Восприятие класса местоимений носителями русского языка: Экспериментальное исследование

Периодически возникающие дискуссии на природу, статус и функционирование местоимений в языке заставляет исследователей вновь и вновь обращаться к этому «загадочному» классу слов. Появление новых работ по местоименной проблематике не только показатель неослабевающего интереса лингвистов к этому участку языка, но и свидетельство их неудовлетворенности существующими решениями. Многообразие точек зрения, подходов, используемых методов, связано как со сменой господствующих представлений на язык, так и с семантической и формальной разнородностью самого класса местоимений. При этом одни лингвисты пытаются найти убедительное теоретическое объяснение «интуитивно осознаваемому традиционной грамматикой единству класса местоимений» [Падучева, 1985], другие доказывают, что «местоимения не составляют единого класса, а образуют различные роды и виды в зависимости от того модуса существования языка, знаками которого они являются» [Бенвенист, 1974].

Действительно, традиционная грамматика с античных времен выделяет местоимения в самостоятельную часть речи, отмечая при этом явную неоднородность грамматических характеристик этого класса и объясняя его выделение особым характером местоименных слов, которые якобы способны лишь указывать на что-то, ничего при этом не называя. Эта точка зрения восходит к трудам древнегреческих и древнеримских мыслителей. Однако против выделения местоимений в отдельную часть речи возражали Г. Пауль, Э. Бенвенист. В отечественной науке одна группа исследователей выделяет местоимения в самостоятельную часть речи на основе единой дейктической функции (A.A. Шахматов и др.), другая — отказывает местоимениям в этом статусе, распределяя их между существительными, прилагательными и наречиями (А.М. Пешковский, О. В. Петрова, Л .В. Щерба и др.). Третья — называет местоимениями только одну из морфологических групп. это местоимениясуществительные (яf кто, нечто, себя и др.), так как объединению с сущест4 вительными препятствует отличие в выражении местоимениями этого разряда категорий числа, лица и падежа (В.В. Виноградов). Можно указать еще и точку зрения, согласно которой местоимения являются «суперчастью речи», стоящей над всеми другими частями и отражающей последние в своих грамматических и функциональных особенностях. Поэтому целесообразно выделять не внутри номинативных частей речи отдельные местоименные разряды, а внутри самих местоимений — отдельные группы, параллельные по синтаксическому употреблению и морфологическим свойствам соответствующим частям речи, то есть среди самих местоимений выделять местоимения-существительные, местоимения-прилагательные, местоимения-наречия [Ше-лякин, 1986].

К числу дискуссионных в языке, связанных именно с местоимениями, относится проблема наличия у них значения. A.A. Шахматов писал, что местоимения «не имеют самостоятельного значения. значение местоимений, прежде всего, относительно» [Шахматов, 1957, с. 97]. A.M. Пешковский отмечал: «Парадоксальность этих слов заключается. в том, что у них нет вещественного значения» [Пешковский, 1930, с. 54]. В. В. Виноградов сравнивал местоимения с именами существительными, прилагательными и числительными, указывая на их обобщенное значение, конкретизация которого возможна лишь в контексте [Виноградов, 1952]. Э. Бенвенист считал, что местоимения представляют собой «серию „пустых“ знаков, свободных от референтной соотнесенности с „реальностью“, всегда готовых к новому употреблению и становящихся „полными“ знаками, как только говорящий принимает их для себя, вводя в протекающий акт речи. Лишенные материальной референции, они не могут быть употреблены неправильноничего не утверждая, они не подчинены ни критерию истинности, ни критерию ложности. Роль этих знаков заключается в том, что они служат инструментом для процесса, который можно назвать обращением языка в речь» [Бенвенист, 1974, с. 288].

Обсуждая семантические особенности местоимений, исследователи обычно отмечают обобщенность значения этих слов, абстрактность их значе5 ния, его относительность. Говорят также о лексической пустоте местоимений, ситуативной обусловленности их значения, способности приобретать конкретное значение (или конкретную референцию) лишь в синтагматической цепи (т.е. фактически в контексте), отсутствии у местоимений первичного денотативного значения. Все эти характеристики, в конечном счете, опираются на представление о местоимениях как о словах-указателях и словах-заместителях, т. е. о словах не полно знач ных.

