Формирование творческой личности в автобиографической прозе М. И. Цветаевой о детстве поэта

М.И.Цветаева (1892−1941) писала прозу на протяжении всей творческой жизни: воспоминания о современниках и своём детстве, статьи, дневники, записные книжки, письма. Всю свою прозу она называла «автобиографической» (5−6).

По М. Бахтину, для автобиографии характерны особый тип биографического времени и «специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь"2. Современный литературовед со ссылкой на французского исследователя Ф. Лежена предлагает следующее, наиболее приемлемое для нашей темы определение: «Автобиография является повествовательным текстом с ретроспективной установкой, посредством которого реальная личность рассказывает о собственном бытии, причём делает ударение именно на своей личной жизни, особенно истории становления своей личности"3.

К автобиографической прозе о своём детстве, исследуемой в нашей диссертации, Цветаева обратилась в 1930;е годы, когда в её поэтическом творчестве происходило усиление эпического начала, укрупнение жанровых форм (циклы, поэмы, драмы). Выход из поэзии в прозу, в новые творческие сферы обозначены Цветаевой как «расширение голоса» и в то же время как результат складывающихся жизненных обстоятельств. В эти годы почти не печатали её стихов, влияли оторванность от России, мучительность выбора — уехать в СССР или остаться за границей, усилившееся чувство одиночества, непонимание, сложности в семье, смерть сводного брата Андрея. Созданию автобиографических воспоминаний способствовало желание воскресить прошлое, обнажить корни, осмыслить собственную судьбу как судьбу поэта.

Цветаева намеревалась создать широкую картину семейной хроники, подобно книге С. Т. Аксакова, но замысел не был осуществлён до конца.

Автобиографическая проза Цветаевой о детстве по содержанию и принципам повествования неоднородна. В одних текстах ребёноксвидетель событий, в центре же другое лицо семейного круга: «Музей Александра Ш», «Лавровый венок», «Открытие Музея», «Отец и его Музей» посвящены деятельности отца, Ивана Владимировича.

Цветаева, основателя музея изобразительных искусств в Москвев «Доме у Старого Пимена» создан образ историка Д. И. Иловайскбго, отца первой жены И. В. Цветаевав «Женихе» изображён знакомый семьи Цветаевых А. К. Виноградов, ставший впоследствии писателем. В других произведениях ребёнок — главное действующее лицо, в них рассказывается о времени раннего детства и отрочества Цветаевой: «Мать и Музыка», «Сказка матери», «Чёрт», «Хлыстовки», «То, что было», «Башня в плюще», «Мой Пушкин». Особо отметим: в прозе «Открытие Музея», «Отец и его Музей» и «Мать и Музыка» слова «Музей», «Музыка» самой Цветаевой пишутся с прописной буквы (5−8. 7−265,274,276,286. См. также: ПНГ-814), тогда как в Собрании сочинений и соответственно во всех статьях о творчестве Цветаевой они даны строчными буквами. В диссертации мы придерживаемся цветаевского написания.

В исследовательской литературе предпринимались попытки жанровой классификации автобиографической прозы Цветаевой, но все они весьма спорны, противоречивы. Так, И. Кудрова все произведения Цветаевой о детстве и воспоминания о писателях-современниках («Пленный дух», «История одного посвящения», «Герой труда» и др.) относила к очеркам5. Со ссылкой на И. Кудрову то же утверждала Н.Н.Вольская6. Позднее И. Кудрова уточнила свои определения. В книге 1997 г. сказано: «Жанр „Пленного духа“, „Моего Пушкина“ или „Живого о живом“ трудно обозначить, и только условно, для удобства речи, я называю их здесь очерками. Не очерк, не рассказ, не мемуары — для всего этого слишком значительное место занимают в тексте открытые авторские размышления. Эссе? Но этот жанр, кажется, не предполагает такого обилия живых сцен, эпизодов, диалогов."7. Очерками называет автобиографические тексты Цветаевой о детстве А. Саакянц, жанрово отделяя их от воспоминаний. В то же время А. Саакянц пишет о о сплаве жанров». В своей последней книге она называет «Чёрта» повестью9. У Л. Фейлер «Мать и Музыка» и «Чёрт» — очерки, а «Сказка матери», «Хлыстовки», «Мой Пушкин» -автобиографические эссе10. Для В. Швейцер «Мой Пушкин» — эссе-воспоминание11, Для А. Смит — очерк12. На очерковый характер текста «Мать и Музыка» и других произведений указывает М.В.Серова13. В представлениях З. Мациевского «Чёрт» — рассказ, «Дом у Старого Пимена» — семейная хроника14. У С. Н. Буниной «Хлыстовки», «Мать и Музыка», «Чёрт», «Сказка матери», «Башня в плюще» — рассказы, «Дом у Старого Пимена», «Мой Пушкин» — повести15.

Подобное разнообразие мнений свидетельствует о сложности художественной структуры автобиографических текстов Цветаевой, сопротивляющихся традиционным жанровым делениям, что, собственно, свойственно автобиографии вообще. По утверждению зарубежного исследователя Поля де Мана, «как эмпирически, так и теоретически автобиография плохо поддаётся жанровому определению: каждый конкретный случай оказывается исключением из правил, сами произведения норовят выпасть в соседний или вовсе далёкий жанр и, что, может быть, является наиболее сильным аргументом, жанровые дискуссии, которые могут иметь такую большую эвристическую ценность в отношении трагедии или романа, остаются удручающе стерильными, когда речь заходит об автобиографии"16.

Не случайно современники М. Цветаевой, многие из которых сами были авторами автобиографической прозы, избегали жанровых терминов в оценке её произведений. Например, Б. Пастернак делал акцент на «ненасытимости анализа, жаре и энергии, вызванных.

17 природою предмета". У В. Ф. Ходасевича речь идёт о «кусках автобиографии», в которых «на первый план выступает <.>

1 ft психологический узор" (Зпк.2−500). Р. Б. Гуль также видел в произведениях Цветаевой о детстве («Мать и Музыка», «Мой Пушкин», «Открытие Музея») «автобиографические отрывки»,.

19 называя искусство ее прозы «оркестровкой» и «словесным ваянием» .

Для Фёдора Степуна эти сочинения — «этюды», т. е. произведения жанрово неопределённые, размытые.

Цветаева не настаивала на строгой жанровой дифференциации своих сочинений о детстве, обозначая их «повестями из детства» (5−8), а чаще всего — понятием «проза». Именно так ею охарактеризованы самые крупные её вещи — «Мать и Музыка», «Мой Пушкин» (6−450. 7−161,613.ПНГ-81).

Цветаева писала Б. Пастернаку в 1925 году, возражая против «Рассказов» — названия присланного им прозаического сборника: «Проза, это страна, в ней живут, или море — черпают ладонью, это цельное. А рассказы — унизительная дребедень» (6−248). Замечание.

Ю.П.Иваску (письмо от 25 января 1937 года): «У вас на живую жизнь.

— дара нет <.>. Есть вещи <. > вне литературных теорий и названий, явления природы" (7−406). «Лирическая» (6−406. 7−380)21, «автобиографическая» проза Цветаевой о детстве и была в целом «вещью вне литературных теорий и названий», «явлением природы», где, как она выразилась по другому поводу в письме к Д. А. Шаховскому в 1925 году, «встала бы живая жизнь, верней — целая единая неделимая душа» (7−31).

По всей вероятности, подход к жанровой природе произведений Цветаевой о детстве должен идти не столько от выяснения их конкретных жанровых форм, сколько от признания жанрово-родового синтеза, характерного вообще для литературы начала XX века, и своеобразие цветаевской прозы перспективнее рассматривать через её составляющие, обусловленные, прежде всего, обозначенной автором единой основой: автобиографической, лирической, прозы поэта.

Понятие «проза поэта» до сих пор остаётся в литературоведении наименее изученным. Расцвет «прозы поэта» обычно связывают с началом XX века. «Проза Брюсова, Белого, Хлебникова, Маяковского и Пастернака, — писал Р. Якобсон, — уникальная колония новой поэзии.

— открывает целый веер путей, готовящих новый взлёт русской прозы"22. Исследуя природу поэтического в прозе на материале русской литературы Серебряного века, И. Г. Минералова убедительно показала, что «проза и поэзия грани веков пытаются привить себе то, что составляет основу основ другого, противоположного „крыла“ литературы», «они взаимообогащаются, «учатся» друг у друга, пересоздавая (каждая присущими именно ей средствами) на своей «территории» те или иные приёмы и средства"23.

Каждый из поэтов глубоко индивидуален в своей прозе, как индивидуален он и в своих стихах. Основной лексико-семантической характеристикой прозы поэта В. М. Жирмунский называл присутствие в ней «повышенной эмоциональности, поэтической образности (метафоричности), «лиризма», по выражению Томашевского"24.

Лиризм, разумеется, обнаруживал себя не только в сфере языка, но и в особом авторском видении. Например, о К. Бальмонте сказано, что его проза (роман, рассказы, очерки, эссе) — «это проза поэта, лирическая проза, не претендующая на создание широких объективированных картинэто проза с ослабленным сюжетом, повышенной ассоциативностью, взволнованной интонацией. Главное в нейописание впечатлений автобиографического героя», «душа здесьособый орган восприятия явлений необычных и другим не.

25 явленных". Б. Пастернак «объединял поэзию и прозу как единое.

26 искусство слова". Исследование соотношений лирического и повествовательного в его творчестве обнаруживает «совпадение сюжетных ситуаций и хронотопов» в некоторых стихотворениях и прозаических произведениях поэта27. Прозой Пастернака выявляются «не действительность как таковая и не искусство само по себе, но то напряжение, которое существует между ними, тот поток взаимодейственной энергии, который циркулирует между художником и действительностью». В автобиографической прозе А. Белого «симфонический принцип построения текста декларируется перенесением свойств поэзии и музыки в прозу (ср. подзаголовок «Котика Летаева»: «Симфоническая повесть о детстве»), восходящим интертекстуально к прозе Ницше, а биографически — к адекватности музыки детскому опыту"29.

В прозе поэта, — обобщает современный исследователь, характеризуя сочинения А. Белого, С. Есенина, Б. Пастернака, М. Кузмина, О. Мандельштама, М. Цветаевой, — последовательно находят своё выражение попытки <.> внести в эпическую структуру лирическое начало, <.> структурные элементы стиха в прозаическую структуру"30. Не всегда лирическая проза является прозой поэта, но проза поэта, особенно проза начала XX в., является лирической.

Основными признаками лирической прозы, обусловленными сосуществованием и взаимодействием в её поэтике свойств лирики и эпоса, принято выделять ассоциативность, прерывистость, моноцентричность повествования31, откровенную, прямую непосредственность и сиюминутность изображения, бессюжетность или наличие своеобразного лирического сюжета32, складывающегося из передачи размышлений, чувств, ассоциаций, воспоминаний героя, максимально сближенного с автором, усложнённую образность художественного языка34.

