На заре XX века Фердинанд де Соссюр выдвинул фундаментальную концепцию языка, определив его как «систему знаков, выражающих понятия» и провозгласив, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя» [Соссюр 1977: 54,268]. Учение Соссюра рано оформляется в авторитетную научную парадигму, в то же время на протяжении XX века неоднократно происходит смена лингвистических школ и направлений, изменяются представления о языке и способы мышления о нем. Настоящее исследование посвящено тому, как мыслится и как понимается язык в лингвистической науке XX века. Язык рассматривается нами в том значении, которое в МАС-2 описывается как «система словесного выражения мыслей, обладающих определенным звуковым и грамматическим строем и служащая средством общения людей» [Словарь русского языка в 4-х тт. 1982].
Общеизвестно, что лингвистические тексты являются научными текстами. Изучение стиля науки входит в число задач функциональной стилистики. В обобщающем исследовании коллектива авторов во главе с М. Н. Кожиной подведены итоги изучения русского научного стиля ХУШ — XX веков [Кожина 1994; 1996]. Функциональная стилистика опирается на понятие языкового стиля, данное акад. В. В. Виноградовым: «Стиль — это общественно осознанная и функционально обусловленная внутренне объединенная совокупность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или иного общественного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выражения, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа» [Виноградов 1981:19]. В функциональной стилистике научный стиль изучается в совокупности экстралингвистических и собственно языковых характеристик, детально описываются лексика, морфология и синтаксис языка науки. Стилевой доминантой научного стиля признаются следование нормам литературного языка, на лексическом уровне — отбор оппозитивных членов грамматических категорий, на синтаксическом — монопредикативность в сочетании с полипропозитивностью, соответствие логического, темарематического и синтаксического членений на уровне предложения, сложного синтаксического целого и всего текста [Васильева 1976, Ревзина 1981]. Эволюция научного стиля в XX веке описывается как «стремление к формированию собственной системы языковых средств, обособленной и замкнутой, стремление к строгому и четкому изложению мыслей, к отталкиванию от художественного стиля, к исключению всего эмоционального и образного» [Солганик 1995:136]. Подобному «идеальному» образу научного стиля соответствует и подход к анализу научных жанров: Е. С. Троянская выделяет десять максим научной речи — «правил отбора, организации и употребления языковых средств в научном стиле» [Троянская 1989].
Функциональная стилистика отвлекается от тех черт научных текстов, которые, в рамках ее идеологии, признаются иностилевыми. Так, по мнению М. Н. Кожиной, образные средства в научной речи приобретают однозначность, имеют узкоконтекстное значение и характеризуются отсутствием системного характера, и функция образных средств в научном тексте — прежде всего пояснение [Кожина 1964:167]. Однако выдающиеся труды отечественных языковедов — В. В. Виноградова, А. М. Пешковского — являются блестящими образцами научных текстов, между тем они полны образности и экспрессии, их синтаксис не является просто сочетанием «монопредикативности с полипропозитивностью», а у Виноградова нет, собственно говоря, и строгой и стройной терминосистемы.
Во второй половине XX века в лингвистической науке зреет убеждение в том, что в научном тексте главным является не простое использование «отобранных языковых средств», но особый тип общения и мышления. Приходит понимание того, что «научный текст — это не только отдельный стиль, с хорошо описанным набором свойств (объективность, точность, ясность и пр.) — но в первую очередь особым образом организованное изложение, главную роль в котором играет его автор — субъект знания и познания» [Кожина 1996:10].
В целом ряде исследований вскрывается внутренняя диалогичность научного текста [Кожина 1986, обобщающая работа — Красильникова 1995].
Д.И.Руденко пишет о «диалогической природе гуманитарного познания», о «диалоге как принципе, который раскрывает сущность понимания» [Руденко 1992:21]. В 80-е годы в оборот входит понятие дискурса, и сочетание «научный дискурс» становится таким же естественным, как и «научный текст». Исследуются семантико-прагматические характеристики научного дискурса, в частности — научной дискуссии, и обнаруживаются черты сходства научного дискурса с публицистическим [Иванов 1991]. В центре внимания оказывается изучение языка науки как вербализации научного мышления, при этом актуализируются когнитивные аспекты языка — нелинейный (в отличие от текста) и непрерывный характер мышления. Новое направление лингвистической мысли в исследовании языка науки оказывается внутренне созвучным тому представлению о дискурсе, которое было выдвинуто в «культорологической» парадигме [термин О. Г. Ревзиной — Ревзина 1998] парадигме — здесь уместно вспомнить о выдвинутых Мишелем Фуко «принципе дисциплины» и «принципе комментария» в научном дискурсеФуко 1996.
В реализации нового подхода к вербализации научного мышления огромное значение имело широко развернувшееся во второй половине XX века исследование тропов и прежде всего — метафоры. Функциональная стилистика рассматривала метафору прежде всего в связи с метафорическим и метонимическим способами образования терминов [Прохорова 1996]- предполагалось, что с появлением метафоры в тексте «структура лишается семантической четкости, однозначности, это и делает ее неприемлемой в научной речи» [Васильева 1976: 55−56]. Ныне метафора рассматривается как «средство научного познания» [см. «Метафора в языке и тексте «].
Следовательно, метафоризация и шире — тропеическое мышлениеявляется неотъемлемой составляющей научного мышления и научного дискурса. В них синтезированы рациональное и образное мышление.
Исследование метафоры осуществляется в разных направлениях. Авторитетной является типология метафор, предложенная Н. Д. Арутюновой [Арутюнова 1979]. Были предложены такие классификации тропеических форм мышления, их семантическая интерпретация [см. Дюбуа 1986, Вежбицкая 1996, сб. «Теория метафоры» 1990]- анализировался референциальный аспект метафоры [Платонова 1992]. Целые фрагменты русской языковой системы, а также русского поэтического языка были подвергнуты анализу исходя из тропологии [Скляревская 1993]. Для исследования научного дискурса представляется особенно перспективным тот подход к тропам и прежде всего к метафорам, который был предложен Дж. Лакоффом и М. Джонсоном в их знаменитой монографии «Метафоры, которыми мы живем» — «Metaphors we live by» [.Lakoff Johnson 1980] и получил название концептуального анализа.
Основные положения концептуального анализа состоят в том, что метафора относится не к уровню языковой техники, но к уровню мышления и деятельности: «наша обыденная концептуальная система, в терминах которой мы одновременно думаем и действуем, фундаментально метафорична по своей природе» [Lakoff, Johnson 1980:3]. Человеческий опыт выступает основой (прототипической ситуацией) для формирования опытных гештальтов, эмергентных концептов, субкатегоризации и метафорических концептов. Так, прототипическая ситуация РАЗГОВОРА становится в мышлении опытным гештальтом, в котором эта ситуация структурируется. Гештальт понимается как комплекс свойств, представленных совместно и базовых для нашего опыта. Так, опытный гештальт РАЗГОВОРА включает в себя участников (которые представляют эмергентные, то есть непосредственно вытекающие из опыта концепты), составные части (говорение), этапы — начальные условия разговора (вступление в контакт), центральный этап, конец, линейную последовательность этапов, отношение каузации, цель. Под опытный гештальт подходят разные типы разговоров, субкатегоризация позволяет разделить их и выявить, например, такой подтип: СПОР — ЭТО РАЗГОВОР.
Структурирование одного концепта в терминах другого понимается в этой теории как метафоризация. Подобное понимание метафоризации интересным образом перекликается с подходом автора теории фреймов М. Минского, который пишет об аналогиях, основанных на метафорах, следующим образом: «Такие аналогии порою дают нам возможность увидеть какой-либо предмет или идею как бы „в свете“ другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблем в другой области» [Минский 1988:291−292], иными словами, метафора, по Минскому, «способствует образованию непредсказуемых межфреймовых связей, обладающих большой эвристической силой» Щит. по Арутюнова 1990:14].
Итак, при метафорической концептуализации спора как разновидности разговора на гештальт разговора накладывается гештальт войны, и возникает метафорический концепт СПОР — ЭТО ВОЙНА. Мы мыслим о разговоре и поступаем соответственно этому концепту: участники разговора превращаются в противников, частями спора являются атака, защита, отступление, маневрирование, контратака, этапы, линейная последовательность, каузация, цель (победа) — все составляющие гештальта меняются в соответствии с гештальтом войны. Лакофф и Джонсон убедительно вскрывают присутствие этого концепта в мышлении, обращаясь к синтагматическому аспекту слова, его сочетаемостным возможностям, и анализируя типичные выражения повседневного языка: СПОР ЕСТЬ ВОЙНА.
Ваши аргументы недоказуемы (букв, неудобны для обороны).
Он нападал на каждое слабое место в моей аргументации.
Его критика попала прямо в цель.
Я никогда не побеждал в споре с ним.
Вы несогласны? Отлично, ваш выстрел!
Если вы примените эту стратегию, он вас уничтожит.
Он разбил все мои аргументы" Щит. выше издание:4].