Однако такой взгляд на значение местоимений оспаривается целым рядом исследователей (О.Н. Селиверстова, А. И. Ефимов, Л. Я. Маловицкий, П.Г. Стрелков). В частности, О. В. Петрова считает, что «если значение местоимений искать не в их контекстуальной соотнесенности с конкретным предметом или признаком, а в выражении тех понятий, под которые говорящим подводятся эти предметы и признаки (т.е. если не подменять понятия „значение“ референциальной отнесенностью), то это значение оказывается присущим местоимениям не только в речи (как это вытекает из идей контекстуальной обусловленности), но и в языке» [Петрова, 1989, с. 49]. В доказательство данного положения она приводит целый ряд аргументов: 1) местоимения не создают переносных значений, т. е. их лексическое значение практически не зависит от контекста, «чем выше степень обобщенности значения слова, тем меньше возможность его контекстуального варьирования. И наоборот, — чем более конкретно слово по своему значению, тем больше вероятность «неожиданного», «нетипичного» его употребления в том или ином контексте" — 2) по функции замещения местоимения ничем не отличаются от других классов слов. «Соотношение кореферентных существительного и местоимения ничем не отличается от соотношения двух и более кореферентных существительных в тексте. Относясь к одному и тому же предмету или лицу, каждое слово характеризует его собственным образом — либо с точки зрения его разных свойств, либо в его отношении к разным предметам, либо, наконец, в случае местоимений — в отношении к говорящему или речевой ситуации в целом» [там же, с. 44]- 3) с точки зрения противопоставления «называ6 ния» и «указания» (которые сводятся к противопоставлению конкретного абстрактному) местоимения ничем не отличаются от других классов слов. Не существует понятий, которые нельзя было бы назвать, на которые можно было бы лишь указать.

Таким образом, указательная функция не может быть основной причиной отнесения местоимений к числу незнаменательных слов, так как знаменательные слова (обладающие языковым значением) также способны выполнять ее.

Спорность местоименного участка языка связана с решением глобальных языковедческих проблем: что такое язык, его структура и функционирование, как его описывать и каковы должны быть таксономические принципы. Отсутствие единодушия по этим вопросам по-разному оценивается лингвистами. Например: «Выделяемые части речи — результат ряда компромиссов между синтаксическим, семантическим и морфологическим принципами классификации словоформ. Именно в принципиально компромиссном характере традиционной классификации кроется причина не прекращающихся разногласий по тем или иным вопросам выделения частей речи. Принципиально компромиссный характер решений, принимаемых по вопросу о частях речи, приводит к тому, что проблема частей речи относится к числу „вечных“ проблем в грамматике» [Современный русский язык, 1989, с. 401]. Одни исследователи согласны с подобной оценкой, стремясь найти теоретическое оправдание подобной компромиссности и сформулировать ее принципы. Другие не желают мириться с таким положением вещей, предлагая исследовательские модели, которые, с их точки зрения, обладают большей простотой и объяснительной силой, чем предшествующие. Для этого первые, обосновывая непоследовательность, противоречивость классификации по частям речи, утверждают наличие в системе языка единиц, не вступающих в системные связи (асистемные) или прямо противоречащих им (антисистемные) [Будагов, 1978], а вторые считают, что трудности, возникающие при классификации языковых единиц, объясняются наличием у языка некоторых свойств, кото7 рые не учитываются при построении системы, что принципы описания не соответствуют свойствам самого объекта. «Сам по себе системный принцип описания языка или каких-то его единиц вовсе не предполагает обязательности применения принципа деления объема понятия. Это далеко не единственный способ классификации и тем более — построения системы. Для того чтобы адекватно описать объект, необходимо, прежде всего, исходить из особенностей этого объекта, из его основных свойств, из его сущности. Иными словами, научное описание должно строиться на принципе «порядок и связь идей — те же, что и порядок и связь вещей» [Петрова, 1988, с. 30], т. е. континуальность и динамичность языка противоречат дискретности и статичности его описания. При этом очень часто признание языка динамической саморазвивающейся системой остается чистой декларацией, не реализующейся в предлагаемых теоретических моделях. Любой «живой» язык в любой момент своего развития представляет собой систему, находящуюся в переходном состоянии от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему. В языках постоянно (и, разумеется, постепенно) меняется количественно и состав морфологических категорий, развивается новые и отмирают или видоизменяются старые синтаксические структуры, происходят активные словообразовательные процессы, вносящие изменения в сложившиеся лексико-семантические отношения между словами. Нет и не может быть языка или такого момента в развитии языка, который можно было бы охарактеризовать как лишенный нарушения системности. Именно постоянным стремлением языка к достижению полной системности определяется сам факт непрерывного изменения, развития как отдельных подсистем, так и всей языковой системы в целом. Хорошо известны законы такого стремления, его механизмы — закон аналогии, проявляющийся в процессах дифференциации и унификации, асимметричность (или асимметричный дуализм) языкового знака. Такая особенность существования языка как постоянно изменяющейся системы предопределяет наличие переходных, промежуточных явлений, большое количество единиц и категорий, уже частично потерявших свойства, составляющие их специфику 8 на предыдущем этапе, но еще не приобретших в полной мере новых свойств, которыми будет определяться их положение в системе на следующем этапе.