По своей природе лирическая проза близка к автобиографическим произведениям. «Литература воспоминаний, автобиографий, исповедей и «мыслей» , — отмечала Л. Гинзбург, -ведёт прямой разговор о человеке. Она подобна поэзии открытым и настойчивым присутствием автора"35. Применительно к автобиографической прозе М. Цветаевой критики писали о «лирических образах-переживаниях, в которых Цветаева видит своё.

36 прошлое", о типе повествования «с его открыто обнажённой лирической основой и широкими полномочиями авторского начала», о раскованности, свободной манере изложения, эмоциональности, перенесении в прозаическое творчество «(в том числе и в статьи, рецензии) «исповедности» и экстатичности своей поэзии"37.

Цветаева оставила немало замечаний, содержащихся в её статьях, письмах, записных книжках и касающихся характеристики её прозылирической, прозы поэта.

Свои произведения в прозе она относила к работе поэта. «Я не философ. Я поэт, умеющий и думать (писать прозу)», — сказала она однажды в 1925 году (письмо к Д.А.Шаховскому) (7−31). В середине 1930;х годов увлечённая своими автобиографическими сочинениями, она, комментируя слова В.А.А. (лицо неустановленное) «прозу люблю почти так же, как и стихи, и отнюдь не придаю ей оскорбительного общепринятого значения"38, дала понять своему корреспонденту, что различение стихов и прозы на этом уровне мало что объясняет. Всё письмо Цветаевой посвящено размышлениям о том, что она понимает под работой поэта, работой прозаика и работой поэта, пишущего прозу. Поэт — „определённый духовный строй, осуществляющийся только в слове“ (7−556). Работа же прозаика „протекает, главным образом, в мысли, а не в слове, в замысле, а не в слове — мысль переводится в слово — у поэта мысль и слово рождаются одновременно“, „прозу отношу более к сознанию, стихи к бессознанию (осознанному!)“. Главным истоком поэтического или прозаического дарования Цветаева называет „чару“ — „не как прикрасу, а как основу, как одну из первозданных сил, силу природы“: Пушкин как поэт, Гоголь и Л. Толстой как прозаики. Нопроза поэта — отличная проза, стихи прозаика — дрянные стихи <.> Проза Пушкина — проза поэта. Стихи Гоголя — стихи прозаика». Дело в том, разъясняет Цветаева, что «у поэта, приступающего к прозе, та школа стихотворного абсолюта, которой нет у прозаика, приступающего к стихам» (5−557). И речь, таким образом, может идти не о противопоставлении поэзии прозе, которая, словами адресата Цветаевой, имеет «оскорбительное общепринятое значение», а о попытке уяснения природы художественного явления, именуемого «прозой поэта». «Проза поэта, — писала Цветаева В. В. Рудневу в 1933 году, — другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия (усердия) — не фраза, а слово, и даже часто слог <.>. Не могу разбивать художественного и живого единства, как не могла бы, из внешних соображений, приписать по окончании, ни одной лишней строки» (7−448,449).

О «собственно поэтической технологии» в прозе Цветаевой точно сказал И. Бродский: «Проза была для Цветаевой лишь продолжением поэзии, но только другими средствами», «фраза строится у Цветаевой за счёт <.> звуковой аллегории, корневой рифмы, семантического enjambement, etc. То есть читатель всё время имеет дело не с линейным (аналитическим) развитием, но с кристаллообразным (синтетическим) ростом мысли». Бродский проницательно писал также о приёме «драматической аритмии, чаще всего осуществляемой вкраплением назывных предложений в массу сложноподчинённых» («в этом одном уже видны элементы заимствования у поэзии»), о «внесюжетности, ретроспективности, языковой и метафорической спресованности», о «чисто лингвистической перенасыщенности, воспринимаемой как перенасыщенность эмоциональная"39.

Языковые особенности цветаевских произведений исследовали лингвисты О. Г. Ревзина, Л. В. Зубова, С. Ю. Лаврова, Н. Н. Вольская,.

A.В.Горелкина, Н. А. Козина, С. А. Ахмадеева, М. В. Ляпон, И. М. Лисенкова и др.40.

Своеобразие повествования Цветаевой как прозы поэта отмечали уже критики-современники. Ф. Степун: «Её проза, в сущности, то же художественное и даже поэтическое Слово-Творчество, те же стихи»;

B.Вейдле: «И как в жизни, а не только в стихах, была она прежде всего и всегда поэт, так остаётся она поэтом и в каждой строчке своей прозы" — Д. Данин: „“ Мой Пушкин» — это проза необычная: проза поэта. И необычайная — проза о поэзии"41.

Цветаева делила мир на два лагеря: «поэты и все остальные». В её понимании не каждый стихотворец, писатель может быть назван поэтом. А историк Октав Обри — поэт, лирик. «Вы , — поясняет она ему в письме 1935 года, — пишете судьбы, души. Вы — настоящий поэт. Поэт во всём, вплоть до удивительной смелости языка», «Вас увлекают, ведут за собой ритм, интонация» (5−554).

Себя Цветаева также относила к «лирической породе» (5−553), в её прозе лирика «организует» и содержание, и форму произведения. В пору, когда Цветаева обратилась к прозе, в её записной книжке под 30 декабря 1932 года появилась характерная запись:

Лирика требует куда больший костяк, чем эпос. Эпос — сам костяк. В лирике твоя душа (река) должна стать костяком.

— Оттого и лег кость" (3пк.2−350).

Здесь показательна цветаевская образность в определении различий лирики и эпоса: лирика — река, текучее, неуловимое, сиюминутное, бессознательное, стихийное, субъективноеэпосберег реки, русло души, земное, вещественное, событийное, объективное. Лирика — чувство, эпос — мысль. Вот почему эпос -«костяк», а «лирика требует куда больший костяк». Эпос тяжеловесен даже в словесном выражении. Лирика — песня, воспарение, её костяккрылья, и в этом смысле она легка. Лирика — полёт и самосожжениеоттого и умереть, лечь костьми: «лег кость».

Лирика всезаполняющим содержанием автобиографической прозы Цветаевой создаёт целую неделимую жизнь души, которая становится и предметом изображения, и объектом её собственного исследования. Суть своей лирики Цветаева помещает в пространство образа — лирика-тоска. «<.> Лирика, — то, чего всегда мало, -определяет Цветаева в прозе „Мать и Музыка“, — дважды мало: как мало голодному всего в мире хлеба, и в мире мало — как радия, то, что само есть — недохват всего, сам недохват, только потому и хватающий звёзды! — то, чего не может быть слишком, потому что оно самослишком, весь излишек тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую» (5- 14). Тоска как «устремление, нет: СТРЕМНИНА!», как «основной двигатель» её поэзии и прозы (ПНГ-125). Лирика-тоска — это:

— высшее чувство гармонии, поэтическое «знание» абсолюта, поиск созвучия в «разъединённом мире» (2−236);

— жизнь души, её самобытие и событие, «ибо с душой ничего не бывает <.> кроме неё самой, которая есть: чистая страсть тоски» (7−574) и «тайный жар» любви-преображения (5−511);

— бетховенское «через страдание к радости», «по жилам как по струнам» — извлекает песню (Свт-100)42;

— тоска по утраченному, небывшему, невозможному, несбывшемуся.

Адресатом, «лицом» тоски может быть человек, дерево, вещь, прошлое.

Характеризуя свою лирическую сущность, Цветаева писала о себе как о «живущей только мечтой и памятью» (4−391). В единой лирической основе, таким образом, она намечает две линии, обусловливающие некоторые закономерности её творчества, существенные для её автобиографической лирической прозы:

— образ «память»: ретроспективность. «Оборот назад — вот закон моей жизни» (6−439). Объяснение фактической основы этой формулы находим в письме Цветаевой к А. С. Штейгеру 1936 года: «<.>Суббота (мой любимый день и день моего рождения: с субботы на воскресение: в полночь. Мать выбр<�ала> субботу, т. е. назад, этим определив мою сущность и судьбу» (7−609)43;

— образ «мечта»: характер художественного преображения, так как вещь могла и долженствовала быть (5−521).

Образ-«память» и образ-«мечта» соотносимы с системой «фактвымысел», во многом определявшей авторскую позицию Цветаевой-прозаика.

Восприятие факта в высказываниях Цветаевой представлено в сложном единстве его достоверности, лирического и мифологического преображения. Поддерживая В. Н. Бунину в её работе над автобиографической вещью, Цветаева, одновременно говоря и о своих сочинениях, писала: «И то и другое — записи, живое, ЖИВЬЁ, т. е. по мне тысячу раз ценнее художественного произведения, где всё переиначено, пригнано, неузнаваемо, искалечено <.>. Преображать (поэт) — одно, „использовать“ -другое» (7−247). Писатель обязан тщательно, скрупулёзно собирать факты, знать их по возможности все. «Мне, чтобы написать хотя бы очень мало, нужен огромный материал, весь о данной (какой угодно!) вещи, сознание — всезнания, а там — хоть десять строк» (7−250) — путь познания через «сживанье с вещью, терпение от неё, претерпевания, проникновения ею» (7−465). «Я за жизнь, за то, что было. Что быложизнь, как было — автор. Я за этот союз», — писала Цветаева в 1925 году А. В. Черновой, поделившейся замыслом создать воспоминания о пребывании ребёнком в советской колонии (6−674). О праве автора на поэтическое преображение факта она писала той же В. Н. Буниной: «Я, конечно, многое, ВСЁ, по природе своей, иносказую, но думаю — и это жизнь. Фактов я не трогаю никогда, я их только — толкую. Так я писала все свои большие вещи» (7−247). «Не трогать фактов» означало не искажать достоверности, которой Цветаева очень дорожила. Работая над «Домом у Старого Пимена», она досадует на мелкие неточности, обнаружившиеся в сравнении с описаниями у В. Н. Буниной: когда Д. И. Иловайский вставал утром, что ел на завтрак и т. д. «Обожаю легенду, ненавижу неточность», — писала ей Цветаева (7−246).

Словами «иносказую», «толкую» Цветаева утверждает право на собственное поэтическое видение факта, прозревание факта. «Будучи точным в фактах, — писала она одобрительно историку эпохи Наполеона Октаву Обри, — Вы безграничны во взглядах <�выводахмнениях>, в способности видеть. И тем самым вырастаете до настоящего поэта. Ибо поэт, милый Октав Обри, это прежде всего точность, безошибочность видения. Он никогда не искажает естество факта, он воссоздаёт его истинную природу» (7−554−555). Поэтическое «видение» в том и заключается, чтобы «ВОСКРЕСИТЬ. Увидеть самой и дать увидеть другим. Я вижу дом у Старого Пимена, в котором, кстати, была только раз» (7−247).

