Роль поэтов-ученых в формировании филологии: метапоэтика рецепции (принятия) конец xvii — xviii век

Развитие русской филологической мысли в конце XVII—XVIII вв. тесно связано с формированием просветительской идеологии. Прогрессивные мыслители периода петровских преобразований Ф. Прокопович, В. Н. Татищев выдвигали новые социально-политические, философские и эстетические идеи, защищали теорию естественного права и общественного договора, рассматривали происхождение государства и власти с точки зрения естественного развития общества и соглашения людей к взаимной выгоде.

Ф. Прокопович и В. Н. Татищев защищали идеологию «просвещенного абсолютизма», В. Н. Татищев был сторонником крепостнических отношений и рассматривал их как результат общественного договора. Отталкиваясь от теории естественного права, А. Д. Кантемир выступал за монархический строй, но считал, что правление и законы государя должны согласовываться с естественными законами народа, его обычаями и правами. Он был против привилегий родовитого дворянства, считая, что по своей природе все люди равны. Просветительские идеи во многом определили характер его эстетических воззрений. Из идеи равенства людей в естественном состоянии, развиваемой А. Д. Кантемиром, вытекало убеждение в высоком гражданском назначении искусства. Утверждая познавательное и воспитательное значение искусства, Кантемир считал, что искусство должно воспитывать не исполнителя воли монарха, а гражданина, прививать идеи гражданского долга перед народом и государем.

Ф. Прокопович, как известно, придавал особое значение фантазии в художественном творчестве, противопоставлял логическое мышление художественному, тяготел к репрезентативному искусству, красочности выражения, к эстетике барокко, которую он интерпретировал через понятие decomm. Близость к эстетике барокко отмечается в воззрениях Кантемира, который высоко ценил Растрелли. В отличие от Прокоповича и Татищева, он сближал науки и искусства, объединял фантазию и логическое мышление. Сатира в его понимании — нравоучительное сочинение. Таким образом, искусство во многом формировалось в отношении к правительственным целям и программам.

Особенность начального периода формирования отечественной филологии в том, что оно связано с практическими опытами поэтов, которые создавали теорию творчества и определяли принципы исследования языка и художественного текста. Это область метаиоэтики.

Эстетические и метапоэтические идеи поэтов конца XVII — начала XVIII в. складывались во взаимоотношении с западноевропейской эстетикой, во многом через ее принятие и усвоение. Понятие рецепции (от лат. receptio — принятие) означает заимствование и приспособление обществом социологических и культурных форм, возникших в другой стране или в другую эпоху. Это важнейшее для русской эстетики и метапоэтики понятие глубоко рассмотрел Л. В. Пумпянский в работе «К истории русского классицизма» (1923—1924). Ученый утверждал, что «русская литература есть одна из литератур, происшедших от рецепции античности; ближайшая ей в том отношении параллель — французская и новонемецкая литература» (17, с. 30).

Путь развития такой литературы связан с открытием античности, образования классического идеала.

Цитата

«То, что совершилось около 1730 года, будет сопутствовать всей истории русской литературы, — пишет Л. В. Пумпянский, — быть может, вся она может быть представлена как ряд духовных волн, идущих с Запада и на русской почве претерпевающих исключительно интересную эстетическую судьбу. Это дает русской литературе совершенно особое место и есть, вероятно, ее характеристикум. 1) Несколько волн рецепций: а. ода (и ее особая судьба до Державина), б. баллада (не нашедшая национальных судеб), в. поэма (до „Медного всадника“), г. комедия (до „Ревизора“), д. авантюрный роман (до „Мертвых душ“), е. новый роман (до Достоевского и Л. Толстого), ж. новая немецкая лирика (до Фета…); последним из этих явлений была волна французского символизма. Эта формальная рецептивность есть главная черта русской литературы (выделено нами. — Авт.). 2) Исключительный дар совершенствования каждой формальной темы; возможно измерить громадный пройденный путь ее прототипа на Западе до позднего, зрелого плода в России, заканчивающего целую традицию, которая — в иных случаях — только здесь получает свой полный смысл (например, линия Мёрике — Фет, Ж. Санд — Достоевский, бельгийский и французский символизм — Вяч. Иванов). Эстетически совершить (завершить) есть, по-видимому, особый дар русского гения; с этим связан особый дар значительности (вследствие чего так много в западной литературе кажется нам недостаточным, несерьезным) и образной краткости (особенно в лирике и комедии), с чем связано отвержение ряда западных поэтов (Ламартин, В. Гюго, ее французской poesie oratoire (ораторская поэзия — фр.)). 3) Бросается в глаза отсутствие театра (трагедии) и, напротив, исключительный дар к комедии (и раблезианского и классического типа). 4) С этим ли в связи отсутствие центрального национального стиха (четырехстопный ямб, heroic line (героический стих — англ.), alexandrin (александрийский стих — фр.) — три основных русских стиха, представляют у нас три великие чужие культуры, 5) в связи ли тоже с отсутствием трагической сцены гипертрофированное развитие чистой лирики и романа? 6) Наконец, с этим ли в связи особая русская постановка вопроса о самооправдании литературы? Этот вопрос стал национально-эстетическим вопросом в русской литературе. Что бы ни говорили, этот вопрос пока не решен и, надо надеяться, и не будет решен в России; в глубине, русское сознание не перестает видеть в литературе общественную функцию и, следовательно, подчиняет ее высшей цели всякого общества — социальной правде. Именно эго требование и разрушило русский классицизм (основанный на отношении слова к сущему); в младшей русской литературе слово одинаково относится и к сущему и к должному. Это настолько бросается в глаза, что у немецкого экспрессионизма новая ориентация на социально должном совпала с новой ориентацией на русской литературе. Да, нигде так серьезно, как в России, не ставилась эта тема и теоретически (в знаменитых печатных спорах) и биографически (две половины жизни лучших русских писателей: Гоголя, Л. Толстого, Лескова, А. Блока, Достоевского, В. Иванова). Эта черта показывает провизорное (предваряющее. — Авт.) значение классического совершенства для русской литературы. Все это делает русскую литературу одною из самых трудных для понимания» (17, с. 31—32).