Таков в общих чертах тот «проблемный фон», на котором нам хотелось бы высказать некоторые замечания концептуального порядка. Разнообразие точек зрения не только на язык, но и на отдельные его участки, является показателем сложности исследуемого объекта. Нет никаких оснований сомневаться в добросовестности ученых, ведущих между собой полемику. Каждый из них, открывая что-то существенное в проблеме, упускает нечто другое. Свойства языка не укладываются без остатка в предлагаемые модели. И это симптоматично. Сама ситуация предполагает не просто сложность объекта, каким является язык, но многомерность его природы. Идея многомерности языка не нова, она уже высказывалось в разное время в работах отдельных ученых, однако, к сожалению, она не стада достоянием практики, не вошла в научный обиход как основополагающий принцип. Не претендуя на полный охват этой идеи, мы хотели бы отметить несколько аспектов, важных для нашего исследования: во-первых, та часть языка, которая связана с психической сферой человека. A.A. Залевская, ссылаясь на ряд других исследователей, совершенно справедливо отмечает, что порочность позиции классической лингвистики (младограмматической и социологических школ) заключалась в полном отождествлении структуры языковой системы и языковой способности. По ее мнению, для современной лингвистики также характерно отождествление того, что есть в речи, в языке, с тем, что есть в сознании говорящего. «Конечно, называемая порождающим механизмом речи система связей и взаимозависимостей включает в каком-то обобщенном виде и то, что называют системой языка, но этот порождающий механизм организован не как точное подобие языка и заведомо иначе, чем описательная грамматика соответствующего языка» [Залевская, 1978, с. 72]. Из этого она делает вывод, что необходимо строить специальную модель речевой способности, отвлекаясь на некоторое время от модели языка. Е. Б. Трофимова, на концепцию которой мы опираемся в работе, считает, что язык — это динамическая, саморазвивающая9 ся система, представленная четырьмя реальностями. Эти реальности не во всем тождественны друг другу и находятся в отношениях взаимодополнительности. Они образуют две сферы: семиолектную, распадающуюся на речевой континуум и внутритекстовую систему, и психолектную, в которой выделяется уровень сознания и уровень «подсознания». Каждая реальность требует своих, адекватных ей методов исследования, ибо если речевой континуум реально дан (наблюдаем), то уровень сознания, а тем более подсознания, не даны в прямом наблюдении. Субстраты единиц, функционирующие в этих реальностях имеют принципиально иную природу. Типичная ошибка отдельных исследователей заключается в переносе результатов, полученных относительно одной реальности, в другую, неразличение или смешение этих результатов (это явление описано в монографии [Трофимова, 1996]). Традиционная лингвистика работает, преимущественно, с речевым континуумом (вся совокупность озвученных и зафиксированных текстов), а это все равно, что пытаться понять, находясь по одну сторону экрана, природу движущихся по нему теней от раскачивающихся шаров, которые подвешены на разном расстоянии по другую его сторону. В рамках координат плоскости экрана задача принципиально неразрешима, если исследователь не вообразит себе дополнительное измерение — глубину, т. е. если не преодолеет плоскостное мышление. Речевой континуум является той реальностью, на которую проецируются другие реальности, поэтому задача заключается в построении многомерной модели, совмещающей существующие точки зрения, как отражение различных позиций, занимаемых разными исследователями по отношению к языку. Необходимость построения многомерной синтезированной модели языка осознается и методологами и лингвофилософами. «В современной теоретической лингвистике достаточно отчетливо намечаются контуры метода, который можно назвать „методом перекрестных корреляций“. Речь идет о прослеживании разнообразных (даже разнонаправленных) корреляций между соотношением аспектов языкового явления и соотношением лингвистических идей, так или иначе относящихся к этому явлению» [Руденко, 1991, с. 10 j-U iil, «Ученый, заинтересованным в получении максимального эмпирического содержания и желающий понять как можно больше аспектов своей теории, примет плюралистическую методологию и будет сравнивать теории друг с другом, а не с «опытом», «данными» или «фактами». Альтернативы, нужные.