В лирической прозе Цветаевой творческое преображение факта обусловлено особой памятью автора, памятью души, поскольку «область поэта — душа. Вся душа» (7−556). Объясняя своё желание в «Доме у Старого Пимена» «воскресить весь тот мир — чтобы все они не даром жили — и чтобы я' не даром жила!», Цветаева просила В. Н. Бунину ответить по возможности на каждый вопрос («важны факты»), хотя бы конспективно — «пробелы заполню любовью» (7−241). Вскользь брошенная фраза выявила лирическую суть этой её «душевной», «эмоциональной» памяти.

Воссоздавая «истинную природу факта», поэт переносит на него свойства собственной лирической души: «Протокол — их. Костёрмой» (5−285), «свое отношение к предмету мы делаем его качеством» (5−248). Для Цветаевой самоценностью обладает субъективное восприятие: «как я это вижу» (7−258). «Единственное полное и верное» познание через «я» происходит, по Цветаевой, «под веками, не глядя, всё внутри» (7−465).

При этом Цветаева, отвечая на упрёки в исключительной сосредоточенности на «я», говорит о «вместительности ego», «величины (ёмкости) центра» лирического поэта, которое, чем глубже, тем менее личное, включающее чужую боль, точнеенеразличающее (7−392), а на последнем уровне глубины уже и «не людское», а природное, стихийное, всеслиянное, всеединое (5−415). Это даёт возможность вживания в предмет, человека — изнутри себя и другого, изнутри вещи — и глубже: «изнутри корней» (7−243).

Размышляя в письме к Октаву Обри о сущности такого рода поэтического «преображения» она поясняет: «Вся история — игра с участием всего нескольких персонажейони всегда одни и те же, и они больше, чем принципы, — они стихийные силы <.>. И я нашла наконец слово: Вы пишете миф» «(7−554). Здесь действуют не люди, а души, не законы истории, а судьбы. Поэтический взгляд -«тайновидчество», которое есть «очевидчество: внутренним окомвсех времён» (4- 195).

Цветаевой утверждалась универсальность принципа мифотворчества. Её заявление — «и так как всё — миф, так как не-мифа.

— нет, вне-мифа — нет, так как миф предвосхитил и раз навсегда изваял.

— всё" (5−111) — свидетельствовало о мифологизированное&tradeеё мироощущения. Мифотворчеством она называла отношение к людям поэта М. Волошина: «<.> То есть извлечение из человека основы и выведение её на свет. Усиление основы за счёт „условий“, сужденности за счёт случайности, судьбы за счёт жизни» (4−205).

Принцип поэтической памяти подобен мифотворчеству, отметается всё пришлое, случайное: «Что не насущно — лишне. Так и получаются боги и герои» (4−206). Погружаясь в глубины «я», поэт опускается в «лоно», «недра», где образы «память» и «мечта» тождественны. Воспоминания о людях, их «воскрешение» сродни «легенде», «мечте». Это и есть «очистительная работа поэзии», через которую поэту даётся «единственное верное знание о предмете» (5−519).

В статье «Пушкин и Пугачёв» Цветаева говорит о близости взгляда поэта, любящего, к народному, который в любви, потребности Веры и Добра забывает «низкие истины» истории и переводит их в песню, в единственно необходимое: «высокие истины» — «Чисто. И эта чистота есть — поэт» (5−521).

В этой связи возникает проблема связей художественного и документального, которая в работах о творчестве Цветаевой рассматривается неоднозначно.

Сопоставляя «Воспоминания» Анастасии Ивановны Цветаевой с автобиографической прозой М. И. Цветаевой, И. Кудрова в своей статье 1976 года отметила, что М. Цветаеву, в отличие от сестры, «ни разу не соблазнило искушение воссоздать сладкие мгновения детской беспечности, детской радости», старшую сестру «прошлое не завораживает». С опорой на автобиографическую прозу М. Цветаевой сделан вывод об отсутствии в её детстве «безоблачного счастья», о её «одиночестве в семье», о «поразительной глухоте» родителей к необычному ребёнку44.

Такая характеристика отношений в семье вызвала протест А. И. Цветаевой, высказавшей в статье 1979 года главный упрёк критику в «смешении творчества с былью"45. По сути, возражение верное, поскольку говорить об объективно существовавших фактах, исходя только из художественной прозы поэта, нельзя. Но и сама А. И. Цветаева впадает в крайность: весьма спорно интерпретируя образы у М. Цветаевой (об этом подробнее в первой главе диссертации), сопоставляя их с тем, что видела, помнила сама, мемуаристка природу художественного преображения в произведениях М. Цветаевой о детстве зачастую толкует как «искажение», «гротеск», «односторонность», «вымысел», к которым автор прозы обращалась с целью «дать одиночество поэта среди непоэтов"46. По верному замечанию В. Швейцер, А. И. Цветаева излишне увлечена «близнецовостью» с сестрой: «у каждой была своя правда». Одиночество поэта среди не-поэтов М. Цветаева «не живописала задним числомона его действительно пережила». В своих художественных воспоминаниях М. Цветаева, пишет В. Швейцер, вовсе не искажает представления о семье, родных, делая их фоном, контрастом, она «воскрешает» прошлое, передаёт «сущность пережитого"47. Но вопросы, как воплощена эта «сущность пережитого» и, таким образом, что понимать под цветаевским словом «воскрешение», каков его характер — остаются недостаточно объяснёнными. В Швейцер толкует «воскрешение» через цветаевское же слово «восстановление» и выдвигает на первый план М. Цветаеву как исследователя. И если, по В. Швейцер, бытописание действительно не характерно для Цветаевой в её восприятии факта, то, скажем, выключение мифотворчества из этого ряда более чем спорно. Неприемлемой представляется абсолютизация понимания мифотворчества Цветаевой как сознательной ориентации на «отказ от личной биографии» и создания «биографии заданной"48. В том же русле ведет свои анализ А. Смит49. О единстве в прозе Цветаевой двух неразрывно связанных понятий «поэзии и правды» справедливо пишет А. Саакянц: основой её произведений «никогда не бывает вымысел», но полагаться на её прозу как на мемуарный источник -«большая ошибка», «факты жизни, правда фактов подвергаются <. .> творческому переосмыслению и становятся поэзией», «здесь властвует мифотворчество поэта», а реальные имена придают повествованию «магически двойственный оттенок вымысла-реальности"50.

Данная констатация однако не проясняет соотношение «реальность — вымысел» в прозе Цветаевой, и в этой связи И. Кудрова закономерно ставит вопрос: как согласуется «преображённая правда поэта» с «образом, созданным фантазией»? Именно И. Кудрова в своей работе 1982 года более глубоко проникает в характер вымысла у Цветаевой, в тайну творческой переплавки факта и «вымысла». «Преображение — явление совсем другой природы, — пишет она, уточняя выводы А. Саакянц: — выявление истинного, внутреннего, скрытого под случайностью внешнего». Если Цветаева порой «пренебрегает верностью частностям», «нарушает хронологию мелочей» — это «вещи одного ряда. И совсем другое — искажение сути характера, сути отношений <. >. Тогда это действительно фантазия, не имеющая ничего общего с „былью“, и говорить о преображённой правде уже не приходится». «Не привлечение вольной фантазии в угоду „художественности“, а рассмотрение фактов перед лицом правды — высшей, чем эмпирической», — справедливо заключает И. Кудрова, подобно другим исследователям утверждая мифологический характер творчества Цветаевой: «В мифе её притягивает его живая многозначность"51. В своих воспоминаниях о детстве она, по словам Ю. Иваска, поэта, критика, адресата цветаевских писем, «на свой лад «творит» мифы семейные — об отце, о матери, об историке Иловайском <.>. Герои её литературных мифов — «дух земли» — Волошин, «пленный дух» — Белый, герой Л нездешнего вечера» — Кузмин, Пастернак — «световой ливень» .

О мифотворчестве как основе цветаевского «преображения» писали К. Грельц, С. Ельницкая, И. Кудрова, Е. Лаврова, Ю. Малкова, З. Мациевский, Н. Осипова, А. Саакянц, М. Серова, Л. В. Тышковская Е. Фарыно и др. В своей содержательной работе «Возвышающий обман» С. Ельницкая размышляет о мифотворчестве, его приёмах и функциях как особой форме миротворчества, она верно указывает на одну из основ связи лирики Цветаевой (тоски по невозможному в реальном мире) с «жизнеутверждающей силой художественного вымысла»: «Этот безмерный лирический заряд, разряжающийся в мифотворчестве"53.

Данное замечание и суждения других исследователей о мифологической природе творчества Цветаевой необходимо связать (это сделано нами выше) с представлением о лиризме как особом цветаевском видении факта, определившем своеобразие её произведений о своём детстве и обусловившем особое место этих произведений в отечественной литературе.

Изображение детства в русской автобиографической прозе имеет давнюю традицию.

В XIX в. наиболее значительными произведениями в этом жанре были «Детство» Л. Н. Толстого (1852), «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова (1858), «Детство Темы» Н.Г.Гарина-Михайловского (1892).

Л.Толстой и С. Аксаков «положили начало глубокому художественному исследованию мира детства, психологическому анализу развития личности"54. Раскрываемая Л. Толстым «диалектика души» (Н.Г.Чернышевский) направлена на передачу свойственной ребёнку внутренней подвижности чувства, становления детской души, совершающегося в противоречивом сочетании изначально присущей ему нравственной чистоты и одновременно ложного самолюбия. Внимание автора «Детства» сосредоточено в основном на художественном исследовании связей ребёнка с его ближайшим окружением, средой, активно воздействующей на него как положительно (безграничная любовь матери, доброта людей из народа), так и отрицательно (влияние отца и лиц, живущих по жёстким эгоистическим законам светского общества)55. С. Аксаков же преимущественно изображает взаимоотношения героя с обживаемым миром природы, книг и вещей, процесс возникновения у ребёнка чувства родины, природных родовых корней, связи с предками, землёй, почвой, домом, делая центром повествования «предание семейное, шире — народное"56.

Н.Г.Гарина-Михайловского в большей степени, чем его предшественников, волнует проблема взаимоотношений ребёнка и взрослых не только в рамках семьи, но и общества в целом, той уродующей личность среды, с которой мальчик, столкнувшись с казённой системой гимназического воспитания и образования, сам справиться не в силах57.

Ключевой" называют исследователи тему детства в творчестве Ф.М.Достоевского58. Впервые в русской литературе писатель-реалист показал, как вместе с добротой, правдой, красотой уживается в ребёнке гордыня, уязвлённое самолюбие, порою жестокость. Он изображал жизнь дитяти в неблагополучной семье, детство искажённое, не-детство, обнажил болевые точки задумавшегося, страдающего ребёнка59, продолжая верить, что дети с их инстинктивной тягой к истине символизируют новую жизнь, будущее России, и нужно подходить с уважением «к их лику ангельскому <.> к их невинности даже и при порочной какой-нибудь в них привычке, к их безответности и трогательной их беззащитности"60.

Решающую роль среде в её влиянии на сознание ребёнка отводили писатели-демократы Н. Г. Помяловский («Очерки бурсы», 1860), Н. Г. Чернышевский («Автобиография», 1863- критические статьи 1853−1862 гг.), Е. Н. Водовозова («История одного детства», «На заре жизни», 1911), изображавшие детство с точки зрения проблемы идейного формирования разночинной интеллигенции61.