Г. Г. Шпет, как и другие исследователи процессов формирования русской культуры в начале XVIII в., в работе «Очерк развития русской философии» (1922) пытается осмыслить взаимодействие западноевропейской и русской культур, но делает иные акценты.

Цитата

«XVII век в Западной Европе — век великих научных открытий, свободного движения философской мысли и широкого разлива всей культурной жизни. Последний не мог не докатиться и до Москвы — против ее собственной воли. Блестящее одиночество в Европе восточного варварства начинало быть препятствием для развития самой Европы. Со второй половины века западное влияние пробивается в Москву все глубже с каждым десятилетием, если не с каждым годом. В ночной московской тьме стали зажигаться грезы о свете и знании. Одних, как Котошихина, эти грезы выгоняли из Москвы на Запад, другие, подобно Ртищеву, пытались как-то воплотить эти грезы на месте, но, признанные „злогворцами“, они жестоко платились за „рушение“ веры православной. Уделом культурных усилий и тех и других одинаково было ничтожество. Народ русский охранял свое невежество за непроницаемой бронею и умел заставить молчать мечтателей. Государственные верхи все больше уходили от народа, и если нс хотели уберечь своих, то зато и не могли уберечься от чужих. Окцидентированные греки, как братья Лихуды, и славяне, как Кижанич, или киевские выученики, как Симеон Полоцкий, были в Москве не случайными и сходного типа гостями, хотя принимали их здесь по-разному. Можно сказать даже, между ними и под их влиянием в Москве образовалось нечто вроде борьбы культурных мнений, как бы в результате которой получилось своеобразное их объединение в Спасском монастыре за Иконным рядом» (22, с. 25—26).

Как видим, процесс восприятия западноевропейской культуры был осложнен консерватизмом России, но решительные действия Петра I ускорили его. «К южному источнику культурных веяний присоединен был Петром источник северный, — пишет Г. Г. Шпет. — Если там дуло латинством и средневековым католицизмом, то с севера пахнуло реформаторством и новою Европою. Сквозной ветер должен был освежить невежественный покой России, прежде чем можно было приступить к какой бы то ни было культурной работе. Киев оказал Петру безмерную поддержку. По пути, проложенному Симеоном Полоцким и Дмитрием Ростовским, пошли вперед такие ученики киевской школы, как Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофан Прокопович. По доброй их воле или против воли Петр заставил всех действовать, как ему нужно было» (22, с. 27).

Г. Г. Шпет не был сторонником мнения об открытости русских культурных деятелей к античной традиции, о ее глубоком восприятии: «Россия вошла в семью европейскую. Но вошла как сирота. Константинополь был ей крестным отцом, родного не было. В хвастливом наименовании себя третьим Римом она подчеркивала свое безотчество, но не сознавала его. Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического кулътуропресмства. Балканские горы не дали излиться истокам древней европейской культуры на русские равнины. Тем не менее в наше время произносятся слова, будто Россия более непосредственно, чем Запад, восприняла античную культуру, так как-де она почерпала ее прямо из Греции. Если бы это было так, то пришлось бы признать, что Россия эту культуру безжалостно загубила. Россия могла взять античную культуру прямо из Греции, но этого не сделала.