Д.1ХН ииДДурЛапил jfV/i/riri, un шшяп^ inu/nv" jamiiviDunaiD no iipv/ixujv/i u.

Исчезают границы между историей науки, ее философией и самой наукой" [Фейерабенд, 1986, с. 179 — 180]. Таким образом, ищется средство «преодоления антирефлектизма как логически первичной реакции на исчерпанность рефлексии традиционного типа» [ Антономова, 1983, с. 23].

Взаимосвязь парадигм философии языка, их базисных постулатов и методов в значительной мере обусловлена взаимосвязью (более того — взаимодополнительностью, «взаимопроникновением») самих базисных языковых категорий. «Язык. ориентируется на различные сферы и функции речевой деятельности. Поэтому устроен таким образом, что для него важны не противопоставление категорий (что предполагало бы их конкуренцию), а позиция одних категорий относительно других, дополнительное распределение категорий» [Луценко, 1990, с. 5 — 6]. Взаимодействие лингвофилософских парадигм может проявляться в более или менее непосредственном сопряжении (совместном использовании) их постулатов, методов, понятий (ср. «Завершив описание прагматики или находясь близко к его завершению, парадигма начинает новый виток спирали описанием семантики, за которым последует, вероятно, описание синтактики, но уже обогащенное прагматикой, и, наконец, снова описание прагматики на новом, более высоком уровне» [Степанов, 1985, с. 255]). Возможны и более сложные ситуации. В частности, по Ю. С. Степанову, на современном этапе развития науки о языке синтез разделенных парадигматических подходов стал осуществляться в совершенно новом научном пространстве — в сфере когнитивных проблем: «Контуры новой парадигмы представляются, в общих чертах, следующими: семантика, синтактика и прагматика «выбрасывают антенны» — через посредство комплекса когнитивных проблем — в сферы биологии. с одной стороны, и в сферы мифологии,.

11 глубинной мифологии", «концептуализированных областей» (термин С.Г. Проскурина) культурных концептов. В свою очередь, обе сферы обнаруживают тенденцию к смыканию" [Степанов, 1991, с. 10]. Синтез семантики, с и тактики и прагматики составляет другой аспект идеи многомерности, о которой здесь идет речь.

Третий аспект связан с этапом первоначального формирования системы. Поясним сказанное еще одной аналогией. Онтогенетически человек проходит в своем развитии этапы, отражающие его филогенетическое развитиеот эмбриона до человека, при этом сохраняя реликтовые следы пройденных этапов. На определенном уровне развития какие-то элементы были функционально значимы, но затем, с изменением качества системы, произошло «переосмысление» функции данных элементов и, естественно, утрата значимости этими элементами и приобретение ее какими-то другими. Однако потерявшие свою значимость или изменившие ее элементы сохраняются в качестве реликтовых остатков предыдущих ступеней развития, совмещая в себе следы прежней функции и новой значимости, ибо основания, на которых они «расцветали», потеряли свою актуальность, а функции были перераспределены между другими элементами. Мы полагаем, что разные типы слов и есть результаты определенных этапов формирования языка, и даже больше — внутри отдельных классов элементы представляют собой следы этих этапов. Например, это — семантически более элементарно, а значит и первичнее, чем, скажем, почему или зачем. Осознание причинно-следственных или целевых отношений требует более высокой степени знания, чем идентификация «личного пространства», требующего лишь указательного жеста. Чтобы не путать диахронию и этап первоначального формирования языка как системы, введем понятие «прототипическое восприятие».

Прототипическое восприятие" - это деятельность человека по отражению действительности и приспособлению к ней, которая начинается с системы прямого восприятия и непосредственных реакций и действий человека, продолжается в системе межличностного восприятия и взаимодействия и за.

12 вершается в системе распознавания объектов и их ментальных репрезентаций. У. Найссер, предложивший эти три перцептуальные системы, считает, что в обычной жизни все три системы взаимодействуют [Ме1ззег, 1994: 239]. Но для нас важно, что результатом действия этих перцептуальных систем при формировании системы языка является вербальная продукция, фиксирующая разные этапы последовательно протекающего «прототипического восприятия». Иконические знаки, знаки-индексы и знаки-символы Ч. Пирса, заметившего разную степень проявления знаковое&tradeв знаке, в определенной мере есть отражение этого явления. Более детально разную степень осмысленности слова демонстрирует А. Ф. Лосев феноменологическим анализом предметной сущности. Предметная сущность (смысл), воплощаясь в меоне (материи), проходит ряд этапов.