Признание самоценности детства, сосредоточенность авторов на внутреннем мире ребёнка заложили основу изображения процесса формирования личности писателями первой трети XX века. В развитии детской темы отразились трагические события эпохи, связанные с войной и революцией, оторвавшие многих из них от родины. В этой связи известное влияние оказывали исследования русских философов К. Н. Леонтьева, В. В. Розанова, В. С. Соловьёва, И. А. Ильина, разрабатывавших проблему личности ребёнка в контексте общей проблемы русской духовной национальной культуры, её преемственности .

В автобиографических повествованиях Б. Пастернака, А. Белого, В. Брюсова, К. Бальмонта, А. Толстого, И. Шмелёва, Б. Зайцева, О. Мандельштама, М.Пришвина. И. Бунина, В. Короленко, М. Горького так или иначе получили развитие основные линии изображения детства, намеченные Л. Толстым, С. Аксаковым, Ф. Достоевским, писателями-разночинцами. Вместе с тем, сравнительно с предшествующей литературой в автобиографической прозе XX века существенно меняется сама художественная концепция детства. По заключению исследователей, «детство из конкретной темы литературы всё более превращается во всеобщий угол зрения <.>. Писатели стали исходить из детства как из ближайшей и естественнейшей предпосылки творчества"63.

Для целей диссертации представляется необходимым хотя бы в общих чертах обозначить различные подходы в изображении формирования творческой личности ребёнка писателямисовременниками и в известной степени предшественниками М.Цветаевой.

Внутреннюю динамику душевного созревания героя, формирования в нём православного сознания изображал И. С. Шмелёв. В его романе «Лето Господне» (1933;1948) семилетний Ваня приобщается к православию, озаряющему его маленькую жизнь светом добра и любви. Формирование чувств и нравственных понятий будущего писателя протекает в обстановке родного Замоскворечья, в ощущении всеединства людей, «соборного «мы», преодолевающего.

64 расчлененность мира и человека", родства с миром природы и миром вещей — «сакральное обытовлено, а быт одухотворён"65. Общность со шмелёвским решением темы формирования духовного, православного сознания ребёнка обнаруживает автобиографическая тетралогия Б. К. Зайцева «Путешествие Глеба» (1934;1953). Однако путь самосовершенствования героя осложнён «сомнениями религиозными». И, словами автора («О себе»), «покаянный мотив в известной степени проходит через всё"66.

В собственном детстве находят становление своей писательской индивидуальности К. Д. Бальмонт, И. А. Бунин, М. М. Пришвин. Формирование творческой личности в романе К. Д. Бальмонта «Под новым серпом» (1923) происходит не столько под влиянием религиозных верований, как у Шмелёва, сколько под воздействием природы и любящих близких. Подобно аксаковским описаниям, тёплые семейные взаимоотношения в единстве с миром родной природы, любовь создают атмосферу лирического переживания, рождающего поэтическое слово. Раскрывая детство как «сложную красивую тайну», автор передаёт процесс созревания в Горике Гирееве энергии «поэтического впечатления», когда возникает потребность «обнять всю полноту знания и чувства. Охватить своею входящею мыслью 7 весь мир, находящийся в беспрерывном творчестве». Называя свой роман «Жизнь Арсеньева» (1927;1939) «автобиографией вымышленного лица», И. Бунин тем не менее весьма автобиографичен, последовательно изображая, подобно Л. Толстому, этапы духовного роста героя от детства к юности. Но у писателя отношения мальчика с окружающими запечатлены в меньшей степени, «внутренняя реакция.

Арсеньева, чаще недоуменная, вопросительная, так непохожа на.

68 диалектику души" толстовского героя". Осуществлён замысел «написать жизнь поэта"69. Художественность натуры ребёнка проявляется уже в осознании себя частицей природного бытия, несущего в себе показанную в духе аксаковской традиции память о.

70 предках, «память нации, народа о своих корнях». «Образователями души» явились «дионисийские» начала отца и «высокое напряжение» души матери, чтение Пушкина и Лермонтова, болевое переживание первой смерти, встречи во время путешествий, любовь. Как творческое состояние переданы острое чувство тоски-мечты, одиночество, звучание вольной песни о далёком, неведомом. Истоками духовности стала также национально обозначенная, трогающая любовью и нежностью, природа, поэтическая и нравственная сторона православия, вся обстановка усадебной дворянской жизни и культуры, истории России. Рано ощутил в себе творческое начало и герой романа М. М. Пришвина «Кащеева цепь» (1928, 1956), когда ребёнок, называя себя Лермонтовым, наивно меняет в известном стихотворении строчку «Скажи мне, веточка малины». Однако сделано это было из честолюбивого желания выделиться из Пришвиных, утвердить «своё собственное имя». Самообман породил «стыд к писательству», и только тридцать лет спустя он «решился попробовать писать прозой» — урок в пору начала сознания своей личности". Юный герой постепенно проникается глубинной кровной связью «с родом своим и племенем"71, именно здесь заложены истоки творчества. Процесс самоопределения личности будущего писателя и обусловил содержание автобиографического романа о его детстве.

Увлечён художественной задачей воспроизведения детского мироощущения Б. Пастернак в «Детстве Люверс» (1918). Перевоплотившись «каким-то чудом», как выразился В. Каверин, в тринадцатилетнюю девочку, автор, изображая поток детских чувственных впечатлений, показал «мучительный рост детского сознания», пересечения в нём «внутри» и «над», впоследствии ставшее, «мне кажется, — писал В. Каверин, — характерной чертой Пастернака"72.

Теме «священных корней» противопоставлена проза о детстве О. Э. Мандельштама в «Шуме времени» (1925), сознательно полемичном по отношению к «автобиографическим» традициям Л. Толстого и С. Аксакова: «Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочёл, — и биография готова"74. Подобное литературное укоренение сознания героя рождает соответствующий образ — «книжный шкап раннего детства"75, составивший важное звено в духовном взрослении будущего поэта. «Книжность» биографии обусловила особую стилистику повествования: это «отрывочный, пунктирный рассказ о формировании поэта», насыщенный экспрессивной метафоричностью, когда, по выражению критика 1920;х годов А. Лежнева, «фраза сгибается под тяжестью литературной культуры и традиции"77. Воинствующее желание автора «говорить не о себе, а.

78 следить за веком, за шумом и прорастанием времени" определило автобиографический вектор книги — в основном изобразить «становление личности как порождение времени и среды"79.

Противостоит идиллическому детскому тексту Л. Толстого и С. Аксакова «Детство» М. Горького (1913), тяготеющее к разночинно-демократической традиции. Главной художественной установкой явился здесь показ трудной, полной испытаний и невзгод жизни одарённого мальчика, принуждённого к ранней необходимости самостоятельно преодолевать неблагоприятные обстоятельства.

В XX веке символизм с его поиском новых путей совершенствования человека, духовного и физического преображения, с основными идеями синтеза искусств, жизнетворчества, мифотворчества, мистического прорыва в тайны бытия во многом определил особенности постижения и изображения детства в творчестве Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, А. Белого, А. Блока и ДР.

Так, в «Котике Летаеве» А. Белый (1922) решается на изображение детства, начиная с состояния пребывания ребёнка в материнском лоне. Тем самым в глубинах его памяти зафиксировано чувство слитности с миром природных стихий, «пребывания души в Вечности», ощущения «связи с Космосом» («Надо вспомнить в себе»)80. Его путь к самосознанию и «интуитивному познанию» идёт через триединство: слово, жест, музыка. Пророчески предчувствуя катастрофы русской жизни, автор предрекает своему герою крестные муки. Его будущее представляется восхождением «по лестнице» к вершинам бытия с «деревянным и плечи ломающим крестом» -символы жертвы, мучений, но и спасения, возрождения: «Во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть"81 .Итогом развития, по А. Белому, обобщает в своей диссертации М. А. Самарина, является «соединение человека с Христом, то есть превращение его в Духочеловека, или Богочеловека, а средством на пути к этому превращению оказывается выросшая из Мудрости Любовь"82.

В разрабатываемой Цветаевой художественной концепции детства, несомненно, так или иначе учитывались сложившиеся в отечественной и зарубежной литературе традиции и опыты современников. К сожалению, её отзывы о текстах предшественников известны далеко не в полном объёме. Так, она особо отмечала произведения С. Т. Аксакова, которого называла «одним из любимых» русских прозаиков (4−622). «Из русских книг больше всего люблю Семейную хронику и Соборян», — писала она Ю. П. Иваску в 1934 г., имея в виду С. Аксакова и НЛескова (7−388). О «Семейной хронике» «мечтает» написать статью (Св.т.-161). Неоднократно по разным поводам упоминались ею «Детские годы Багрова-внука» (5−74,119,120,324). Одной из причин её резкой критики «Шума времени» О. Мандельштама в 1925 г. послужили, нужно думать, слова автора, выписанные ею отдельно среди других, вызвавших неприятие, его высказываний: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых Багровых-внуков, влюблённых в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями» (5−312). Цветаева упрекает Мандельштама за отсутствие «человечности» в отношении к прошлому России и собственному детству, за изображения «без сердцевины, без сердца, без крови». Из такого ребёнка, которого Мандельштам «выдаёт за себя», утверждает Цветаева, «ничего не могло выйти для поэзии» (5−311, 315). И напротив, «глубочайшая человечность», чувство ответственности, ощущение преемственности, глубокое почтение к корням и детству в воспоминаниях С. М. Волконского вызывает у Цветаевой благодарный и восхищённый отклик в виде статьи-«апологии», которой она дала ёмкое название «Кедр»: «Корни — рост — вершина, всё налицо, — и какое цветение» (5−247).

Цветаева высоко ставила «Неточку Незванову» и «Подростка» Ф. М. Достоевского — «вещь, по-моему, глубокая, продуманная» (6−20). «Детство Люверс» Б. Пастернака называла «гениальной повестью», несмотря на то, что о героине повести «всё дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано всё пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, то есть сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может» (5−381).

В «детских» сочинениях Цветаевой, в её статьях, письмах и записных книжках содержатся следующие, оставшиеся не развёрнутыми упоминания о русских и зарубежных художественных текстах о детстве: «Детство» Л. Н. Толстого, «Сергей Бор-Раменский, или Семейство Шалонских» Е. Тур, «Слепой музыкант» В. Г. Короленко, «История маленькой девочки» Е. А. Сысоевой, «Девочки. Воспоминания из институтской жизни» Н. А. Лухмановой, «Дети Солнцевых» и «Юность Кати и Вари Солнцевых» Е. Н. Кондрашовой, «Очерки детства» С. С. Юшкевича, «Чорт» Л.Д.Зиновьевой-Аннибал, «Годы учения Вильгельма Мейстера» И. Гёте, «Приключения Оливера Твиста» Ч. Диккенса, «Жан Кристоф» Р. Роллана, «Без семьи» Г. Мало, «Том Сойер» М. Твена, «Годы учений и странствий Хайди» И. Спири, «Маленький лорд Фаунтлерой» гг.