Варварский Запад принял христианство на языке античном и сохранил его надолго. С самого начала его истории, благодаря знанию латинского языка, по крайней мере, в более образованных слоях духовенства и знати, античная культура была открытою книгою для западного человека. Каждый для себя в минуты утомления новою христианскою культурою мог отдохнуть на творчестве античных предков и в минуты сомнения в ценности новой культуры мог спасти себя от отчаяния в ценности всей культуры, обратившись непосредственно к внесомненному первоисточнику. И когда настала пора всеобщего утомления, сомнения и разочарованности, всеобщее обращение к языческим предкам возродило Европу (выделено автором. — К. Ш., Д. П.).

Совсем не то было у нас. Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сыграли для России фатальную роль… И что могло бы быть, если бы, как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке?" (22, с. 28—29).

Все это спорные, до сих пор не разрешенные вопросы. По-видимому, в чем-то прав и тот и другой исследователь. Но сейчас важен не столько сам процесс рецепции, сколько рассмотрение конкретных фактов и метапоэтических событий, связанных с принятием, усвоением того, что уже сформировалось в поэтической культуре на Западе, и того, какие формы усвоения, переосмысления, обогащения и развития уже известного материала принимал этот процесс. Здесь следует сделать одно важное замечание: если Россия действительно прямо (через язык) не была связана с античной традицией, эту культурную «недостаточность» восполнила во многом русская поэзия, русская поэтика и метапоэтика, так как для самих поэтов источником знания поэзии и теории творчества были античные образцы.

Интересно отметить, что первые сведения по поэтике в России были почерпнуты читателями у Лаврентия Зизания («Грамматика словенска», 1596). А далее появляется «Грамматика» (1619) другого филолога — Милетия Герасимовича Смотрицкого, в которой также имелись сведения по поэтике и риторике. Таким образом, истоки российской поэтики лежат в русле русской грамматики. В коллективной монографии «Возникновение русской науки о литературе» (1975) отмечается, что теоретико-литературная мысль России еще XVI—XVII вв. характеризовалась двуязычием. Большое распространение (даже можно сказать большее) имели грамматики, риторики и собственно поэтики, написанные на латинском языке.

Авторы коллективной монографии «Возникновение русской науки о литературе» (1975) указывают на то, что, как и в других странах Европы, в России в XVI—XVII вв. продолжался процесс формирования национального единства русского народа в условиях растущего национального самосознания с его естественным стремлением к размежеванию с культурой и обычаями других народов. В то же время этот процесс сопровождался стремлением к общению с другими народами. Развитие и обогащение русской национальной культуры шло «за счет усвоения (выделено нами. — Авт.) культурных ценностей других народов. Переводы и переложения с языка одного народа на язык другого становились достоянием последнего, обогащая его культуру, играя роль известного стимулятора в ее развитии.

Все это имело место и в истории русской теоретико-литературной мысли XVI—XVII вв.еков, способствуя появлению на русском (книжно-славянском) языке грамматик и риторик, где определенное место занимали вопросы поэзии. Суждения «о метре», «о просодии стихотворной» и «о тройных родах глоголания» хотя и не отвечали художественному опыту русской литературы и не были собственно элементами ее национальной поэтики, тем не менее расширяли кругозор читателей и слушателей, их представления о возможностях поэтического слова и многообразии художественных форм, давая образцы того, как надо писать и говорить в соответствии с законами поэзии и красноречия, открытыми великими мыслителями и ораторами прошлого" (5, с. 30).

«„Двуязычность“ теоретико-литературной мысли того времени была характерна для всей Европы, — отмечают авторы монографии „Возникновение русской науки о литературе“. — Латинские поэтики возникали, издавались и переиздавались (или переписывались) повсеместно. Всеевропейской известностью пользовалась поэтика в стихах И. Виды („De arte poetica“. Италия, первое издание — 1520), поэтики Ю. Ц. Скалигера („Poetices libri septem“. Франция, первое издание — 1561) и Я. Понтана („Poeticarum Institutionum libri tres“. Германия, первое издание — 1594). Кроме того, в Италии большой популярностью пользовалась также латинская поэтика А. Донати (1631), в Германии — Я. Масселы (1654), в Польше — М. Сарбевского (ок. 1640) и т. д. Одновременно создаются и поэтики на национальных языках: „L'Art Poetique“ В. Френе (ок. 1598) и Н. Буало (1674, Франция), „Apology for Poetry“ Ф. Сиднея (1595, Англия), „Buch von der Deutschen Poetrei“ M. Опица (1624, Германия) и т. д.» (5, с. 31).