По А. Ф. Лосеву, основная интуиция, лежащая в глубине всех разумных определений этого процесса, представляет сущее как свет, а меон как тьму. И тогда характер образов взаимоопределения зависит от степени проявления смысла или, что-то же самое, от степени осмысления «иного», подобно тому, как всякая световая картина зависит, прежде всего, от качества и количества света, освещающего тьму. При этом открывается целая лестница восходящих по своей осмысленности типов оформления меона, или типов просветления тьмы бессмыслия. И все это будет, считает автор, не что иное, как разная степень осмысленности слова, разная степень словесности как таковой. Сам факт взаимоопределения предметной сущности и «иного» терминологизируется автором через понятие «энергемы», которое получает качественное определение и содержательную интерпретацию в зависимости от степени осмысления в слове. Например: «С феноменологической точки зрения органическая энергема есть принцип раздражающегося организма, а раздражение сводится к знанию внешнего себе предмета, с его внешней же стороны, без знания себя самого и без знания самого факта знания внешнего предмета и без факта знания себя самого. Слово на степени осмысления через органическую энергему есть организм, — точнее, органическое семя. Органическое семя есть слово на.

13 степени знания внешнего предмета без знания себя самого. Органическое семя есть знание, мысль, интеллигенция, идея, слово, имя — на степени знания текучего меона, осмысливающего это знание, но знания, лишенного мысли о факте этого знания, равно как и мысли о себе самом. Это — максимум вы хождения за себя и самозабвения, минимум самосознания, хотя уже и какое-то начало его. Слово как результат органической энергемы есть семя, и оно живет для «иного», есть мысль об «ином» и — самозабвение" [Лосев, 1990, с. 59]. Такими словами в языке, с нашей точки зрения, являются звукоподражания.

Как представить себе живое слово живого человека, не мысля человека ощущающим существом? Как мыслить живое слово, не мысля, что в слове есть момент ощущающей энергемы?. Ощущающая энергема есть еще более внутреннее преодоление меона. Образ взаимоопределения смысла и меона напрягается здесь до той степени, что он уже начинает ощущать себя, в то время как раньше в нем был лишь тот смысл, который не знал сам себя, который забыл себя и превратился во внешнее, иное самому себе. В ощущении смысл начинает знать себя, и это — знак большего отхождения тьмы меона. Здесь смысл находит себя в «ином». Правда, здесь знание — только «иного», т. е. текучего, непрерывно и сплошно подвижного, иррационального хаоса, без всякой остановки и без всякого элемента рациональности, но в сфере этого «иного» ощущающий субъект находит себя и, хотя и продолжает не знать самого факта своего знания, все-таки фактически знает себя как это становящееся иррациональное «иное», знает себя как особый вид и тип «иного», не зная, однако, этого знания как такового. Слово, имя, мысль, интеллигенция на этой ступени есть животный крик, — крик неизвестно кого и неизвестно о чем" [там же, с. 60]. Такими словами, с доминирующей сенсуальной энерге-мой, являются междометия.

Чтобы ощущение было мыслимо, необходимо предположить, чтобы было то, что не есть ощущение, т. е. слепая и неразличимая смысловая масса. Необходимо предположить, что есть раздельное и различимое связно-организованное и именуемое нахождение себя в ином и в себе. Это есть.

14 восприятие, которое от ощущения отличается именно наличием мысленно устойчивой формы. В восприятии мы как раз имеем фиксирование твердого и устойчивого эйдоса объекта и одновременно — его пространственно временного меонального протекания. Мы фиксируем в воспринимаемом объекте его текучесть и качественную неустойчивость, и — в то же время соотносим отдельные моменты этого протекания с тем целым и уже не текучим, что представляет собой данный объект. В восприятии мы, стало быть, находим иное и находим себя, т. е. переживаем и ощущаем и иное и себя, но раздельность вносим только в иное, т. е. только в воспринимаемое. Себя самих, воспринимающих, мы продолжаем ощущать, при восприятии внешних объектов, столь же слепо и нерасчлененно, как и в случае простого и чистого ощущения" [там же, с. 63 — 64]. Примером слов этого типа является местоимение это.