Ф.Бернет, «Переписка Гёте с ребёнком» Б. Брентано, «В поисках утраченного времени» М.Пруста.

Все эти упоминания и характеристики свидетельствуют с несомненностью о глубоком интересе Цветаевой к теме детства, которая в её творчестве представлена своеобразным художественным, психологически зорким исполнением. Не случайно «Мой Пушкин» назван В. Ходасевичем «этюдом по детской психологии, основанным на личных воспоминаниях автора"83. «Мой Пушкин», «Мать и Музыка», по замечанию Ю. Терапиано, «посвящены детским переживаниям. В этих главах Цветаева как бы вновь становится ребёнком, смотрит на мир с детской точки зрения, в отличие от большинства других воспоминаний, в которых так скучны именно.

84 вспоминающие своё детство взрослые". «Рассказ подкупает удивительно тонким, глубоким проникновением в детскую психологию, в богатую прихотливую детскую фантазию» (В.Орлов) — «Это проза-воспоминание и проза-прозрение. Проза-исповедь и проза-проповедь. А сверх всего проза-исследование, психологическое ос исследование» (Д.Данин).

Понятие «детство поэта» в автобиографическом повествовании и высказываниях Цветаевой получило своё особенное наполнение и художественное решение.

Её детский возраст, по собственному определению, это, прежде всего, «младенчество», «раннее детство». «Я его, — писала она В. Н. Буниной о деде А. Д. Мейне, — отлично помню, как, впрочем, всё и всех — с двух лет» (5−240). Период «раннего детства» длился до семи лет — тогда в её жизнь вошло «и осталось» слово «Вожатый»: «Душа была взята: отдана» (5−498). После семи детство продолжалось, вероятно, до тринадцати, когда она потеряла мать.

Первым семи годам, называя их «своей огромной семилетней жизнью» (5−498), Цветаева придавала решающее значение. «Как бы я написала своё детство (досемилетие), если бы мне — дали» (6−423), -делилась она с А. А. Тесковой в 1935 году, хотя уже были созданы почти все «главные» тексты её автобиографической прозы. Пять лет спустя с настойчивой категоричностью заявлено: «Всё, что любила, -любила до семи лет, и больше не полюбила ничего» (5−6). «Тоска по своему семилетию» (Свт-152) сопровождала её постоянно. В «Автобиографии» 1940 года Цветаева написала: «Сорока семи лет от.

7.1 роду скажу, что всё, что мне суждено было узнать, — узнала до семи лет, а все последующие сорок — осознавала" (5−6).

Осознаванием" была и проза Цветаевой о своём детстве, в котором она видела истоки творческой личности. «Страна, где понималось всё», — писала она В. Н. Буниной о времени своего детства, изображение которого — «целый спуск в шахту или на дно морское — и ещё глубже». «Бывшее сильней сущего, а наиболее из бывшего бывшее: детство сильней всего. Корни. Тот „ковш душевной глуби“ („О детство! Ковш душевной глуби“ — Б. Пастернак), который беру и возьму эпиграфом ко всему тому старопименовскому — тарусскомутрёхпрудному, что ещё изнутри корней выведу на свет» (7 -241,243,244). И о талантливой художнице-современнице она написала, что «вся Гончарова в колыбели: сила природы в ней и тяга ремесла» (4−76). Объясняя своему редактору неуместность произведённых им сокращений в посланной рукописи о М. Волошине, Цветаева заметила: «Выбросив детство Макса и юность его матери, Вы урезали образ поэта на всю его колыбель» (7−449).

Тема детства и её художественное воплощение в автобиографической прозе Цветаевой затрагивалась в ранее упомянутых нами работах А. Саакянц, И. Кудровой, В. Швейцер, Л.Фейлер. Воспоминания Цветаевой о детстве в этих исследованиях использованы преимущественно для создания биографии поэта. То же можно сказать о монографиях С. Карлинского86, Д. Таубман87.

И.Кудрова одной из первых отметила, что «неизменная тема Марины Цветаевой в любом отрывке, посвящённом детству,.

АЛ формирование, становление личности". В отношениях ребёнка-поэта с матерью И. Кудрова видит «зёрна, позже проросшие и разросшиеся в трагическое мироощущение человека, отъединённого.

80 от времени и общества". С этим выводом не согласилась В.Швейцер. Возражая против самих названий статей И. Кудровой и А. Цветаевой «Корни и листья», «Корни и плоды», она замечает: «Корней — не было. Были — истоки, нет, один исток — Поэзия — подхвативший вот эту неповоротливую, некрасивую, упрямую, злую девочку Марину Цветаеву и заставивший её стать Поэтом <.> Поэтом рождаются». По мнению В. Швейцер, Цветаеву «не интересует вообще «детство», ни даже «становление личности». Она исследует феномен воплощения Поэта в ребёнке"90.

Обе точки зрения нуждаются в корректировке. И. Кудрова указывает на формирование, становление личности вопреки материнскому влиянию, что не совсем верно и недостаточно полно освещает процесс воспитания и формирования, который шёл под влиянием родителей. Но отмечено верно: истоки трагического мироощущения заложены не только в Поэзии — понятии абстрактном, даже если его воспринимать как миф о Поэте. И зёрна, заложенные свыше, прорастают, формируя личность, основные черты которой выявляются в детстве, преимущественно в первое семилетие. В. Швейцер, отвергая «корни», под которыми она понимает формирование, по существу, исключает влияние родителей и особенно матери. К тому же корни — не только формирование, это ещё и генетические истоки творчества, повторяемость судеб, унаследованность склада души, воспитание. Цветаева: «Корнинерушимость, в корнях — всё» (7- 245).

Выявление в художественной индивидуальности Цветаевой черт «поэта с историей"91 и «поэта без истории"92 свидетельствует о сложности формирования, становления творческой личности как исследовательской проблемы, в которой для нас определяющим было то, что себя Цветаева относила к «лирической породе» (7−553−554).

В связи с исследованием категории трагического в творчестве Цветаевой Р. С. Переславцева рассматривает проблему взросления героини на материале ранней лирики, дневников, «Чёрта» и «Хлыстовок». В своей прозе Цветаева, по справедливому утверждению, делает акцент не столько на детстве, сколько на детстве поэта, изображая становление поэтического сознания ребёнка: «Детское для Цветаевой, уже знающей, что она — поэт, становится синонимом пратворческого"93. Однако вызывает возражение утверждение, что ребёнка-поэта формирует поэзия, воплощением которой является Чёрт. Вне пределов творческих влияний остаются мать, отец, Пушкин.

Недооценка роли отца в творческом росте ребёнка характерна для в целом содержательной книги Д. Таубман94. В монографии о творческом пути М. Цветаевой, рассматриваемом в контексте эпохи модернизма, И. Д. Шевеленко, говоря о «силах, складывающих творческую личность», в самом общем виде и весьма спорно делит влияние на «человеческое» (мать), «не-человеческое» (чёрт) и традицию" (Пушкин). Роль матери сводится только к «чужой человеческой воле"95. В нашем исследовании и мать, и Чёрт, и Пушкин являются Вожатыми в формировании творческой личности.

Вожатый — один из ключевых образов в творчестве Цветаевой. О двух типах образов — «Вожатый» и «ведомый» в фольклорных поэмах Цветаевой — писали Е. Фарыно и Е. Б. Коркина. В работе Е. Б. Коркиной Вожатый (Царь-Девица, Всадник, Чернокнижница, Молодец-упырь) -высшая демоническая сила, к союзу с которой стремится герой, что приводит его либо к смерти, либо к перерождению96. Согласно Е. Фарыно, в архетипе «вожатый» диапазон амбивалентности варьируется от Ангела-хранителя до демона-губителя97. Вожатый как архетипическая фигура «водителя души», психопомп, изоморфный юнговским «Аниме» и «старому мудрецу» в значении Просветлённого Мастера, учителя, бессмертного духа, творца, приобщающего к идеальному миру ценой жертв и потерь, исследуется Г. Петковой на материале фольклорных поэм Цветаевой и творчества Данте. Г. Петкова в перспективе распространяет архетипический образ «вожатого» на всё творчество Цветаевой98.

Два типа персонажей: «героя-подорожнього и проводирив» (героя-путешественника и проводника, ведомого и ведущего) в прозе Цветаевой выделяет С. Н. Бунина. Изучение жанровой природы прозы Цветаевой о детстве привело С. Н. Бунину к заключению, что структуру текстов составляет процесс открытия девочкой мира и самой себя. Последнее квалифицируется очень широко, как «вечное самоопределение личности ребёнка перед ликом Творца"99. Справедливо подчёркивая роль матери в приобщении ребёнка к лирике через музыку, С. Н. Бунина не указывает, однако, на более скрытое в текстах, но не менее значимое, в том числе и в «Мать и Музыке», отцовское влияние в становлении поэта. В рассматриваемой диссертации незаслуженно принижен тематический подход к текстам за счёт их жанровой принадлежности. При этом автор сосредоточен на мифологическом аспекте, который неправомерно становится главным в жанровом разграничении «рассказов» и «повестей» в прозе Цветаевой.

Содержательное исследование мифологической структуры на всех уровнях произведений Цветаевой о детстве (сюжета, мотивировки событий, идейного содержания, языка) предложено.

З.Мациевским. Детские воспоминания Цветаевой он возводит к двум топосам семейных мифов: мотив «зачатия не по любви» и как результат рождение нежеланного ребёнка и мотив противопоставления друг другу сестёр. В рассуждениях о влиянии матери с излишней категоричностью заявлено о полном подчинении ей старшей дочери из чувства долга. Спорна мысль о преднамеренно предпочтительном отношении матери к младшей дочери100.

Прослеживая самоопределение лирического сознания поэта в лирическом цикле «Стол» и автобиографической прозе «Мать и Музыка» и «Отец и его Музей», М. В. Серова рассматривает образы родителей Цветаевой как «варианты стола», как основные символы космогонического мифа101.

Как видим, для большинства исследователей характерно внимание к мифологической основе текстов. Сам процесс формирования, становления творческой личности не являлся предметом специального изучения.

Освоением этой малоизученной темы обусловлена актуальность предлагаемого нами диссертационного исследования.

Объект изучения — автобиографическая проза М. И. Цветаевой.

Предметом исследования является образная система автобиографической прозы М. И. Цветаевой о своём детстве, отражающая процесс формирования творческой личности поэта.

Материалом изучения послужили художественные тексты М. И. Цветаевой: «Дом у Старого Пимена», «Башня в плюще», «Музей Александра III», «Жених» (1933), «Мать и Музыка», «Сказка матери», «Хлыстовки», «Открытие Музея» (1934), «Чёрт» (1935), «Отец и его Музей» (1936), «Мой Пушкин» (1937). В соответствии с концепцией диссертации особое внимание в анализе уделено «Мать и Музыке», «Чёрту» и «Моему Пушкину».