Очень важно, по мысли Лакоффа и Джонсона, что мы «не просто ГОВОРИМ о споре в терминах войны. Мы действительно можем побеждать или проигрывать в споре. Мы рассматриваем спорящую сторону как противника. Мы атакуем его позиции и защищаем свои. Мы захватываем и теряем территории. Мы планируем и используем стратегии. Если мы обнаруживаем, что наша оборонительная позиция слаба, мы можем отказаться от нее и избрать новую линию атаки. Многое из того, что мы ДЕЛАЕМ при споре, частично структурируется через концепт войны. Хотя здесь нет физической битвы, есть словесная битва, и структура спора — атака, защита, контратака и т. д. — отражает это. В этом смысле метафора СПОР ЕСТЬ ВОЙНА определяет нашу жизнь в данной культуреона структурирует действия, которые мы производим во время спора» [там же]. При этом, возможно, в какой-нибудь другой воображаемой культуре спор рассматривается не в терминах войны, а, скажем, в терминах танца. В такой культуре люди будут говорить о спорах иначе, трактовать их иначе и вести их иначе.
Таким образом, авторы демонстрируют, как «метафорический концепт, а именно СПОР ЕСТЬ ВОЙНА, служит для структурирования (по крайней мере частично) того, что мы делаем и как мы понимаем то, что делаем, когда мы спорим. СУЩНОСТЬ МЕТАФОРЫ СОСТОИТ В ПОНИМАНИИ И ОПЫТНОМ ПЕРЕЖИВАНИИ ОДНОГО РОДА ВЕЩЕЙ В ТЕРМИНАХ ДРУГОГО» [там же .5]. В то же время сказанное не означает, что спорразновидность войны. Дж. Лакофф подчеркивает, что каждый из метафорических концептов высвечивает одни стороны концептуализируемого объекта, ставя их в фокус, и скрывает другие. «Споры и войны — разные роды вещей — устное рассуждение и вооруженный конфликт — и действия, выполняемые в этих ситуациях, различны. Но СПОР частично структурируют, понимают, представляют и обсуждают в терминах ВОЙНЫ. Концепт метафорически структурирован, деятельность метафорически структурирована, и, следовательно, язык метафорически структурирован» [там же].
Лакофф и Джонсон уделяют особое внимание академическому научному спору и вскрывают внутренний смысл типовых конструкций, употребляемых в научном споре, соответствующих тактике ведения словесной войны: В СВОЕЙ ВДОХНОВЛЯЮЩЕЙ РАБОТЕ (лесть), В РАБОТЕ ОТСУТСТВУЮТ НЕОБХОДИМЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА (оскорбление, упрек), БИХЕВИОРИЗМ ВЕДЕТ К УПРОЩЕНИЮ (вызов авторитету) и т. д. Научный академический спор подвергается дальнейшей метафоризации: СПОР-ПУТЕШЕСТВИЕ (мы прошли большой путь в нашем поиске истины), СПОР-ЗДАНИЕ (с тем фундаментом, который у вас есть, вы выстроите сильную аргументацию), СПОР-ВМЕСТИЛИЩЕ (контейнер) — Эти идеи формируют твердое ядро твоей аргументации. Присутствие всех трех концептов можно видеть в таком высказывании: На данном этапе (СПОР-ПУТЕШЕСТВИЕ) мы построим (СПОР-ЗДАНИЕ) ядро (СПОР-КОНТЕЙНЕР) нашей аргументации. Специализация идет дальше, выделяется общий компонент у трех метафорических концептов академического спора (выражение параметра содержательной глубины спора через пространственную форму): Нам предстоит углубиться во множество проблем, Пока что мы прошли не очень большой путь, Мы ищем фундаментальные посылки этой теории.
Вовлекаются сопредельные метафорические концепты ПОНИМАТЬЗНАЧИТ ВИДЕТЬ: Его аргументы прозрачны, Копай глубже, и ты увидишь суть проблемыБОЛЬШЕ — ЛУЧШЕ: доказательств недостаточноэто не очень хороший довод, ибо он покрывает только часть проблемы. В целом возникает убедительная картина метафорической систематики, которая ясно показывает наш способ мышления и поведения в ситуации спора, ускоренный в повседневном дискурсе.
Отчасти изложенные выше соображения пересекаются с идеей В. Н. Телия о ВЕРБАЛЬНО-АССОЦИАТИВНОМ ПОТЕНЦИАЛЕ метафоры. Рассматривая метафорические выражения прилив злости нахлынул на негосфера ее деятельности непрестанно расширялась, автор отмечает, что метафорические обозначения «на поверхностно-синтаксическом уровне согласуются по их „буквальному“ значению, а на глубинно-синтакисческомпо смыслу, соответствующему номинативному аспекту высказывания. Эти планы метафоры образуют ее вербально-ассоциативный потенциал, то есть те связи, которые исходят и из „буквального“ значения метафоры, и из ее реального смыслового результата. Абстрактные понятия не только сконструированы человеком как константы его внутреннего мира, но и получили развитие и детализацию при непосредственном участии вербально-ассоциативных механизмов. И такие комбинации — не уникальные и случайные соединения: как правило, они составляют регулярные по смыслу парадигмы при опорных наименованиях» [Телия 1988:178−179]. Как видим, концептуальный анализ метафорики особенно помогает при толковании непредметной лексики (об этом, в частности, говорилось Л. О. Чернейко в докладах «Лингвофилософский анализ абстрактного имени», МГУ, кафедра русского языка, октябрь 1996 г. и" «Языковое знание» и концептуальный анализ слова", МГУ, 1998 г.) — может происходить, по выражению В. Н. Телия, «опредмечивание» [48:178−179] эмоций, а также процессуальных и других непредметных имен. Кроме того, как показывет тот же автор в своей новой монографии, этот метод дает возможность новой трактовки фразеологических единиц [Телия 1996].
Как уже частично отмечалось выше, концептуальная система языка определяется не только физическим базисом, но и социумом и его культурой. В ней есть, таким образом, универсальный и идиоэтнический (принадлежащий данной культуре) компоненты. В работе Дж. Лакоффа и М. Джонсона приводится целый ряд несовпадений культурных метафорических концептов, и убедительность этого положения доказывается тем, что повседневные метафоры англоязычного социума далеко не всегда адекватны русскоязычному языковому сознанию. Например, РАЗУМ — ЭТО МАШИНАто, что присутствует в русской концептуальной системе (Мой мозг сегодня не работает, у него будто мозги заржавелиу тебя что, шарики за ролики зашли-ка), но РАЗУМ — ХРУПКИЙ ОБЪЕКТ — скорее то, что свойственно англоязычному сознанию (ср. Он сломался под допросом — Он треснул, хрустнул под допросом).
В концептуальном анализе не используется собственно лингвистическая классификация, метафор типа той, которая была предложена .Н. Д. Арутюновой (номинативная, предицирующая, образная, когнитивная, генерализующая метафора как конечный результат когнитивной — Арутюнова 1979), хотя многочисленные конкретные примеры показывают, что «метафоры, которыми мы живем» , — это прежде всего образные предикатные и далее когнитивные метафоры (ср. ТЕОРИИ ЕСТЬ ЗДАНИЯ, СПОР ЕСТЬ ВОЙНА, ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ). Дж. Лакофф и М. Джонсон опираются на другую типологию метафор: онтологические метафоры (представление в языке действий и событий как объектов, деятельности как субстанции, состояния как контейнера, ср. Видел ли ты соревнование (ДЕЙСТВИЕ — ОБЪЕКТ), Он в депрессии (СОСТОЯНИЕ — КОНТЕЙНЕР), пространственные метафоры (или метафоры ориентации), где главными являются параметры верх — низ, внутривне и под., ср. примеры типа Поднялся в семь утра. Он упал в сон, вербализующие пространственную метафору СОЗНАНИЕ НАВЕРХУ, БЕССОЗНАТЕЛЬНОСТЬ ВНИЗУ), и структурные метафоры, «когда один концепт метафорически структурируется в терминах другого»: ИДЕИ (ИЛИ ЗНАЧЕНИЯ) СУТЬ ОБЪЕКТЫ, ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ СУТЬ КОНТЕЙНЕРЫ, КОММУНИКАЦИЯ — ПОСЛАНИЕ (ПОСЫЛКА).
Легко видеть, что онтологические метафоры составляют самый глубинный языковой пласт: они относятся к представлению через существительные пропозиций, то есть того, что первично выражается глаголом. В лингвистической теории метафоры они обычно не рассматриваются. Пространственные метафоры также отмечены «глубиной залегания» в языке и культуре. Достаточно сказать о том, что пространственная метафора верха и низа прямо связана с мифологическими и религиозными представлениями о мире. И онтологические и пространственные метафоры относятся к области бессознательного, структура языка и структура мышление здесь неразрывно слиты, и пространственные метафоры, как и онтологические, в лингвистической теории метафоры также не выделяются в специальный тип. Напротив, структурные метафоры — это и предикатные, образные, и номинативные, и когнитивные метафоры.