Если ощущение — осознание раздражения, восприятие — осознание ощущения, то умственный образ — осознание восприятия. Когда мы имеем мысленный образ внешнего предмета, мы уже не только воспринимаем расчленен, но иное и в нем находим себя, мы начинаем воспринимать расчленен-но и себя, и притом себя как себя же, в себе же. Образное представление свойственно лишь такому субъекту, в котором интеллигенция созрела не только до нахождения себя как иного себе, но — главное — и до понимания своей самостоятельности в отношении иного" [там же, с. 66]. Примером слов такого типа является местоимение я.

Самостоятельная стихия мышления не может вполне развернуться в образном представлении, потому что иное все еще продолжает здесь оставаться иным и продолжает сохранять самостоятельную роль. И только в чистом мышлении интеллигенция отказывается от иного как самостоятельного начала, обусловливающего мысль, и самое иное уже понимает как себя" [там же, с. 63]. Думается, что этот этап и дает лексикону имена.

Рассмотренные нами аспекты идеи многомерности, как нам кажется, позволяют понять несколько важных вещей: а) необходимость поисков новых.

15 подходов к изучению языкаб) множественность моделей для объяснения некоторых языковых проблемв) неоднозначность терминовг) почему исследование в русле иных парадигм позволяет пролить свет на многие «вечные» проблемы языкад) разницу в выводах даже у ученых, придерживающихся одинаковых взглядов на какую-либо проблему.

Так как предметом нашего исследования является класс местоимений, то прежде чем высказать следующие концептуальные замечания, нам хотелось бы осветить теоретические представления, опираясь на которые лингвисты решают вопрос о статусе, значении и функции местоимений в языке.

Начнем с проблемы частей речи, ибо это поможет объяснить и все частные проблемы в самом классе местоимений. Известно, что при классификации по частям речи используют три фундаментальные характеристики слов (значение, форма, функция). Лингвисты стремятся учесть все три характеристики, чтобы классификация носила характер общетеоретической исследовательской модели, а не была прагматическим механизмом для «сортировки» слов. Однако на практике в основу берется только один принцип — как правило, значение, а оставшиеся используются как дополнительные. Это обусловлено тем, что, не отрицая соответствия и взаимообусловленности характера смыслового содержания слов и выполняемой ими функции, исследователи отмечают их явную неравноправность: «Функционирование в целом определяется категориальным значением слова, а затем уже, в свою очередь, в какой-то мере влияет на это значение» [Петрова, 1989, с. 35]. A.A. Уфимцева констатирует, что эти характеристики находятся во взаимозависимости: «Тип знакового значения слов предопределяет сферу их функционирования, наоборот, назначение слов в структуре языка накладывает специфику на их семантику» [Уфимцева, 1974]. Далее устанавливается соотнесенность слова с логическими категориями. Вторичность языка как средства отражения действительности приводит к тому, что одновременно с называнием слово обладает способностью классифицировать называние, т.к. формируясь на основе понятия, слова отражают и классифицирующую деятельность мышления. Логиче.

16 ские категории бывают двух уровней абстракции. Категории первого рода отражают различные свойства объективной действительности, такие как «предмет», «качество», «движение» и т. д. Абстрагирование от них дает категории второго рода, такие как «субстанция» и «признак». Они отражают отношения между понятиями и представлениями в мысли и обусловлены свойствами человеческого мышления, «поскольку любой элемент действительности может мыслиться или как признак, или как носитель признака» [Савченко, 1967, с. 56]. В каждой из основных частей речи прослеживается соответствие категориям обоих родов, но при этом есть еще и части речи, соответствующие только одной категории. Местоимения как раз и есть такой класс, который соотносится с категориями второго рода, т. е. субстанцией и признака.

Лексические значения, отражающие объективную действительность, не могут лежать в основе выделения универсальных категорий частей речи, поскольку в них закрепляются различия, возникающие в способах членения действительности разными народами и даже одним и тем же народом на разных этапах истории. Будучи индивидуальными для каждого слова, лексические значения соотносятся с логическими категориями первого рода. Однако на уровне лексических значений, соответствующих, по терминологии А. Н. Савченко, категориям первого рода, возникают известные всем противоречия между значением слова и характером соответствующего понятия: именной характер слова «бег», имеющего процессуальное значение, субстантивный характер слова «белизна», имеющего атрибутивное значение и т. д. Подобного рода противоречия возникают только у тех слов, которые являются названиями понятий, появившихся в результате абстрагирующей деятельности мышления. Если признак абстрагирован от его носителя, возникает понятие, которое получает название в языке. Но при этом у языкового знака есть лишь денотат, но нет референта, тогда как в действительности признак не существует в отрыве от своего носителя, т. е. вместо триады «слово — понятие — вещь» возникает диада «слово — понятие». Таким образом, лексическое значение.