Мы обращаемся также к её стихам, поэмам, письмам, дневникам, записным книжкам, воспоминаниям, статьям. К исследованию привлечены архивные материалы, хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ): дневник матери — М.А.Мейн-Цветаевой и воспоминания сводной сестрыВ.И.Цветаевой.

Цель работы — исследовать образное воплощение процесса формирования творческой личности в автобиографической прозе М. И. Цветаевой о детстве поэта.

Задачами исследования диссертант полагает:

— выявить общие принципы изображения автором своих родителей, исследовать «главенствующее влияние» (М.И.Цветаева) матери;

— раскрыть образы Матери, Чёрта, Пушкина как Вожатых в формировании творческой личности героини автобиографической прозы М. И. Цветаевой;

— исследовать составляющие «строя души» ребёнка-поэта («тайный жар», «любовь-тоска»), становление поэтического сознания в движении от Музыки к Слову.

Научная новизна исследования определяется его главной целью и самим обращением к теме, которая до сего времени не была предметом специального изучения.

Методологическая основа диссертации представляет собой синтез историко-литературного, целостного анализа с использованием сравнительно-типологического и биографического подходов, разработанных в трудах В. М. Жирмунского, Д. С. Лихачёва, Ю. М. Лотмана, А. П. Скафтымова, Б. В. Томашевского. Значение имели теоретические труды по литературе (М.М.Бахтин, В. В. Виноградов, Б. А. Успенский, В. Е. Хализев, Л. В. Чернец и др.), психологии (Л.С.Выготский, Ж. Пиаже, З. Фрейд и др.), философии (Н.А.Бердяев, С. С. Зеньковский, Ф. Ницше, В. В. Розанов, В. С. Соловьёв, Й. Хейзинга, и др.).

В ходе изучения образной системы автобиографической прозы о детстве поэта мы опирались на мифопоэтический метод и результаты изучения художественных символов, представленные в исследованиях А. Н. Афанасьева, М. Л. Гаспарова, Вяч.В. Иванова, А. Ф. Лосева, Д. Е. Максимова, Е. М. Мелетинского, В. Н. Топорова, О. М. Фрейденберг.

В осмыслении автобиографической прозы писателей Серебряного века содействие оказали диссертации и монографии Л. И. Бронской, Л. Я. Гинзбург, Г. П. Козубовской, Л. А. Колобаевой, Т. М. Колядич, Д. Л. Магомедовой, И. Г. Минераловой, Н. А. Николиной, Г. В. Орловой, Н. Е. Тропкиной, А. Ханзен-Лёве и др.

Методологическое значение имели концептуальные изложения биографии и творчества М. И. Цветаевой в публикациях Т. М. Геворкян, С. И. Ельницкой, Л. В. Зубовой, С. Карлинского, Е. Б. Коркиной, И.В.Ку-дровой, Е. Л. Лавровой, В. Лосской, М. В. Масловой, Л. А. Мнухина,.

Н.О.Осиповой, О. Г. Ревзиной, А. А. Саакянц, М. В. Серовой, А. Смит, З. Мациевского, Е. Фарыно, В. А. Швейцер, И. Д. Шевеленко и др.

Теоретическое значение осуществлённого исследования состоит в систематизации различных взглядов на автобиографическое повествование, в обосновании понятия «проза поэта», в выявлении механизма сложения художественного феномена автобиографического нарратива о детстве поэта.

Практическая значимость работы подтверждается включением материалов диссертации в занятия автора со студентами по курсам «История русской литературы XIX века», «История русской литературы XX века», в процессе подготовки курсовых и дипломных работ. Результаты исследования могут быть использованы в спецкурсах, спецсеминарах, а также в школьном изучении русской литературы. Возможно применение наблюдений диссертанта в научно-комментаторской работе при издании автобиографической прозы М. И. Цветаевой и её писем.

Апробация исследования осуществлялась в выступлениях с научными докладами на Международных Цветаевских чтениях (Москва, 2000;2003; Елабуга, 2002), Региональных конференциях литературоведческих кафедр университетов и педагогических институтов Поволжья (Саратов, 2000; Ярославль, 2002), межвузовских (Череповец, 2000; Таруса, 2001) и внутривузовских конференциях (Саратов, 1999;2003). Основные положения и выводы диссертации отражены в десяти опубликованных и двух подготовленных к печати статьях.

ПРИМЕЧАНИЯ.

1 В скобках здесь и в дальнейшем указываются том и страницы издания: Цветаева Марина. Собр.соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994;1995. В цитатах слова, набранные курсивом, выделены Цветаевой, подчёркнутые слова или буквы выделены нами.

2 БахтинМ.М. Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 281.См. также: Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М: НПК «Интелвалк», 2001. Стб. 15. л.

Николина Н. А. Поэтика русской автобиографической прозы: Учеб. пособ. М.: Флинта: Наука, 2002. С. 13.

4 Здесь и далее следует сокращённое написание (ПНГ) с указанием страниц издания: Цветаева Марина. Письма к Наталье Гайдукевич. М.: Русский путь, 2002.

5 Кудрова И. Листья и корни // Звезда. 1976. № 4. С. 189.

6 Вольская Н. Н. Поэтика автобиографических очерков М. И. Цветаевой (повтор как ведущая черта идиостиля автора): Дис.. канд. филол. наук. М., 1999. С. 9.

7 Кудрова Ирма. После России. О поэзии и прозе Марины Цветаевой. М., 1997. С. 113.

8 Саакянц А. Проза поэта // Цветаева Марина. Собр.соч.: В 7 т. Т.4. С. 630,634.

9 Саакящ А. Твой миг, твой день, твой век: Жизнь Марины Цветаевой. М.: Аграф, 2002. С. 328.

10 Фейлер Л. Марина Цветаева / Пер. с англ. Ростов-на-Дону: Изд-во «Феникс», 1998. С.37−46.

11 Швейцер Виктория. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Молодая гвардия, 2002. С. 359.

12 Смит Александра. Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой/Пер. с англ. М.: ДМЦ. 1998. С. 127.

13 Серова М. В. Автобиографическая проза в общем контексте поэтического самоопределения М. Цветаевой («Мать и музыка», «Отец и его музей», «Стол») // Вестник Удмуртского университета. 1999. № 9. С. 20.

14 Мацеевский 3. Приём мифизации персоналий и его функция в автобиографической прозе М. Цветаевой // Марина Цветаева: Труды 1-го Междунар. симпозиума / Под ред. Р. Кэмбалла в сотр. с Е. Г. Эткиндом и Л. М. Геллером. Bern — Berlin — Frankfurt / m — New-York — Paris — Wien. C. 133.

15 Бумна C.H. Автобюграфична проза МЛ. Цвэтаэвок Поетика, жанрова своерщшсть, свггосприйняття: Автореф.. канд.фшол.наук. Харыав, 2000. С. 13.

16 De Man Paul. Autobiography as de-Facement // De Man Paul. The Rhetoric of Romanticism. New-York: Columbia University Press, 1984. P.67−68. Цит. no: Маликова М. Э. Автобиографический дискурс в творчестве В. Набокова (Сирина): Дис.. канд.филол.наук. СПб., 2001. С. 9.

17 Письмо к М. Цветаевой от 13 октября 1935 г. // Переписка Бориса Пастернака. М.: Худож.литерат., 1990. С. 405.

1 Цит. по кн: ЦветаеваМ. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. М.: Эллис Лак, 2000;2001. Т.2. В тексте диссертации ссылки даются сокращённо (Зпк) с указанием тома и страниц этого издания.

19 Гуль Р. Б. Цветаева и её проза // Русское зарубежье: Сб. М.: «Роман-газета», 1993. С. 222,223.

20 Степун Фёдор. Предисловие // Проза Марины Цветаевой. Copyright, 1953.

С. 13.

21 См.: ЛавроваE.JI. Поэтическое миросозерцание М. И. Цветаевой. Горловка: ГТПИИЯ, 1994. С. 34.

22 Якобсон Р. Работы по поэтике / Вступ. статья Вяч.Вс.Иванова и общ ред. М. С. Гаспарова. М.: Прогресс, 1987. С. 325.

23 Минералова Ирина. Русская литература Серебряного века (поэтика символизма). М.: Изд-во Литер. ин-та им. А. М. Горького, 1999. С. 149.

24 Жирмунский В. Теория стиха. Л.: Сов писатель, 1975. С. 576. Имелась в виду работа Б. В. Томашевского «Ритм прозы (по „Пиковой даме“)», включённой в его книгу «О стихе» (Л., 1929. С.318).

25 Шапошникова В. В. «Пространство души» в прозе К. Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX в.: Межвуз. сб. науч. тр. Иваново: Изд-во ИГУ, 1999. Вып.4. С. 93,94.

6 Лихачёв Д. Поэтическая проза Б. Пастернака // Лихачёв Д.

Литература

реальность — литература. Л., 1984. С. 168.

27 Магомедова Д. Соотношение лирического и повествовательного в творчестве Пастернака // Изв. АН СССР Сер.лит. и яз. М., 1990. Т.49. № 5. С. 414 419.

28 Белая Г. «.Образ мира в слове явленный.» // Вопросы литературы. 1984. № 4. С. 219.

29 Маликова М. Э. Автобиографический дискурс в творчестве В. Набокова (Сирина): Дис.. канд.филол.наук. СПб., 2001. С. 60.

30 Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе: Очерки истории и теории. Воронеж: Изд-во ВГУ, 1991. С. 55.

31 Орехова Л. А. Современная лирическая проза (проблемы стиля и жанра): Автореф. дис. .канд.филол.наук. М., 1983. С. 17.

Муравьёв Д. Лирическая проза // Словарь литературоведческих терминов /Ред.-сост. Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. М.: Просвещение, 1974. С. 176.

33 См.: Корман Б. О. Опыт описания литературных родов в терминах теории автора (субъектный уровень) // Проблема автора в художественной литературе. Ижевск: Изд-во ИЛИ, 1974. Вып.1. С. 7.

34 См.: Соболевская О. В. Лирическая проза // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. Стб.450,451−452.

Гинзбург Лидия. О психологической прозе. Л.: Худож.литер., 1977. С. 133.

36 Терапиано Ю. Перечитывая Цветаеву // Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. Ч.П. 1942;1987 годы. Обречённость на время. М.: Аграф, 2003. С. 32.

37 Кудрова И. Лирическая проза Марины Цветаевой // Знамя. 1982. № 10. С. 172−173.

Между тем, эти слова повсеместно принято считать цветаевскими. Напр., см.: ЦветаеваМ.И. Об искусстве. М.: Искусство, 1991. С. 7.

39 Бродский о Цветаевой: интервью, эссе. М.: «Независимая газета», 1997. С. 59,62,66.