Здесь можно вспомнить предложенную О. Г. Ревзиной в спецкурсе мысль о том, насколько концептуальный анализ близок теории Потебни о внутренней форме слова, о забытом и живом представлении о том, как человек «считывает» мир, воплощая это мышление о языке. Это говорит не только о непрерывности и интернациональности научного знания, но и о «дальнедействии» выдающихся филологических концепций.
Критические замечания в адрес концептуального анализа [ср. Апресян 1995] отступают перед его безусловной эффективностью, доказанной ныне многими исследованиями [ср. сб. «Культурные концепты» 1991, Чубарян 1994, Жданова 1996, Чернейко 1996,1998]. Мы полагаем, что метод концептуального анализа является перспективным для исследования научного дискурса. Он в частности согласуется с главной целью научного дискурсапознавательной и с такими функциями языка, актуализированными в научном тексте, как когнитивная и эпистемическая (коммуникативная функция языка отходит здесь на второй план). Именно метод концептуального анализа позволяет выявить основные метафорические схемы мышления о языке на разных этапах развития лингвистической науки и проследить их эволюцию. Он позволяет проникнуть в закономерности дискурсивного (нелинейного) развертывания текста, выявить внутреннюю связь между глобальными метафорическими концептами и используемыми терминосистемами, между концептами, относящимися к разным языковым уровням. В одной из своих работ, посвященных когнитивной семантике, Дж. Лакофф пишет о том, что «метафора дает нам возможность понимать те области опыта, которые не очень обладают собственной доконцептуальной структурой» и полагает, что эта способность могла бы объяснить: а) как мы постигаем понятия б) как понятия связаны с доконцептуальной структурой в) почему понятия имеют те основные свойства, которые они имеют г) как мы постигаем те сущности, которые существуют, и как мы приходим к пониманию даже сильно различающихся концептуальных систем [Лакофф 1995:143−165].
Это сильный аргумент в пользу обращения к концептуальному анализу при исследовании научного дискурса. Данный метод является основным в проведенном исследовании.
По ходу диссертационного исследования мы стремились показать связность внутри метафорического концепта. Ибо с точки зрения концептуального анализа нет случайных изменений в значениях отдельных слов (например, ЖАРКИЙ СПОР или ЗДАНИЕ НАУЧНОЙ ТЕОРИИ), а есть одновременное внутренне связное метафорическое употребление всего вербального выражения метафорического концепта. Так, субстантивная метафора — термин «звуковая цепь», идущая от Соссюра, не есть простое изменение значения слова «цепь», но элемент более общего метафорического концепта, куда включаются и звенья речевой цепи, и ее разрывы, и слитность. Если бы мы пользовались парными терминами теории метафоры, то с точки зрения концептуального анализа можно выделить основной субъект метафорической концептуализации, то есть тот субъект, который поддается метафорическому осмыслению, и вспомогательный субъект метафорической концептуализации, то есть тот субъект, которому уподобляется основной субъект в процессе метафорической концептуализации — например, в метафоре ЯЗЫК ЕСТЬ ПРОДУКТ ЯЗЫК — основной субъект концептуализации, а ПРОДУКТ — вспомогательный. Вспомогательные субъекты могут образовывать более широкие метафоризующие поля, например, вышеназванная метафора входит в метафоризующее поле РУКОТВОРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА.
Актуальность работы определяется назревшей необходимостью применения новых подходов к изучению языка науки и слабой изученностью языковедческого дискурса. Современная лингвистика нуждается в конкретных исследованиях, вскрывающих способы вербализации научного мышления о языке на протяжении XX века и соотношение универсального и идиоэтнического компонентов в русском языковом научном сознании.
Цель диссертационного сочинения состоит в определении основных концептов научного языковедческого дискурса и их комплексной характеризации в функциональном, динамическом, системном. идиоэтническом и индивидуально-авторском аспектах. Цель диссертационного исследования разворачивается в решение следующих задач:
1. Выявить совокупность основных и вспомогательных субъектов метафорической концептуализации по каждому из анализируемых лингвистических трудов и дать описание концептуальной системы лингвистических концепций.
2. Представить в динамике концептуальную систему языковедческого дискурса в XX веке и проследить закономерности динамического развития концептуальной системы.
3. Определить функциональное назначение концептуализации языковедческого дискурса и соотношение общенаучной и русской национальной традиции в метафорической концептуализации лингвистической науки.
Научная ценность работы состоит в том, что в ней впервые применен метод концептуального анализа к исследованию центрального объекта лингвистики — языка, вскрыт объем его метафорической концептуализации, состав метафорических концептов, их эволюция на протяжении XX века и внутренняя системность на уровне авторских лингвистических концепций и общенаучной парадигмы. Доказана роль метафоры как средства научного познания в лингвистическом научном тексте и выделены метафорические концепты, присущие русской лингвистической науке — так, по-новому освещаетя языковое мышление таких выдающихся основателей русской лингвистической традиции, как В. В. Виноградов и А. М. Пешковский, показано их влияние на формирование современной лингвистической парадигмы.
Результаты работы могут быть использованы в лексикологии и стилистике, лингвистике текста и дискурса, в этнолингвистике и в преподавании русского языка как иностранного, в изучении лингвистических учений и научных парадигм, в разработке науки и практике концептуального анализа.
Апробация работы заключается в шести публикациях и трех докладах: глава исследования в форме статьи «» Живая система" языка в лингвистической концепции В.В.Виноградова" была представлена к депонированию в ИНИОН РАН (Москва) в феврале 1998 года — деп. в ИНИОН РАН, № 53 265 от 9. 02. 1998. — М&bdquo- 1998, 27 е., кроме того, содержание диссертации нашло отражение в следующих публикациях: «Языковое мышление Соссюра: опыт концептуального анализа», Тарту 1996; «Речевые жанры научного стиля: проблема соответствия формы содержанию (Ф.де Соссюр и В. В. Виноградов: опыт сопоставления парадигм)», Ростов-на-Дону 1997; «Концепт „язык“ у В. В. Виноградова в свете его научных воззрений», Тарту 1998, «Язык и его единицы в русской лингвистической традиции в свете концептуального анализа», Пенза 1999; «Биологическая метафора в русской лингвистике XX века» — в печати. По теме диссертации были сделаны доклады на двух конференциях (в Тарту — в 1995 и в 1997 годах), а также на кафедре русского языка МГУ.
Принципиальное значение для диссертации имел отбор материала. По Т. Куну, о научной парадигме и ее формировании можно говорить тогда, когда та или иная научная концепция приобретает широкое распространение, становится основой научных поисков [Кун 1975]. Мы стремились к тому, чтобы проследить эволюцию концепта языка в мировой лингвистической традиции и при этом учесть специфически русский менталитет, который проявляется и в вербализации научного мышления. Одновременно речь могла идти только о тех трудах, которые явились новаторскими и при этом принадлежат разным временным срезам XX века. И, наконец, следовало обращаться к монографиям, ибо всестороннюю концептуализацию языковых понятий можно проследить только на пространстве объемного текста, в котором исследуются и описываются разные аспекты языкового устройства. В конечном счете сформировался следующий выбор: 1) Начало XX века. Здесь не могло быть сомнений — книга Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики» (1915, русские издания — 1933, 1977 гг.) определила развитие языкознания в XX веке. Монография Соссюра является переводной, но лингвистическая концепция Соссюра оказала столь мощное влияние на развитие языкознания, что вполне оправданно говорить о русском Соссюре.
2) Конец первой трети XX века. Именно в этот период появляется фундаментальное исследование В. В. Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове» (1947 год) и в большой степени значимая для русистики монография А. М. Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» (4-е издание, 1934). Они и послужили материалом диссертационного исследования.
Труды выдающихся русских ученых позволяют особенно ярко высветить специфику идиоэтнического компонента в научном мышлении в лингвистике, в том числе на русской почве. Не исследуя специально лингвистические тексты данного периода, хотелось бы, однако, обратить внимание на неоднозначное восприятие структурализма как раз в свете идиоэтнического и универсального компонентов научного мышления. По мнению К. Леви-Стросса, структурализм — чуждое западной мысли, сугубо прикладное и при этом именно русское изобретение, идущее от Н. С. Трубецкого и Р. ОЛкобсона [Леви-Стросс 1998]. Напротив, П. Серио утверждает дистанцирование русских русских членов Пражского ^ лингвистического кружка от соссюровской языковой модели и влияние биологии на структурализм [Серио 1995:321−341]. Исследование монографий двух крупнейших русистов XX века позволяет ввести новые позиции в развернувшуюся дискуссию о структурализме.
Середина XX века — расцвет структурализма, который строится на соссюровской парадигме. В исследованиях о метафоре как средстве научного познания отмечается, что активная метафорика — и это относится к разным наукам — свойственна прежде всего развивающимся, новым направлениям в науке, когда возникает потребность обозначить целостный образ подчас смутного, но вполне проясненного понятия, или же она используется в дидактических целях, как ответ на требование максимальной объяснительной силы. В середине века не было уже никакой необходимости в новой метафорической концептуализации таких понятий, как синтагматика и парадигматика, синхрония и диахрония. Напротив, этот период характеризуется максимальной отточенностью терминологии. Пожалуй, лишь порождающая грамматика Н. Хомского дала мощный всплеск метафорической концептуализации, и прежде всего по отношению к синтаксису (дерево, дерево зависимостей, виноградные ветки, мать, отец, см. В. З. Демьянков 1979), однако это была прежде всего англоязычная терминология, которая слабо привилась.