17 этих слов не может соотноситься с категориями первого рода, т.к. отражает продукт деятельности мышления [Савченко, 1967].

По мнению О. В. Петровой, если исходить при определении категориального значения частей речи из соответствия этого значения логическим категориям второго рода, противоречия между категориальным и лексическим значением снимаются. Две универсальные категории — субстанция и признак, отражающие законы человеческого (именно общечеловеческого) мышления, лежат в основе формирования основных частей речи, объективно присутствующих в разных языках. Субстанция как самостоятельная сущность далее не подлежит членению, тогда как признаки могут делится на признаки субстанции и признаки признаков. Признаки субстанции, в свою очередь, могут относится к ней атрибутивно и предикативно (соотносится или не соотносится со временем). Поскольку в значениях местоимений отражаются как признаки, так и субстанции, местоимения распределяются по разным частям речи [Петрова, 1989].

Рассуждения О. В. Петровой о категориальности (частеречности) представляется нам весьма убедительным, ибо ее классификация по лексико-грамматическим классам, позволяющая выделить в отдельные части речи только существительные, прилагательные, глаголы и наречия, лежит в одной системе признаков. Тем не менее, полностью встать на точку зрения этого автора мы не можем, т.к. полагаем, что внутри четырех указанных категорий (или помимо их, если встать на несколько иную платформу) можно выделить также и класс местоимений. Совершенно верно отмечая противоречие между непрерывным характером языка и дискретным характером его описания, О. В. Петрова убедительно показывает, что в языке существует большое количество переходных явлений, и не только в диахроническом плане, но и в синхронной системе. Перенося это верное наблюдение в область значения, она считает, что «весьма условным является принятое в лексикологии деление слов на конкретные и абстрактные, поскольку речь идет об очень сложной градации, а точнее, — о плавном, постепенном переходе от слов с конкретным.

18 значением через слова с менее конкретным значением — к словам абстрактным. Строго говоря, в таком ряду не может быть проведена граница, по одну сторону которой остались бы слова конкретные, а по другую — абстрактные. Думается, что также дело обстоит и при классификациях самих понятий, называемых этими словами" [Петрова, 1989, с. 106]. Исходя из этого, О. В. Петрова утверждает, что нет разницы между абстрактным значением слов основных частей речи и значением местоимений, и поэтому местоимения входят в основные части речи как их наиболее абстрактная часть.

Касаясь этой проблемы, необходимо сделать следующее замечание: из правильности постулируемого положения о фактической недискретности, непрерывности действительности, О. В. Петрова делает не совсем верные выводы. Выстраивая логически безупречную картину, она забывает о периоде формирования языковой системы, когда категории мышления еще не получили своего четкого осознания и оформления (по нашей терминологии, этот период связан с «прототипическим восприятием»). Примитивная культура далека от индуктивного и дедуктивного способа постижения [Николаева, 1996]. Мышление человека, будучи неразрывно связано с языком, развивается и совершенствуется вместе с ним от про стых форм к более сложным в направлении большей отвлеченности, абстрактности. Получается, что местоимения возникли как результат отражения уже достаточно высокого уровня развития мышления, что противоречит фактам. Известно, что местоимения — наиболее древний слой лексики. Конечно, осмысляя статус местоимений с позиций современного состояния языка, редуцируя «реликтовые» следы, можно, как Н. Ю. Шведова, построить модель, согласно которой местоимения являются системой смысловых исходов, отражающих наиболее обобщенные фрагменты действительности. Эти обобщенные смыслы, конкретизируясь, получают в языке морфологическое оформление в номинативной лексике, функционируют в синтаксических конструкциях, фразеологических единицах. Местоимение является, таким образом, «суперчастью речи», креативной моделью, по образцу которой формируются другие части речи, воспроизводящие парадиг.

19 матическую систему местоимений, а часто и превосходящие ее с точки зрения большей разработанности. Однако, при всей плодотворности подобного подхода, он является недостаточным, чтобы понять специфику местоимений и онтологическую природу разнородности элементов внутри самого этого класса. Здесь проявляется то самое плоскостное мышление, о котором мы уже упоминали. Экстраполирование конечного результата отражения действительности нашим сознанием на весь лексикон, проявляется как гипноз только одной из фундаментальных характеристик слова — значения. Если же предположить, что местоимения формировались как слова ориентировочного назначения, в отличие от других частей речи, то это объясняет многое, связанное с этим классом слов. Именно ориентировочная функция, а не значение формировало ядро местоименной группы слов.