40 См.: Ревзина О. Г. Горизонты Марины Цветаевой // Здесь и теперь. 1992. № 2. С.98−116- Ревзина О. Г. Марина Цветаева // Очерки истории языка русской поэзии XX века: опыты описания идиостилей. М., 1995. С.314−331- Ревзина О. Г. Системно-функциональный подход в лингвистической поэтике к проблеме описания поэтического идиолекта: Дис. докт. филол. наук. М.: МГУ, 1999. -286 е.- Зубова Л. В. Поэзия Марины Цветаевой: Лингвистический аспект. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1989. — 264 е.- Зубова Л. В. Язык поэзии Марины Цветаевой (Фонетика, словообразование, фразеология). СПб.: Изд-во С.-Петербурге, ун-та, 1999. — 232 е.- Лаврова С. Ю. Формулы в текстовой парадигме (на материале идиостиля М. Цветаевой): Монография. М.: Прометей, 1998. — 194 е.- Лаврова С. Ю. Художественно-лингвистическая парадигма идиостиля М. Цветаевой: Автореф. дис.. докт. филол. наук. М., 2000. — 47 е.- Горелкина А. В. Словообразовательные окказионализмы в мемуарных прозаических произведениях М. Цветаевой и А. Белого: Автореф. дис.. канд.филол.наук. М., 1999. — 24 е.- Лисенкова И. М. Опыт описания структуры семантического поля в художественном тексте: (На материале очерка М. Цветаевой «Мать и музыка») // Педагогика, филология, журналистика: Опыт и перспективы: Сб. науч. тр. Краснодар: Кубанский гос. ун-т, 1996. С.179−181- Вольская Н. Н. Стилистические функции звукового и морфологического повтора в автобиографической прозе М. И. Цветаевой // Филологические науки. М., 1999. № 2. С.45−53- Козина Н. А. Стиль очерка М. Цветаевой «Мой Пушкин»: (Синтаксический уровень) // Вопросы стилистики. Сб.статей. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1999. Вып.20. С. 122−134- Ахмадеева С. А. Аппликативная метафора в актуализирующей прозе («Мой.

Пушкин") М. Цветаевой // А. С. Пушкин — М. И. Цветаева: 7-я цветаевская межд. научно-практич. конф.: Сб.докл. М.:ДМЦ, 2000. С.59−74- Ляпом М. В. Семантика парадокса: (М.Цветаева: проза, дневники, письма) // Марина Цветаева: личные и творческие встречи, переводы её сочинений: 8-я цветаевская междунар. науч.-тем. конф.: Сб. докл. М.: ДМЦ, 2001. С.255−263.

41 Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. М., 2003. 4.II. С. 17,75,391.

42 Здесь и далее следует сокращённое написание (Свт) с указанием страниц издания: Цветаева Марина. Неизданное. Сводные тетради / Подг. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М.: Эллис Лак, 1997.

43 См. также: Цветаева Марина. Письма Анатолию Штейгеру. Калининград, Моск.обл. Музей М. И. Цветаевой в Болшево. Изд-во «Луч-1», 1994. С. 106.

44 КудроваИ. Листья и корни // Звезда. 1976. № 4. С. 192. ft 45 Цветаева А. Корни и плоды // Звезда. 1979. № 4. С. 188.

46 Там же. С. 191−192.

47 Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Интерпринт, 1992. С. 66.

48 Там же. С. 65.

49 Смит Александра. Песнь пересмешника. С. 127−179.

50 Саакянц А. Проза поэта. С. 632,633.

51 Кудрова И. После России. О поэзии и прозе Марины Цветаевой. С. 107,110,120. О мифологизме как «знаковом» факторе, определявшем художественные искания писателей рубежа Х1Х-ХХ вв., см.: Топоров В. Н. Неомифологизм в русской литературе начала XX века. Роман А. А. Кондратьева «На берегах Ярыни». Trento, 1990; Козубовская Г. П. Проблема мифологизма в русской поэзии конца Х1Х-начала XX вв. Самара-Барнаул: Изд-во Барнаульск. гос. пед. ун-та, 1995. С. 10−11- Осипова Н. О. Творчество М.И.Цветаевой в контексте культурной мифологии Серебряного века. Киров: Изд-во Вятск. гос. пед. ун-та. 2000. С. З. Также см.: Максимов Д. Е. Русские поэты начала века. Л., 1986; Цивьян Т. В. Кассандра, Дидона, Федра: Античные героини — зеркала Ахматовой // Литерат. обозр. 1989. № 5. С.29−33- Баевский B.C. Пастернаклирик: Основы поэтической системы. Смоленск, 1993; Максимов Д. Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока: (Предварительные замечания) // Блоковский сборник. Ш. Тарту, 1993. С.3−33- Минц З. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Блоковский сборник. Ш. Тарту, 1993. С.76−120.

52 Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. М., 2003. Ч.II. С. 114.

53 Ельницкая С. «Возвышающий обман»: Миротворчество и мифотворчество Цветаевой // Марина Цветаева. 1 891 992: Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Нортфилд, Вермонт, 1992. Т.П. С. 48.

54 Орлова Г. В. Автобиографическая проза на рубеже двух эпох: (К вопросу о W традициях и новаторстве) // Проблемы реализма в русской литературе начала XX века: Сб. науч. тр. М.: МОПИ, 1974. С. 44.

55 См.: Чуприна И. В. Трилогия Л. Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность». Саратов: Изд-во Сарат. гос. ун-та, 1961. С.84−91, 113−114.

56 Лобанов М. Т. Сергей Тимофеевич Аксаков. М.: Молодая гвардия, 1987. С.304- см. также: Бондарь С. Ю. Тема детства в автобиографических повестях С. Аксакова и Л. Толстого // Проблемы детской литературы: Сб. науч. тр. Петразаводск: Изд-во ПТУ, 1992. С. 83.

57 См.: Савина Л. Н. Проблематика и поэтика автобиографических повестей о детстве второй половины XIX в. (Л.Н.Толстой «Детство», С. Т. Аксаков «Детские т годы Багрова-внука», Н.Г.Гарин-Михайловский «Детство Темы»), Волгоград: Перемена, 2002. С. 262.

58 Пушкарёва B.C. Дети и детство в художественном мире Ф. М. Достоевского: Автореф. дис.. канд. филол. наук. JI., 1975. С. 4.

59 См.: Смирнова В. В. Образ страдающего ребёнка в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» // Изучение литературы в вузе: Учеб. пособ. Саратов: Изд-во Сарат. пед. ин-та, 2000. Вып.З. С.30−37.

60 Достоевский Ф. М. Полн.собр.соч.: В 30 т. Л., 1972;1989. Т.22. С. 69.

61 Лотман JI.M. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века: (Истоки и эстетическое своеобразие). Л.: Наука, 1974. С.240−247.

62 Леонтьев КН. Грамотность и народность II Леонтьев КН. Собр.соч.: В 10 т. М., 1912;1913. Т.З. С.54- Соловьёв B.C. Оправдание добра // Соловьёв B.C. Соч.: В 2 т. 2-е изд. М., 1990. Т.1. С.498- Ильин И. А. Путь духовного обновления // Ильин И. А. Путь к очевидности. М., 1993. С. 208.

63 Эпштейн М, Юкина Е. Образы детства // Новый мир. 1979. № 12. С. 244.

64 Есаулов И. «Праздники. Радости. Скорби» // Новый мир. 1992. № Ю. С. 235.

65 Агеносов В. В.

Литература

russkogo зарубежья. М.: Терра спорт, 1998. С. 114. См. также: Ефимова Е. С. Священное, древнее, вечное. Мифологический мир «Лета Господне» // Литература в школе. 1992. № 3−4. С.36- Чумакевич Э. В. Духовно-нравственное становление личности героя в дилогии И. С. Шмелёва «Богомолье» и «Лето Господне»: Дис.. канд.филол.наук. Минск, 1993. С. 128.

66 Цит. по кн.: Агеносов В. В.

Литература

russkogo зарубежья. С. 131. Бальмонт Константин. Автобиографическая проза. М., 2001. С. 97,180.

68 Смирнова Л. А. Иван Алексеевич Бунин: Жизнь и творчество: Кн. для учителя. М.: Просвещение, 1991. С. 154.

69 Саакянц А. «Жизнь Арсеньева» // Бунин И. А. Соч.: В 3 т. М.: Худож.литерат., 1982. Т.З. С. 496.

70 КолобаеваЛ.А. Концепция личности в русской реалистической литературе рубежа Х1Х-ХХ веков. М.: Изд-во МГУ, 1987. С.46−47- БочаеваН.Г. Мир детства в творческом сознании и художественной практике И. А. Бунина: Автореф. дис.. канд. филол. наук. Елец, 1999. С. 16−18.

7 ПришвинММ. Кащеева цепь. М.: Худож.литерат., 1960, С. 12−13.

72 Каверин В. Счастье таланта: Воспоминания и встречи, портреты и размышления. М.: Современник, 1989. С. 75.

73 Кривулин В. Три прозы поэта // Звезда. 1995. № 6. С. 184.

74 Мандельштам О. Четвёртая проза. М.: СП Интерпринт, 1991. С.93−94.

75 Там же. С. 55.

7 ft.

Фрейдин Ю. «Закон сохранения энергии» // Наше наследие. 1991. № 1.

С. 59.

77 Нерпер П. Отголоски шума времени // Вопросы литературы. 1991. Январь.

С. 40. по.

Мандельштам О. Четвёртая проза. С. 93.

79 ЧерашняяД.И. Этюды о Мандельштаме. Ижевск, 1992. С. 57.

80 Пискунов В. М. Становление самопознающей души // Белый А. Собр. соч.

М. Республика, 1997. С. 6,7.

Дворяшина Н. А. Художественный образ детства в творчестве Фёдора Сологуба: Дис.. канд. филол. наук. Сургут, 1998. С. 23.

82 Самарина М. А. Воплощение религиозно-философских и эстетических исканий А. Белого в его романах начала века («Серебряный голубь», «Петербург», «Котик Летаев»): Дис.. канд. филол. наук. М., 2000. С. 82.

83 Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. М., 2003. 4.1. С. 479.

84 Там же. Ч.И. С. 36.

85 Там же. Ч.П. С. 385, 391.

86 Karlinsky S. Marina Cvetaeva. Her Life and Art. Berkeley and Los Angeles, 1966; Он же Marina Tsvetaeva. The Women, her World, and htr Poetry Cambridge, 1985.

87 Таубман Джейн. «Живя стихами.»: Лирический дневник Марины Цветаевой / Пер. с англ. Т.Бабёнышевой. М.: ДМЦ, 2000.

88 Кудрова И. Листья и корни // Звезда. 1976. № 4. С. 190.

QQ.

Кудрова И. Листья и корни. С. 191.

90 Швейцер В. Быт и бьггие Марины Цветаевой. С. 66,67.

91 Геворкян Т. Поэт с историей или поэт без истории? (Читая «Сводные тетради» Марины Цветаевой) // Вопросы литературы. 2000. Янв.-февр. С.74−94.

92 Павловская Г. Ч. Проблема психологии творчества в художественном мире М. Цветаевой // Марина Цветаева: личные и творческие встречи, переводы её сочинений: 8-я цветаевская междунар. науч.-тем. конф. Сб. докл. М.: ДМЦ, 2001. С.291−295.