4)Конец XX века. В 90-е годы выходит монография Б. Гаспарова «Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования», в которой в полной мере отразилась новая научная парадигма, противостоящая соссюровской, и одновременно активизировалась концептуализация объектов лингвистики, во многом перекликающаяся с виноградовской. Итак, четыре монографии: Соссюра и Б. Гаспарова в полном объеме, Виноградова (Введение и Глагол) и Пешковского (Общая часть) — составили тот материал, на основе которого был проведен концептуальный анализ научного языковедческого дискурса. В процессе этого анализа мы шли не дедуктивным, а индуктивным путем. Сначала было сделано сплошное выделение по тексту всех встретившихся метафор, сравнений и развернутых уподоблений, а уже дальше был поставлен вопрос о том, что концептуализируется — какие именно единицы, уровни, аспекты языковой системыкак соотносятся концепты между собой. Непредвзятость в данном случае была исключительно важна, так как представляют интерес не только те объекты, которые концептуализируются, но и те, которые не подвергаются метафорическому осмыслению.
Сплошная выборка позволила подтвердить выдвинутую Лакоффом концептуализацию научного поиска и научного академического спора, вербализованную во всех четырех монографиях. Сверх того, определился «фактор адресата» — различие прагматических установок четырех монографий. В основе монографии Соссюра лежат лекции, записанные его учениками (Ш.Балли и А. Сеше), А. М. Пешковский в предисловии к первому изданию к своей книге пишет, что «не устоял перед соблазном изложить перед своей четырнадцатилетней-пятнадцатилетней аудиторией основные вопросы синтаксиса» [Пешковский 1914].
В то же время книги академика В. В. Виноградова и Б. Гаспарова являются в полном смысле научными монографиями. Виноградов, можно сказать, не пользуется конструкциями типа «мы видим», «мы понимаем», для него вообще не характерны сравнения, апеллирующие к языковому сознанию адресата, и в его монографии органично сочетаются представление о языке как о самостоятельной сущности, не предполагающей вторжения исследователя, с той прагматической установкой, которая характерна для фундаментальных научных монографий.
Вместе с тем у Б. Гаспарова можно найти такие предикаты, как «мы видим», маркирующие дистанцию между исследователем языка и языком, а также сравнения, апеллирующие к языковому сознанию адресата, что в данном случае связано с новизной предлагаемого подхода — переосмысление традиционных методов анализа объекта и самого объекта лингвистики, идущее в частности через использование сравнений из сфер науки и быта, зачастую схожих с соссюровскими. наряду с предложенным автором новым терминологическим аппаратом лишь усиливает «антисоссюровскую» направленность Гаспаровской монографии.
В сплошную выборку были включены сравнения, уподобления, развернутые уподобления [аналогии по классификации Дж. Миллера — Миллер 1990:236−284], вводимые сравнительными союзами и предикатами типа подобно тому как, наподобие, как если бы, так же, какможно сказать, чтоможно сравнить, напоминает, может/не может быть уподоблен и пр. Рассматривая соотношение сравнения и метафоры, А. Вежбицкая видит различие между ними не в концептуализации, а в модусных смыслах (отношение к содержащейся в высказывании информации): в сравнении -" можно сказать, что это могло бы быть", в метафоре — «можно сказать, что это не., а.» [Вежбицкая 1990:133−153- о сравнительных конструкциях см. также Павлова 1984]. Но следует согласиться и с С. С. Гусевым, который пишет, что в обоих случаях говорящий выдвигает определенную гипотезу [Гусев 1988: 119−134]. Эта «концептуальная гипотеза» и составляла фокус нашего исследования. Не только метафоры, но и сравнения стимулируют мысль читателя, поясняют необычное и вызывают интерес к обычному, и умственный процесс сравнения — «существенный фактор познания» [Сопер 1992: 111−113].
Особый и важный вопрос — насколько концептуальная метафорика согласуется с такой существенной установкой научного текста, как установка на объективность. Лакофф и Джонсон полагают, что их точка зрения на метафору занимает промежуточное положение между объективистским и субъективистским взглядами: «И объективизм, и субъективизм выпускают из поля зрения СПОСОБ ПОНИМАНИЯ МИРА ЧЕРЕЗ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ С НИМ. Объективизм не замечает того факта, что понимание, а, следовательно, и истина, обязательно зависит от наших культурных концептуальных систем и что она не может быть ограничена в рамках единой абсолютной или нейтральной концептуальной системы. Объективизм также упускает из виду то, что человеческие концептуальные системы метафоричны по природе и включают в себя образное понимание одних видов вещей в терминах других видов. Субъективизм же не видит, что наше понимание, даже самое образное, дается в терминах концептуальной системы, корни которой лежат в нашем успешном функционировании в физической и культурной среде. Он также не • видит того, что метафорическое понимание предполагает системное метафорическое включение, которое являет собой образную форму рациональности» [Lakoff, Johnson .194]. Наличие связной концептуальной системы в научном дискурсе, а также ее зависимость от индивидуального и идиоэтнического компонентов научной парадигмы находят подтверждение в нашем исследовании.
На основании собранного материала была построена внутренняя семантико-тематическая рубрикация основных субъектов метафорической концептуализации, то есть тех лингвистических явлений, которые в процессе изложения требовали уподобления или сравнения, а также вспомогательных субъектов метафорической концептуализации, то есть тех тематических полей, которым в процессе тропеического осмысления уподобляются языковые реалии.
При выделении метафоризующих полей учитывались принципы построения идеографического словаря, «тезауруса языковой личности» {Добровольский, Караулов 1993; Скляревская 1994], однако полученные метафоризующие поля отличаются от тех полей, которые обычно представлены в тезаурусах. В данной работе сама специфика исследуемого материала определила состав метафоризующих полей и их различную лексическую и смысловую нагруженность. На языковую картину мира здесь накладывается и научная картина мира, и индивидуальное «языковое мышление» ученого (отсюда разграничение общенаучного, идиоэтнического и индивидуального авторского компонентов метафорической концептуализации лингвистической науки, проведенное в работе). Полученные метафоризующие поля — результат анализа конкретных концептов, а не следствие приложения заданной «сетки» к научному тексту. В то же время обнаруживается существенное сходство, а в большинстве случаевизоморфизм метафоризующих полей во всех исследованных монографиях.
Среди основных субъектов концептуализации отмечается динамика. Например, ни Соссюр, ни Пешковский, ни Виноградов (речь идет об исследованной монографии последнего) не включают в обсуждение текст, в то время как для Б. Гаспарова главным является не язык как таковой, но именно языковая деятельность, находящая выражение, в частности, в текстовой форме. Но интересно, что один и тот же концепт используется сначала по отношению к языку, затем по отношению к тексту — ЯЗЫК ЕСТЬ ТКАНЬ, ТЕКСТ ЕСТЬ ТКАНЬ.
Другим примером вновь вводимого объекта может служить языковая память говорящего, что в конце века приобретает особое значение в связи с актуализацией фигуры носителя языка — «языковой личности». Параллельно можно указать и на «исчезающие», или, вернее, перестающие привлекать внимание концептуализируемые лингвистические объекты (например, фонема).
Большой интерес представляет тот факт, что терминосистемыособенно в периоды особого интереса к теоретической лингвистике — могут достаточно сильно изменяться — либо за счет введения новых терминов, либо за счет принципиального переосмысления уже имеющихся, и в то же время концептуальные метафоры, используемые по отношению к языку и науке, достаточно устойчивы (например, НАУКА ЕСТЬ ЗДАНИЕ, НАУЧНЫЙ ПОИСК ЕСТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ, ЯЗЫК ЕСТЬ ОРГАНИЗМ, ЯЗЫК ЕСТЬ МЕХАНИЗМ и т. п.).
Приоритетное отношение между основным и вспомогательным субъектами метафорической концептуализации задается базовыми метафорами (см. выше), но здесь нет одно-однозначного отношения: одно и то же метафоризующее поле (например, СТРОИТЕЛЬСТВО) может быть задействовано в концептуализации различных тематических рубрик (в данном случае — ЯЗЫК, ЕДИНИЦЫ ЯЗЫКА, ЯЗЫК И ЕГО ИССЛЕДОВАТЕЛЬ, ЯЗЫК И ЕГО НОСИТЕЛЬ).
Конкретные метафоризующие предикаты, образующие концепт, называются в работе метафоризаторами. Обширные метафоризующие поля, участвующие в концептуализации (например, ДИНАМИКА, СТРУКТУРА), могут быть названы — в расширительном смысле — метафорами. Концепт же, или «концептуальная метафора» [Опарина 1988:65], образуется на пересечении основного и вспомогательного субъектов концептуализации (например, ЯЗЫК ЕСТЬ ТЕКУЧИЙ КОНГЛОМЕРАТ).