Античная традиция воспринималась и усваивалась в России. Замечательными памятниками раннего периода развития теоретико-литературной мысли в России, написанными на латинском языке, и в то же время последними достижениями латиноязычной теоретико-литературной мысли в Европе являются «Поэтика» («De arte poetica») и «Риторика» («De arte rhetorica») Феофана Прокоповича (1681 — 1736), курсы которых он читал в Кисво-Могилянской академии соответственно в 1705 и 1706—1707 гг. Несмотря па то что эти работы появились в начале XVIII в., по своему характеру они все-таки ближе поэтикам и риторикам XVII в.

Важно отметить, что исторически сложилось так, что русская теоретиколитературная мысль XVI—XVII вв. существовала и развивалась во многом в отрыве от художественной практики русских писателей того времени. Система понятий о литературе, выработанная западноевропейской наукой, на которую опирались теоретики поэзии, авторы грамматик, поэтик и риторик, не имела никаких точек соприкосновения с системой понятий, сложившейся в России к концу XVII в. на основе более чем 700-летнего существования ее литературы.

Цитата

«Так, например, в художественной практике русских писателей сформировалась своя оригинальная, устойчивая система литературных понятий: „повесть“, „слово“, „житие“, „сказание“, „песня“, „действо“ и т. п., — которых нс знала литература многих европейских стран. И хотя эта система не была теоретически осознана и закреплена в виде определенного „курса“ или „пиитики“, тем не менее она существовала в сознании наших писателей XVI—XVII вв.еков, которые нс могли просто взять и переключиться на новую, европейскую систему поэтических жанров, предлагаемую теоретиками. Любое новое понятие, в том числе и о литературе, только тогда получает право на жизнь, когда связано прямой познавательной зависимостью с соответствующим явлением реальной действительности. Для того чтобы новые западноевропейские понятия о литературе прочно вошли в русское теоретико-литературное сознание, необходимо было написать на русском языке такие произведения, такие стихотворения, которые бы не только соответствовали этим понятиям, но были бы приняты читателями и литературной общественностью. Именно этого и не знала русская литература XVI—XVII вв.еков. „Некоторые писатели того времени, — отмечал уже Н. И. Греч, — старались… ввести стоиосложение греческое, основанное на мнимой долготе и краткости гласных букв; но стихи, сим размером писанные, оставались чуждыми и дикими для русского слуха“» (5, с. 42—43).

Исследователями отмечается, что в результате все более углубляющегося противоречия между теорией и практикой теоретико-литературная мысль России, опиравшаяся исключительно на западноевропейскую литературную теорию, в начале XVIII в. остановилась. Этот «перерыв» продолжался около тридцати лет. У отдельных русских филологов тех лет возникает идея вообще отказаться от западноевропейских понятий о литературе, и прежде всего от новой системы стихосложения, на том основании, что «просодия стихотворная», созданная по образцу и подобию древнеэллинской, русской поэзии «не нужна и едва уподобляема» (12, с. 6). «Перед русской литературой и литературоведением того времени была поставлена задача — войти на равных в систему общеевропейской художественной культуры. А для этого был только один путь: творческое усвоение (выделено нами. — Авт.) всего лучшего, что было создано западными литературоведами. Первым русским поэтом, кто решительно встал на этот путь, был В. К. Трсдиаковский. Он несколько раньше А. Д. Кантемира начал присваивать „к нашим обычаям“ формы западноевропейской поэзии: первая сатира была написана Кантемиром в 1729 году, первая „элегия“ — то есть также произведение совершенно новое по своей форме для русской литературы — была создана Тредиаковским в 1725 году. Тредиаковский испробовал свои силы буквально во всех поэтических родах. Именно Тредиаковскому впервые в России удалось связать литературную теорию с художественной практикой: его теория поэзии опиралась на его же собственное поэтическое творчество» (5, с. 43—44).

Формирование русской метапоэтики в конце XVII—XVIII вв. не представляло собой какого-либо единства, хотя некоторые общие тенденции были присущи многим поэтам, и в частности принятие, усвоение и формирование на почве национального самосознания, знаний о родном языке, о новых поэтических формах. Этот процесс складывался в ходе полемик, характеризовался многоголосием, разными подходами, экспериментами в области поэзии и рефлексией над ней. Перейдем к анализу частных метапоэтик, которые, хотя и отражают полемический склад метапоэтики XVIII в., но и выражают суть усвоения поэтами западноевропейских манер, формирования собственных, характер становления русской поэзии и метапоэтики.