93 Переславцева Р. С. Поэтика трагического в творческой эволюции М. Цветаевой: Автореф. дис.. канд.филол.наук. Воронеж, 1998. С. 10.

94 Таубман Джейн. «Живя стихами.».: Лирический дневник Марины Цветаевой. М., 2000.

95 Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: Идеология — поэтикаидентичность автора в контексте эпохи. М.: НЛО, 2002. С 360−361, 364, 369.

96 КоркинаЕ.Б. Поэмы Марины Цветаевой: (Единство лирического сюжета): Автореф. дис.. канд. филол. наук. Л., 1990. С.8−9.

97 Фарыно Е. Мифологизм и теологизм М. Цветаевой («Магдалина», «Царь-Девица», «Переулочки»), Wien, 1985. С. 228.

98 Пешкова Г. Данте — Цветаева: архетипическая фигура «водителя души» // «.Всё в груди слилось и спелось»: 5-я цветаевская межд. науч.-тематич. конф.: Сб. докл. М.: ДМЦ, 1998. С. 202.

99 Бумна С. Н. Автобюграфична проза МД. Цвэтаэвог Поетика, жанрова своерщшсть, свггосприйняття. Автореф.. канд.фшол.наук. Харыав, 2000. С. 4,13.14 (Перевод наш. — O.K.).

100 Мацеевский 3. Приём мифизации персоналий и его функция в автобиографической прозе М. Цветаевой // Марина Цветаева: Труды 1-го Междунар. симпозиума / Под ред. Р. Кэмбалла в сотр. с Е. Г. Эткиндом и Л М.Геллером. Bern — Berlin — Frankfurt / m — New-York — Paris — Wien. C.136- Macieywski Z. Proza Maryny Cwietajewej. Warszawa, 1982. — 167 S.

101 Серова M.B. Автобиографическая проза в общем контексте поэтического самоопределения М. Цветаевой («Мать и музыка», «Отец и его музей», «Стол») // Вестник Удмуртского университета. 1999. № 9. С. 20. м.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Воспоминания Цветаевой о своём детстве, по её определению, проза «автобиографическая», «лирическая», «проза поэта». В диссертации предпринята попытка исследования образной системы цветаевской прозы, отражающей процесс формирования творческой личности, поэта.

Обращение поэта к детству Цветаева связывала с лирикой, тоской по утраченному раю и мифотворчеством: воспоминания поэта о детстве «уже само по себе — чистая лирика», «детство — вечный вдохновляющий источник лирика, возвращение поэта назад» (5−423). Цветаева осмысливает детские впечатления через опыт последующей жизни. Она не просто воскрешает своё прошлое, но преображает его, ибо «единственное знание поэта о предмете поэту даётся через поэзию, очистительную работу поэзии» (5−519). В детстве поэт видит «до-историю», первооснову, «божественный замысел» — «» Чудится мне". так говорит народ. Так говорит поэт" (4−80). Детство, творящее миф, само под пером поэта становится мифом (5 -423).

В воспоминаниях Цветаевой о детстве не факты-события волнуют поэта, а их отзвук, переживание девочкой и последующее их осмысление-«осознавание» автором. Возникает лирическое повествование, смыкающее мир ребёнка и взрослого: «(<.>Тогда знала, а сейчас научилась говорить)» (5−71).

Сочетание эпического, драматического и — преобладающеголирического начал даёт разноуровневое изображение внутренней жизни героини. Ведущие способы — самораскрытие и самоанализ. Угол освещения подвижен и постоянно меняется. В одних случаях воспроизводится детское осмысление предмета, рождающееся как бы на наших глазах. Сохраняются особенности детской речи (синтаксические, лексические), используется настоящее время. Ретроспекция позволяет взглянуть на детский мир со стороны, проанализировать первые чувства и впечатления, обнаружить связующие ниточки между прошлым, настоящим и будущим. Авторская интерпретация даётся по ходу воспоминаний, в размышлениях, в отдельных отступлениях, вкрапляется в речь ребёнка (несобственно-прямая речь). Чаще всего детский и взрослый голоса переплетаются. Погружаясь в прошлое, воскрешая дорогие сердцу мгновения, Цветаева с высоты лет вновь и вновь переживает их. На краски детства накладывается трагический отсвет событий, остающихся за кадром. Ритмический рисунок, интонация говорят о мироощущении и эмоциональном настрое автора больше, чем слова.

В её автобиографической прозе о детстве восприятие — «из мифа» — пратворческое, разрушающее стереотипы — оказывается даром поэта («развеянные звенья причинности») и проникновением в суть.

Авторская задача в прозе Цветаевой, организующая наше диссертационное исследование, — художественное воспроизведение процесса становления, формирования в ребёнке творческой личности, поэта.

Душевный жар плюс словесный дар — вот поэт" (5- 148). Так, в Пушкине все стороны держатся одним — поэтом, и одновременно, говоря о соотношении человека и поэта, Цветаева отмечала, что в творческой личности «оба больше»: чем больше растёт поэт, тем больше растёт человек.

О даре и росте творческой личности Цветаева писала, прибегая к сравнениям из растительного мира: «процесс древесный» (7−394), «быть деревом»" (7−280), «состояние роста в его розовом акте ростка, но недаром глагольное звучание — акте непрерывном, акте-состоянии, — вот растение» (4- 112). Через образ дерева Цветаева в мемуаре «Наталья Гончарова» показывает этапы роста творческой личности: детство (корни, пора «слепой правды»), юность (пора «зрячей ошибки», иллюзии) и наконец время, когда «сознание доросло до инстинкта, не спелось, а спаялось с ним» (4−79). Одни творческие личности, по Цветаевой, авторе статьи «Поэты с историей и поэты без истории», складываются на протяжении всей жизни, другие выступают, как и она сама, «отродясь сложившимися» (ПНГ-49). «Во мне, — писала она Ю. П. Иваску в 1934 г., — всё сосуществовало, содано было, с самого начала: с самого моего двухлетия и рождения и до-рождения» (7−394). Родиться — уже сбыться, «родилась: сбылась» (4- 101), а «сбывание», реализация заложенного Богом происходит на протяжении всей жизни, никогда не достигает предела, исчерпания, завершения. «Деревья и столпники не стоят: идут вверх» (4−111).

Чистые лирики" рождаются с готовой душой, но не с готовой речью, они «буквально учатся говорить, ибо поэтический язык есть физика их творчества, тело их души, а всякое тело подлежит развитию» (5−403).

Первым семи годам Цветаева придавала решающее значение в формировании личности. В её автобиографической прозе изображён процесс формирования, становления творческой личности: прорастание заложенного Богом «поэтического зерна» -пробуждение лирического строя души и путь к собственному поэтическому Слову, само-миропознание, мифотворчество в слове и через слово.

Скрытый образ творческого роста: растение, лестница восхождения. «Жизнь должна произрастать снизу, изнутри предначертано быть деревом, а не домом» (7−234). Чтобы Божественный замысел сбылся, необходима также воля «я» к осуществлению.

Не менее значимую роль играет воспитание. В досемилетнем возрасте оно осуществляется на эмоционально-чувственном уровне.

— через «чару», и затем на уровне сознательном — через слово. Влияние идёт по принципу узнавания своего и одновременно по принципу отталкивания. Благоприятных условий для художника нет, «жизнь сама неблагоприятное условие. Всякое творчество <. .>

— перебарывание, перемалывание, переламывание жизни — самой счастливой" (4−78).

Образы родителей представлены как творческие личности, а также с точки зрения их влияния на героиню и её поэтическое призвание. В изображении родителей выделяются два взаимодополняющих уровня: человеческий (реальный, социальный) и в качестве преобладающего мифопоэтический и символический (стихии), которые создаются в детском пратворческом вйдении и в авторском поэтическом обобщении. Отчётливо звучат мотивы наследственности. Влияние и лирическое родство с матерью Цветаева назвала «главенствующим» 4−621), что подтверждается её художественной прозой и приведёнными в диссертации документальными свидетельствами. Лирика составляет материнский строй души, раскрывает природу музыкального призвания, определяет судьбу.

В автобиографической прозе Цветаевой ведущая роль в росте творческой личности отведена «Вожатым», и встреча с каждым из них (Мать, Чёрт, Пушкин) знаменует новый этап творческого взросления поэта.

Мать — проявляющий первоимпульс творческого дара, стихия музыки, стихия лирики-тоски. Влияние на уровне наследования и через воспитание, которое шло мощным, неудержимым «потопом» и соотнесено с мифообразами «кормление», «наводнение», жертвоприношение, акт творения. В сложных отношениях любви-борьбы двух родственных лирических природ матери и дочери, Марины, выкристаллизовывается творческая порода поэта.

Чёрт — стихия «тайного жара», преображения, бунта, свободы и одиночества, творческого прорыва из материнского мира.

Пушкин — «стихия стиха». Пушкинские тексты воспринимаются как опыт души, сотворческое прочтение ребёнком предопределяет собственную судьбу поэта.

Встречи с Вожатыми в прозе «Мать и Музыка», «Чёрт», «Мой Пушкин» происходят по общей модели: Чара (удар стихии) -инициация (слияние) — перерастание, вбирание, покорение творческой энергии в Словоэтому соответствует и цветовая гамма: чёрно-белая, серая —> многоцветная —> голубая. Воплощение поэтического призвания усилено разрывом: смерть матери, «чёрт лопнул» (5−53), разочарование в реальном море.

Цветаева различала детство как возраст и поэта как сущность. Творческая природа в ребёнке-поэте в отличие от обычных детей проявляется, по Цветаевой, в даре слова и болевом отзыве (5−364): взаимосвязанные образы «тайного жара» и «любовь-тоски».

В формировании поэтического сознания от Музыки к Слову, как показано в диссертации, выделяются этапы, составляющие лестницу восхождения в детском освоении рояля: — первые ноты диатоники, которым обучала мать, складывавшиеся в слова и обкаруживавшие максимум души — «жар» и «жуть" — - детское исследование клавиатуры рояля, горизонтальной лестницы, проявляющей гамму души — Хроматику, закреплённую в Слове- -перестание Рояля в Стол, Хроматика, обернувшаяся «хребтом» собственного голосового инструмента. Поэтическое сознание прорастает, не порывая связи, из младенческого, мифологического мироощущения, которое переводится творческим даром и глубиной тоски выхода из детства-мифа, через разрыв мечты и действительности, на его словесно-образное воссоздание.

На наш взгляд, тема диссертации перспективна. Предстоит исследовать прозу Цветаевой о детстве в контексте творчества писателей Серебряного века. Подлежит дальнейшему изучению её проза как проза поэта. При этом необходимо существенно расширить базу привлекаемых к анализу автобиографических текстов, которые интересно было бы рассмотреть в широких сопоставлениях с поэзией Цветаевой, и, таким образом, её прозу исследовать как целостное художественное единство.