Конечно, с развитием лингвистики появляются и новые концептуальные метафоры, и происходит расширение либо иное распределение объектов, по отношению к которым конкретная концептуальная метафора оказывается приложимойсверх того, высвечиваются разные аспекты одной и той же концептуальной метафоры, о чем проницательно писал Лакофф и что особенно видно на примере структурной метафоры ЯЗЫК — ШАХМАТНАЯ ИГРА. Но при этом показательно, насколько устойчивым оказывается «исходный набор» метафор, что говорит об их значимости в формировании научного языковедческого дискурса.
Концептуальные метафоры притягивают к себе весь фонд общеязыковых, общенаучных метафор и, кроме того, рождают новые, индивидуально-авторские. Более того, метафоры, которым конкретный автор отдает предпочтение, как бы «подтягивают» к себе грамматические формы, которые семантически оказываются в той или иной степени близки концептуализации, предложенной в метафоре. Таким образом, концепты, в которых мыслятся лингвистические объекты, влияют и на синтаксис, и на грамматику научного дискурса.
Для метафорической концептуализации важен лексический фонд, в котором она выполняется — его объем (мощность), его разнообразие (и этому посвящено приложение нашей диссертации, где для наглядности указано также процентное соотношение различных концептов). Подчас очень тонкие различия между лингвистическими теориями вскрываются именно благодаря анализу метафоризуюшей лексики. Так, и для Виноградова, и для Пешковского существенно представление о языке как целом и его частях, но Пешковский использует такие предикаты, как пристегнуты, оторвался, которые не употребит Виноградов. И это соответствует представлению о языке как СТИХИИ, характерному для Виноградова, и гораздо более очерченной (и в этом смысле упрощенной) концепции Пешковского. Механистичность и резкость, входящие в значение названных предикатов, кажется возможным соотнести с тем, что Пешковский предпочитает формы перфекта, совершенного вида и прошедшего времени, в то время как для Виноградова характерен совершенно иной выбор: настоящее время с указанием на длительность, несовершенный видв позиции подлежащегоназываемый объект в сочетании с глаголом с частицейся, так что средствами грамматики в конечном счете подчеркивается автономность, саморазвитие языковой системы.
Характерно, что для современного автора Б. Гаспарова, исследованного нами и во многом продолжившего традиции воззрения на язык Виноградова, более предпочтительны будут также «процессуальные» формы глагола.
Задачи, поставленные в диссертации, определили ее структуру и композицию. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, приложения, библиографии на русском и английском языке и списка использованной литературы. Четыре главы диссертации посвящены монографиям Ф. де Соссюра, В. В. Виноградова, A.M. Пешковского и.
Результаты исследования метафорической концептуальной системы лингвистического дискурса согласуются и с интуицией обычного носителя языка. Обращаясь не только к своей интуиции, или к Библии («Вначале было Слово»), или к словам поэта, например, к Нобелевской лекции Иосифа Бродского (1987 г.), провозгласившего «диктат языка», правда, в поэзии [Бродский 1991:17−18], но и к «языковому мышлению» самых различных по взглядам лингвистов, неизбежно приходишь к выводу о многомерности, масштабности и неуловимости языкового объекта, а также к пониманию того, что язык есть нечто большее, чем просто объект, поскольку очевидны его активность, динамизм, богатство и власть над человеком.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В ходе диссертационной работы решалась задача — выявить способы мышления о языке, определившие пути развития лингвистической науки в XX векепредметом изучения было собственно «языковое» мышление по Бодуэну де Куртенэ. Материал исследования составили монографии Ф. де Соссюра, В. В. Виноградова, A.M. Пешковского и Б. М. Гаспарова.
На первом этапе рассматривались те аспекты языка, которые подвергаются концептуализации, то есть основные субъекты метафорической концептуализации. Затем анализировались области знания, задействованные в метафоризации, то есть вспомогательные субъекты метафорической концептуализации. И, наконец, была обозначена техника метафорической концептуализации.
В ходе исследования обнаружено много интересных закономерностей. Конкретные выводы делались в конце каждой части, — а общий сопоставительный анализ различных научных концепций дает следующие результаты.
1. Выявлены основные субъекты метафорической концептуализации по каждому из анализируемых лингвистических трудов. Описание концептуальных систем показало, что тропеическое мышление, как правило, связано с актуальными для авторов тематическими рубриками. Для Соссюра это тематические рубрики ЯЗЫК В ЕГО ЦЕЛОСТНОСТИ, ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ДРУГИЕ НАУКИ и СИНХРОНИЯ И ДИАХРОНИЯ, для ВиноградоваЕДИНИЦЫ И УРОВНИ ЯЗЫКА, СЛОВО и ЯЗЫК И ЕГО ИССЛЕДОВАТЕЛЬ, для Пешковского — ЯЗЫК В ЕГО ЦЕЛОСТНОСТИ, ФОРМА СЛОВА и ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ДРУГИЕ НАУКИ, для Б. Гаспарова — ЯЗЫК В ЕГО ЦЕЛОСТНОСТИ, НЕРЕГУЛЯРНОСТЬ В СУЩЕСТВОВАНИИ ЯЗЫКА, ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ДРУГИЕ НАУКИ.
Таким образом, вновь подтверждается, что тропы появляются при введении авторами новой информации, уже известной читателю по бытовым, культурным и научным реалиям. Сами концептуализируемые тематические рубрики весьма показательны. У каждого лингвиста есть специфическая, особенно важная для него тема, подвергающаяся тропеическому осмыслению.
Виноградов в некотором смысле стоит особняком: только он не делает акцента на сопоставлении языкознания с другими дисциплинами и на концептуализации языка в его целостности. Его повествование о языке наиболее энциклопедично и насыщено конкретикой, и таким способом автор показывает уникальность именно русского языка и языкознания как наукиотсюда особое внимание Виноградова к языковым элементам и к позиции исследователя языка.
2. В работе решена и другая цель — проследить динамику концептуальной системы лингвистического дискурса. Зона пересечения метафоризующих полей у всех четырех лингвистов — так называемые «органические» концепты (метафоризующие поля, связанные непосредственно с ОРГАНИЗМОМ И ЕГО РОСТОМ, ОРГАНИЧЕСКИМИ ПРОЦЕССАМИ И ЯВЛЕНИЯМИ, а также с ДВИЖЕНИЕМ ЖИДКОСТИ, ЭНЕРГИЕЙ КАК МЕРОЙ ДВИЖЕНИЯ и, наконец, с ЖИЗНЬЮ). Иными словами, это те метафоры, где возникают энергетические предикаты (по терминологии Сильницкого), то есть предикаты со значением физического действия. Однако интересно, что у Соссюра подобные концепты возникают наиболее бессознательно, ибо он всячески отталкивается от компаративистского понимания языка как организма, а Б. Гаспаров использует «органические» концепты наиболее осознанно, что позволяет сделать вывод и о бессознательном в языке, и о динамике этих концептов, и об их постоянном присутствии в русской лингвистической традиции XX века.
Кроме того, метафора ЯЗЫК ЕСТЬ МЕХАНИЗМ, столь детально развитая у Соссюра (например: механизм, машина, повреждение, звенья, цепь, ось), обнаруживает свою периферийность уже в трудах Виноградова и Пешковского и подвергается явной критике в работе Б. Гаспарова, хотя и у него прослеживается стремление представить новую упорядоченную систему, новый упорядоченный механизм языка и присутствуют конкретные «механические» метафоризаторы (порча, интерференция).
Особенно интересно следование Соссюру «на русской почве» в книге Пешковского — представление о системности и оформленности языка соединяется с представлением о его динамике и алогичности. Метафора ЯЗЫК ЕСТЬ ОРГАНИЗМ корректируется у Пешковского и Виноградова каксоответственно — ЯЗЫК ЕСТЬ ДИНАМИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА и ЯЗЫК.
ЕСТЬ ЖИВАЯ СИСТЕМА. Б. Гаспаров предельно расширяет эти представления: ЯЗЫК ЕСТЬ ТЕКУЧИЙ КОНГЛОМЕРАТ, наконец, ЯЗЫК ЕСТЬ ТЕКУЧАЯ, ОТКРЫТАЯ, НЕПРЕРЫВНАЯ (СПЛОШНАЯ) СРЕДА. Метафора языка как ОРГАНИЗМА, точнее — динамической, живой системы «прижилась» в русской лингвистической традиции.
Хотя структурализм и оказал сильнейшее влияние на русское лингвистическое и — шире — научное мышление, что видно даже по терминам, к примеру, Академической Грамматики (структурная схема, строевые единицы, оппозиция, парадигма и так далее), современные учения, пришедшие ему на смену и интересующиеся не только системой, но и говорящим, а значит, индивидуальной коммуникацией, когнитивными механизмами порождения текстов, прагматикой, референцией и обращающие внимание на окказионализмы на всех языковых уровнях, глубоко уходят корнями в работы русских ученых начала и середины XX века, где на тропеическом уровне мышления улавливается глубинная суть языка.
Если говорить о характере динамических изменений в русской лингвистике XX века, то в исследованных работах прослеживается «скачкообразная» эволюция — Б. Гаспаров через полвека воспринимает на концептуальном уровне идеи Виноградова о языке именно как о живом организме, стихии, подверженной глобальным изменениям, естественном потоке.
С другой стороны, как упоминалось во «Введении» и в четвертой главе нашей работы, П. Серио показал, что в работах русских членов ПЛК Р. О. Якобсона и Н. С. Трубецкого, несмотря на их следование соссюровскому «социологическому подходу» к языку, активно используется «биологическая метафора» [Серио 1995:321−341]. Кроме того, само представление о СТРУКТУРЕ оказывается тесно связано с представлением об органическом характере испытываемых языком изменений [см. Серио 1995: 321−341¡-Кожина 1994: 46- Бенвенист 1974: 66]- таким образом, органические метафоры имманентны всей русской лингвистике (хорошо развиты они и у Пешковского), однако — и это весьма существенно — в метафоре ЖИВОГО ОРГАНИЗМА могут актуализироваться различные семы: и его естественность. и его нерукотворность, и его сложность, и его системность, и его способность к закономерной эволюции, и его способность к скачкам, и его внутренняя энергия, и его жизнеспособность, и его богатое внутреннее устройство, и наличие в нем элемента случайности, алогичности, и его цель — успешное функционирование.
Из рассмотренных монографий русских ученых видно, что в языке есть конструктивное единство, но системность, структурированность языка предстает как явление промежуточное, язык есть ДИНАМИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА, обладающая энергией (это субполе встречается у всех четырех лингвистов), подверженная различным перефокусировкам и модификациям. В подобной подвижной, динамической структуре элемент случайности (отвергаемый структуралистом Якобсоном, см. Серио 1995:321−341), а также неожиданности, стихийности, алогичности, загадочности играет не последнюю роль (ср. концепт магия у Пешковскогобогатую тропами главу Б. Гаспарова «О роли „нерегулярности“ в существовании языка» — предикаты, выражающие эмоции, типа счастливый, применительно к языку у Виноградова).
Характерно, что некоторые из названных черт присущи, по мнению Н. Д. Арутюновой, русскому дискурсу как таковому (цит. по Ревзина 1995 «Семиотика и философия языка», курс лекций, А.П.) — в этом специфика собственно русской лингвистической традиции.
4. Прослежено функциональное назначение концептуализации лингвистического научного дискурса, состоящее в реализации когнитивного, эпистемического и прагматического компонентов языка науки. Вскрываются познавательные механизмы базовых концептуальных метафор, позволяющие глубже осмыслить сущность языка. В этих метафорах язык как бы хранит информацию о себе и о мире, которая может быть «считана» читателем. Это метафоры со следующими вспомогательными субъектами метафорической концептуализации: ЯЗЫК ЕСТЬ РАЦИОНАЛЬНО ПОСТРОЕННЫЙ ОБЪЕКТ, ЯЗЫК ЕСТЬ МЕХАНИЗМ, ЯЗЫК ЕСТЬ ГОТОВЫЙ ПРОДУКТ, ЯЗЫК ЕСТЬ ИГРА, ЯЗЫК ЕСТЬ ДЕЛО, ЯЗЫК ЕСТЬ ПОЛЕ, ЯЗЫК ЕСТЬ ЗАМКНУТОЕ ЦЕЛОЕ. ЯЗЫК ЕСТЬ КОНСТРУКТИВНОЕ ЕДИНСТВО, ЯЗЫК ЕСТЬ ПРОЦЕСС. ЯЗЫК ЕСТЬ СТИХИЯ, ЯЗЫК ЕСТЬ ЖИВАЯ СИСТЕМА. ЯЗЫК ЕСТЬ ДИНАМИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА. ЯЗЫК ЕСТЬ ТЕКУЧИЙ КОНГЛОМЕРАТ, ЯЗЫК ЕСТЬ ТВОРЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. ЯЗЫК ЕСТЬ.
ОТКРЫТАЯ СРЕДА, ЯЗЫК ЕСТЬ СПЛОШНАЯ СРЕДА, ЯЗЫК ЕСТЬ НЕПРЕРЫВНЫЙ ПОТОК.
Эти метафоры обнаруживают свою системность на протяжении каждого конкретного научного текста, являясь не «тексторазрушительным», а, напротив, «текстообразующим» фактором: если есть метафора МЕХАНИЗМ, она может получать развитие через такие метафоризаторы, как машина, повреждения, ось, звенья, цепьесли есть метафора ДИНАМИКА, то в тексте появятся конкретные разновидности движения: РОСТ, РАЗВИТИЕ ОРГАНИЗМА, ОРГАНИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ И ЯВЛЕНИЯ, ЭНЕРГИЯ, ЖИЗНЬ, наконец, ДВИЖЕНИЕ КАК ТАКОВОЕ.
Данный вывод еще раз подтверждает наблюдение Н. К. Рябцевой о том, что научный текст «связен вдвойне — помимо „логики событий“ в нем присутствует логика рассуждения и потому особой организации» [Рябцева 1996:13]. Метафорические концепты помогают риторической организации текста: «в риторическом отношении научный текст имеет свой „сюжет“ — это модель познавательной ситуации» [там же].
Когнитивный аспект научного дискурса выражен и в активном метафорическом терминообразовании, которому было посвящено немало лексикологических работ [см. Прохорова 1996]. Наравне с общенаучными и «однозначными» лингвистическими терминами, специально образованными, а также с терминами, взятыми из других наук, важный пласт в многослойной терминосистеме лингвиста составляют термины, полученные из понятий ненаучных областей путем метафоризациииногда такие термины заимствуются у других лингвистов, цитируются, приобретая лишь в этом процессе статус терминов, ведь многократное употребление — закон терминообразования.
Прагматический компонент языка науки, «фактор адресата» реализуется через такой троп, как уподобление — своеобразный аналог научной гипотезы, применяемый для облегчения восприятия научного текста адресатом через сравнение лингвистических реалий с экстралингвистическими.
5. Выявлено соотношение общенаучного, русского национального и индивидуального компонентов в метафорической концептуализации лингвистической науки. Здесь важно отметить, что русский национальный компонент мог выявляться только в сопоставлении с Соссюром. Сложное взаимодействие трех названных компонентов определяет «языковую личность» [Добровольский, Караулов 1993] ученого.
Некоторые тематические рубрики (ЕДИНИЦЫ И УРОВНИ ЯЗЫКА, ЯЗЫК И ЕГО ИССЛЕДОВАТЕЛЬ) концептуализируются во всех рассмотренных монографиях и в этом смысле имеют универсальный характерпредставленность других (ЯЗЫК В ЕГО ЦЕЛОСТНОСТИ, ЯЗЫК И ЕГО НОСИТЕЛЬ, ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ДРУГИЕ НАУКИ) варьируется от почти полного отсуствия в одних монографиях до центрального положения в других, и здесь выражен индивидуальный, специфический компонент концептуализации.
Общенаучной является концептуализация науки как ПУТЕШЕСТВИЯ. Как уже упоминалось, безусловно общенаучной, или универсальной, является метафора ЯЗЫК ЕСТЬ ОРГАНИЗМ. Имеет общенаучный характер и метафора ЯЗЫК ЕСТЬ МЕХАНИЗМ. У всех лингвистов, начиная с Соссюра, встретилась метафора БОГАТСТВО, ЦЕННОСТЬ.
Однако метафора ЯЗЫК ЕСТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ может конкретизироваться у Б. Гаспарова как ПУТЕШЕСТВИЕ В КОСМОС, органические концепты в рассмотренных нами русских текстах, в значительно большей степени, чем у Соссюра, связаны с метафорой ДИНАМИКА, метафора МЕХАНИЗМ отходит в их трудах на второй план, а метафора БОГАТСТВО, ЦЕННОСТЬ применительно к языку конкретизируется у Соссюра через ключевое для него понятие ЦЕННОСТИ, то есть значимости элемента внутри языковой системы, в то время как у русских лингвистов акцент делается на БОГАТСТВЕ и разнообразии самой системы — так проявляется и динамика последнего метафорического концепта, и русский национальный компонент метафорической концептуализации.
Национальный русский компонент проявился и в широком задействовании всеми русскими лингвистами, в отличие от Соссюра, таких метафор, как СТРОИТЕЛЬСТВО и СВЕТ. Сложность заключается в том, что эти метафоры в русском научном дискурсе сейчас являются стертыми, и, вероятно, именно этим объясняется их широкое распространение в трудах русских ученых.
Индивидуальный аспект реализуется через индивидуальные авторские, «нестертые» метафоры, через наличие-отсутствие метафоризующих полей, а также через различное лексико-грамматическое восполнение сходных метафор. Так, только для Соссюра глубинная категория ЦЕННОСТЬ является ключевой и «концептообразующей», а метафоры с отрицательной оценкой образуют синонимический рядтолько у Виноградова отсутствует метафоризующее поле ЧЕЛОВЕК И НАУКА, только Пешковский предпочитает в органических и других предикатах, связанных с метафорой ДИНАМИКА, формы совершенного вида прошедшего времени, только Б. Гаспаров вводит в свою концептуальную систему не просто магические, а «мифологические» и «космологические» концепты с положительной или нейтральной оценкой. Метафора ЯЗЫК ЕСТЬ ОРГАНИЗМ является общей, однако только у Виноградова она преобразуется в метафору ЯЗЫК ЕСТЬ ЖИВАЯ СИСТЕМА, только у Пешковского — в метафору ЯЗЫК ЕСТЬ ДИНАМИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА, только у Б. Гаспарова — в метафору ЯЗЫК ЕСТЬ ТЕКУЧИЙ КОНГЛОМЕРАТ. Сверх того, выявлены и индивидуальные авторские термины, полученные путем метафоризации (см. приложение). Наибольшее количество разнообразных субполей представлено у Пешковского.
— в метафоризующем поле ЧЕЛОВЕК В БЫТУ.
Индивидуальный аспект метафорического концепта проявляется и в выборе основного субъекта метафорической концептуализации. Если для Соссюра это прежде всего язык как целое, а также синхрония и диахрония, то для Виноградова (в рассмотренной монографии) это слово, а для Пешковского.
— форма. Термин форма является общенаучным, но только у Пешковского он приобретает особую, «концептообразующую» роль. Для Б. Гаспарова же главным термином стал коммуникативный фрагмент как единица языкового существования личности.
Индивидуальный компонент концепта обусловлен также и техникой концептуализации. Только для Соссюра характерны конструкции «ЯЗЫК ЕСТЬ НЕЧТО.», что связано с мучительными поисками идентификации объекта, и практически не развито субполе СТРОИТЕЛЬСТВО, столь характерное для русских лингвистов и, по-видимому, связанное с понятиями структурализма и структуры, отличающимися от соссюровской концепции статичной системы [см. Бенвенист 1974, Кожина 1994, Серио 1995, Якобсон 1996].
Только у Виноградова нет конструкций типа «мы видим» и почти отсутствуют развернутые уподобления, но одновременно присутствуют многочисленные цитаты из других авторов — следовательно, нет установки на объяснение адресату лингвистических реалий через знакомые ему экстралингвистические и на дистанцию между исследователем и языком, зато есть установка на чужое знание, входящее в парадигму знаний читателя, и стремление показать язык в его обособленности, «саморазвитии». Такая уникальная техника концептуализации, создающая впечатление «тяжеловесности» текста, придает виноградовскому повествованию особую энциклопедичность.
Только Пешковский при концепуализации единиц языка отдает предпочтение глаголам движения совершенного вида.
Только Б. Гаспаров часто прибегает к такому тропу, как развернутая метафора, что связано как с новизной его подхода, так и со стремлением максимально сблизить по значению сопоставляемые объекты (опускаются сравнительные союзы).
Вместе с тем большинство метафорических концептов имеют те или иные пересечения у различных авторов.
6. Несмотря на декларированное отталкивание от соссюровской парадигмы, Б. Гаспаров, как и Соссюр (и в отличие от Виноградова и Пешковского), исследует не конкретный язык, а общие языковые закономерности и даже применяет некоторые метафорические концепты, свойственные Соссюру: ЯЗЫК ЕСТЬ ДЕЛО, ЯЗЫК ЕСТЬ ПОЛЕ. Эти две метафоры, в сочетании с соссюровским тезисом об активности языка, интересным образом объединяют Соссюра и Б. Гаспарова, при всем различии их парадигмкроме того, как писалось выше, Гаспаров переосмысляет и развивает важнейшую для Соссюра метафору ИГРА. Это говорит о «дальнедействии», близком к универсальности, и многослойности соссюровской концепции.
Б.Гаспаров, как и Соссюр, стремится проникнуть в сущность языка как целого и языковой деятельностикак и Соссюр, он вводит в свою научную парадигму новую метафорику и новую систему терминов. Объединяет этих авторов и техника концептуализации — оба используют конструкции типа «ЯЗЫК НЕ ЕСТЬ.», а также активно прибегают к научной полемике с предшественниками, используя оценочную лексику, что связано опять-таки с мучительным стремлением обоих авторов идентифицировать объект исследования. Именно поэтому оба автора характеризуют научное исследование как ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОДНОЙ ПОВЕРХНОСТИноваторство обеих концепций, отталкивание от предшествующих им лингвистических парадигм определяет зыбкость пути исследователя, отсутствие твердой почвы под ногами.
Оба лингвиста ощущают силу и сложность языка, показывают активность языка по отношению к его носителю, и у обоих авторов встречается концепт языка как индивидуального резервуара памяти. Это означает, что существует открытый диалог между научными парадигмами разных времен.
7. Метафоризующее поле, объединяющее концепции Соссюра и Пешковского, — ЧЕЛОВЕК В БЫТУ, и это не случайно: не только потому, что Пешковский явно стремился продолжать «соссюровскую», системоцентричную линию в науке, но и потому, что у обоих сходная прагматическая установкаведь их работы по жанру являются не чисто научными, а научно-учебными, и для наглядности и популярности изложения необходимо привлечь к метафоризации бытовую, повседневную сферу жизни читателя.
Другое представление, объединяющее этих авторов и вырастающее в метафору ЯЗЫК ЕСТЬ ЗАМКНУТОЕ ЦЕЛОЕ, — представление о целостности языка, поэтому контуры языка так строго очерчены у Пешковского. С этим, по-видимому, связано наличие и другой общей метафоры у этих авторовЧЕЛОВЕК ТЕЛЕСНЫЙ. Знаменитый соссюровский постулат о том, что «язык есть форма, а не субстанция», не уменьшает, а увеличивает стремление авторов найти «плоть» языка, его материальные следы. Еще одна общая метафораМАГИЯ, однако если у Соссюра она носит отрицательную оценочную окраску (за исключением одного случая) и используется в полемическом контексте, то в рассмотренных монографиях русских ученых эта метафора применяется для характеристики алогичной стороны языка.
Объединяет Соссюра и Пешковского и техника метафорической концептуализации — обилие развернутых уподоблений свидетельствует о прагматическом стремлении сделать повествование максимально логичным и наглядным, «обнажить» промежуточные ступени рассуждения. Именно этот троп, как уже говорилось, близок научной гипотезе. Интересно, что А. П. Чудаков в цитированной выше статье хвалит язык русской науки начала XX века за то, что он был менее выхолощенным и наукообразным, более живым, стиль был простым и метафоричным [Чудаков 1992: 306−307] - те же черты находим не только у Виноградова и Пешковского, но и у автора конца века Б. Гаспарова, соединяющего в своем изложении сложную современную терминологию с неожиданными экстралингвистическими экскурсами и сравнениями, оживляющими повествование и облегчающими понимание темы, а также, конечно, с богатыми и разнообразными метафорами.
Кроме того, прагматическая установка объединяет Виноградова и Б. Гаспарова, поскольку оба пишут чисто научные монографии, щедро цитируя других авторов, и осмысляют путь, пройденный лингвистикой. Общим для этих двух ученых оказывается также и представление о языке как об ОТКРЫТОЙ СТРУКТУРЕ, о ПРОЦЕССЕ и как о ТЕКУЧЕМ КОНГЛОМЕРАТЕ, подверженном глобальным геологическим катаклизмам, скачкам, взрывам, влиянию природных стихий. Объединяет исследователей и антропоцентризм — оба идут в описании языка от его носителя. На собственно языковом уровне сходство авторов проявляется в предпочтении глаголов несовершенного вида и в возможности употребления по отношению к основному субъекту концептуализации глаголов нася в средневозвратном значении, что подчеркивает динамизм, открытость и саморазвитие языковой системы и согласуется с одной из базовых метафор ЯЗЫК ЕСТЬ ПРОЦЕСС.
8. При анализе метафорической концептуализации в научном дискурсе обращает на себя внимание тот факт, что не все языковые уровни поддаются концептуализации. Так, низший, фонетический уровень после Соссюра уже редко подлежит метафорическому осмыслению (встретились, правда, словосочетание" фонемный каркас" и почти цитата из Соссюра применительно к фонологическому уровню «частицы звуковой материи» у Б. Гаспарова, но оба примера возникают в полемическом контексте — именно потому, что Гаспаров отталкивается от соссюровского понимания фонемы).
Сверх того, такие абстрактные термины, как, скажем, «категория», также не концептуализируются. Здесь уместно вспомнить теорию категоризации Лакоффа [Лакофф 1995] - согласно Лакоффу, при именовании категоризация понятий происходит на так называемом срединном, базовом уровне, то есть на уровне «срединных» понятий, например, СОБАКА, СТУЛ, а не их гиперонимов — ЖИВОТНОЕ, МЕБЕЛЬ — или гипонимов — ОХОТНИЧЬЯ СОБАКА, КРЕСЛО-КАЧАЛКА.
В основе организации категорий не могут лежать принципы построения простых таксономических иерархий: «В отличие от обычной таксономии, категории, занимающие срединное положение в когнитивной иерархии, являются базовыми, что подтверждается разнообразными психологическими критериями: особенностями основанного на гештальтах восприятия, способного к созданию ментальных образов, способами двигательного взпимодействия, а также легкостью обучения, вспоминания и использования. Основная часть знания структурируется именно на этом уровне» [Лакофф 1995:165−166]. Это заставляет сделать предположение о том, «что опыт человека еще до его концептуального осмысления структурируется именно на этом уровне (там же, 167). Следовательно, важнейшая оппозиция, по которой человек взаимодействует с объектами окружающего мира и структурирует их, -оппозиция «ЧАСТЬ — ЦЕЛОЕ» .
Анализ лингвистического дискурса позволяет сделать интересный вывод о том, что и метафорическая концептуализация в науке происходит только на некоем базовом уровне (видимо, так же обстоит дело и с. разговорной речью), и есть понятия либо слишком конкретные (звук), либо слишком абстрактные (категория), как бы не поддающиеся концептуализации.
9. Как уже отмечалось, у рассмотренных лингвистов зачастую совмещаются противоположные концепты. Так, у Соссюра сосуществуют метафоры ЯЗЫК ЕСТЬ ОРГАНИЗМ и ЯЗЫК ЕСТЬ МЕХАНИЗМ, Виноградов также вводит оксюморон ЯЗЫК ЕСТЬ ЖИВАЯ СИСТЕМА, Пешковский объединяет метафоры ДИНАМИКА и СТРУКТУРЫ, те же метафоры сосуществуют у Б.Гаспарова.
Во-первых, совмещение противоречивых концептов заставляет искать у них общие, «глубинные» семы — для механизма и организма это системность, сложное внутреннее устройство, польза и цель — успешное функционирование (при уподоблении лингвистики биологии возникает еще одна общая семаналичие законов, правил функционирования). Общие семы, как было показано выше, есть также у метафор ОРГАНИЗМ и БОГАТСТВО, МЕХАНИЗМ и БОГАТСТВО (в обоих случаях это прежде всего богатое внутреннее устройство, наличие семы множества), БОГАТСТВО и ИГРА (богатое творческое содержание), МЕХАНИЗМ и ИГРА (наличие системы правил).
Для ДИНАМИКИ и СТРУКТУРЫ такие семы выявить гораздо труднее.
— придется ввести знакомое понятие механизма, машины, к которой применима и метафора СТРУКТУРА, и «физическая» метафора ДИНАМИКА, с входящим в нее субполем ЭНЕРГИЯ — ведь машина есть «механическое устройство, совершающее полезную работу с преобразованием энергии, материалов или информации» [Ожегов -1, курсив наш, А.П.].
Кроме того, само по себе понятие СТРУКТУРЫ не отрицает возможность некоторой динамики: «совокупность устойчивых связей объекта, обеспечивающих его целостность и тождественность самому себе, т. е. сохранение основных свойств при различных внешних и внутренних изменениях» [Советский энциклопедический словарь 1983], при этом и структурой могут обладать динамичные процессы — ср. название работы Томаса Куна «Структура научных революций». Следовательно, метафора МЕХАНИЗМА, МАШИНЫ, совершающей работу, применительно к языку хотя и оказывается периферийной в рассмотренных работах русских авторов, но не теряет своей актуальности — не случайно в наш обиход вошла метафора государственная (тоталитарная) машина, где человек — винтик, но ведь прежде всего язык есть модель, одновременно и борющаяся с этим механизмом, и порождающая и поддерживающая этот механизм [см. об этом Вежбицкая 1993: 107- 126 ], и недаром персонаж одного из романов английской писательницы XX века Айрис Мердок говорил, что язык есть «машина для порождения фальши» (курсив наш, А.П.).
Динамизм языковой структуры объясняется существованием языка во времени — в каждый следующий момент он не равен самому себе, что в очередной раз ставит проблему адекватности языковой модели и мысли (на поэтическом языке это звучит как «мысль изреченная есть ложь»). ЯЗЫК столь же трудно определить и объяснить, как и ВРЕМЯ. Неотделимость языка от времени показал еще Соссюр, введя «временную» координату в лингвистику и предложив такие термины, как синхрония и диахрония. Сходство между языком и временем в русскоязычном сознании подтверждается общностью основного концепта, фигурирующего в мышлении о них: движение жидкости.
— язык течет и время течет.
Как было показано, осмысление лингвистических процессов в рамках органических процессов, относящихся к физике, химии, геологии, биологии (например, расслоение, раскол, абсорбция) имеет давнюю историю в русской языковедческой традиции — еще в работах автора конца XIX века Н. В. Крушевского есть эти концепты, не утрачивают они своей актуальности и в парадигме конца XX века, как это видно из работы Б.Гаспарова.
Совмещение биологических и культурно-мифологических концептов в парадигме Б. Гаспарова отчасти подтверждает слова Ю. С. Степанова о контурах новой лингвистической парадигмы: «Семантика, синтактика и прагматика „выбрасывают антенны“ — через посредство комплекса когнитивных проблем — в сферы биологии. — с одной стороны, и в сферы мифологии, „глубинной мифологии“, „концептуализирующих областей“ ., глубинной мифологии, культурных концептов. В свою очередь, обе сферы обнаруживают тенденцию к смыканию» [<Степанов 1991:10]. Совпадение с идеей Степанова лишь частичное, поскольку для Степанова важны прежде всего эволюционные аспекты становления биологических систем, человеческого сознания и языка, а также структурные и семиологические аналогии между языком и кодами и структурами генетического языка [там же], а у Б. Гаспарова речь идет прежде всего об уподоблении самого языка живому, естественному организму, а идея эволюции отходит на второй план.
Кроме того, совмещение совершенно различных концептов, не имеющих общих сем, внутри одной метафоры, например, ЯЗЫК ЕСТЬ ПРОДУКТ и ЯЗЫК ЕСТЬ ПРОЦЕСС у Виноградова, а также плоскостных и объемных представлений о языке приводит к выводу о богатом разнообразии внутри языковой системы.
Совмещение различных метафор в одной парадигме говорит также, если вспомнить слова С. А. Ромашко, об «особом характере лингвистической реальности, плохо поддающейся фиксации» [Ромашко, 1991: 164−166]. Специфика языковедческих исследований в том, что объект и средство описания у них совпадают. Для того чтобы мыслить о сущности языка, необходимо использовать тот же язык. Не случайно к концу века все чаще звучит мысль о роли «незавершенности», «алогичности», «нерегулярности» не только в самом языке, но и вообще в науке [см. Ильин, ?996:24−25].
Сопоставим концепт языка (в одном случае) и науки (в другом) как ЛАБИРИНТА и другие «мифологические» метафоризаторы у Б. Гаспарова, метафоризаторы поля МАГИЯ применительно к языку и его элементам у Виноградова и Пешковского — и обнаружится тенденция: язык перестает рассматриваться лингвистами как ясная, законченная, статичная система, где все единицы разложены по полочкам, как в библиотеке или в энциклопедииотныне язык наделен властью и, как Минотавр, ведет нас по своим лабиринтам, путает наше (говорящих и исследователей) путешествие и то приоткрывает нам, то затемняет свою суть — и здесь пора перейти к последнему выводу работы.
10. Наконец, последнее (но не по значимости), о чем необходимо сказать, — о роли метафоры СВЕТ в русской лингвистической парадигме. Особенно отчетливо она проявляется у Виноградова и Пешковского, в меньшей степени, но тоже развита эта метафора и у Б.Гаспарова. Метафора, кажущаяся стертой, общенаучной и банальной, отнюдь не случайно занимает такое большое место в трудах русских ученых. Концептуализация языка, единиц языка и науки о языке в терминах «световой» семантики, через различную окраску, оттенки и фокусировки, помогает восстановить максимально полную, объемную и динамичную картину языковой деятельности с ее многочисленными нюансами, «затемнениями» (термин Лакоффа — Джонсона — см. Lakoff, Johnson 1980:10) и «прояснениями», неуловимой и богатой игрой красок. Хотя стертые «световые» метафоризаторы звучат в устах лингвиста как квазитермины, не представляющие интереса для восстановления индивидуальной концептуальной системы автора, однако их частое использование наряду с другими концептами и терминами и структурирует научный текст, и сообщает многое как о самом языке, так и о лингвистике.
Метафора СВЕТ позволяет увидеть языкв сочетании с концептом языка как КАРТИНЫ, рассмотренным нами выше применительно к Виноградову и Б. Гаспарову, эта метафора заполняет лакуну между реальным и ментальным миром: «Предмет, возможный в ментальном мире, невозможен в мире материальном. Сам рисунок как предмет искусства занимает промежуточное положение между тем и другим миром» [Степанов 1998:669].
Эта метафора дает также возможность осветить и оттенить необходимое в сущности столь сложной и абстрактной, как язык, и недаром книга Пешковского называется «Русский синтаксис в научном освещении» (курсив наш, А.П.) — язык как строгая система, обоснованная терминами, есть лишь один, пусть и нужный, его «ракурс», «фокус», лишь одна из возможных его картин, одно из его отражений.