Да, действительность континуальна, но применительно к местоимениям эта непрерывность выражается не в принадлежности местоимений к разным грамматическим классам, а в некоей более слабой категориальной оформленности. Возможно, имеет смысл ввести такое понятие, как «ослабленная категориальность» применительно к данному классу слов. Указанная «ослабленная категориальность» связана со спецификой денотата данного класса слов. Денотатом местоимений, с нашей точки зрения, является перцеп-туальное жизненное пространство познающего мир человека. Оно отличается синкретичностью, иедифференцированностью своего поля. Это бытийное пространство жизнедеятельности восходит к феномену «личного» пространства индивида и обладает условными границами. Человек, как организующий эпистемический центр этого пространства, волен по своему усмотрению расширять или сужать его границы, фокусировать поле восприятия на любых элементах этого пространства, манипулировать его фрагментами, занимать по отношению к нему разные позиции, использовать по отношению к нему врожденную операциональную программу, позволяющую оперировать множествами (реальными, размытыми, условными), и осуществлять вероятностное прогнозирование относительно динамики его фрагментов. Мы подчеркиваем,.

20 что для «прототипического восприятия» характерно отсутствие или минимум ментальных репрезентаций, оперирование не классами реалий, а фрагментами пространства (п ре дмето-п ри знакам и). Прототш ш ческая группа местоимений сформировалась не на основе понятий, а как языковая фиксация разных позиций, которые занимает человек как эпистемический центр по отношению к «личному» предметному пространству и подразумевает соответствующее этим позициям отношения к этому «личному» перцептуальному пространству.

Высокая степень дейктичности, присущая местоимению в большей мере, чем другим частям речи, связана с тем, что «прототипическая» группа местоимений формировалась как жестово-мимическая вербальная продукция. Без этого понимание интенции говорящего было бы невозможно. В настоящее время жестово-мимическое поведение сопровождает слова и других классов слов, обретя самостоятельный статус. Однако, освободившись от местоимений, жест оставил в их значении свои следы, как бы растворился в их семантике.

Введенное нами понятие «ослабленной категориальности» для класса местоимений в принципе не противоречит положениям, которые высказывают ученые, занимающиеся происхождением языка, например: «По-видимому, протоязык был многозначен и расплывчат (abmigious) и ингерентно неясен» [Liberman, 1984, с. 43]. По мнению других, протоязык, по всей видимости, был метафорическим и сама протокоммуникация, вероятно, осуществлялась именно на метафорическом уровне [Lindgren, 1991]. Основными свойствами домифологического мышления, которое Леви-Строс назвал пралогическим [Леви-Строе, 1994], являются синкретизм, отождествление разнородных предметов, подмена отношений каузальности отношениями смежности, отождествление части и целого, вещи и ее свойства, вещи (лица) и ее знака или имени, т. е. такие формы аналогии, как метонимия и синекдоха, присущи уже первобытному мышлению [Taylor, 1989]. Что касается коммуникации, то при возникновении языка намечается три ее ступени: интенциональная, символи.

21 ческая, собственно языковая, сменяющие друг друга на протяжении эпохи палеолита. Т. М. Николаева, изучавшая частицы в славянских языках, приходит к выводу о существовании базовых партикулов с консонантной опорой и аллофон, но варьирующимися гласными. Частицы эти выполняют текстово коммуникативную функцию (выражая вопрос, определенность/ неопределенность, отрицание и т. д.). Из этих партикул состоит коммуникативный пласт не только индоевропейских, но и языков «ностратической группы» (ср. в русском: то-тьсьздешний < сь-де- [§ ь]-н-ийи-боли-бои-жеда-же и т. д.) [Николаева, 1996]. Однако у нее вызывает недоумение, «что же эти „синтаксические“ поначалу партикулы, из которых развились фонемы, могли связывать, если знаменательные слова еще не могли сформироваться из-за отсутствия фонем. Иначе говоря, могли ли единицы актуализации возникнуть до слов референтной значимости?» [там же, с. 79]. Нам представляется, что могли. В силу указанной специфики, местоимения, которые генетически восходят к таким партикулам, функционировали как слова ориентировочного назначения, обозначая исходный фрагмент для различного рода переносов (метафорических и метонимических). Жизненно важны координаты (векторы) ориентировочной функции связаны, прежде всего, 1) энергетической идентификацией (субъект — объект) — 2) пространственной локализацией- 3) временной- 4) установочной- 5) интерпретирующей- 6) аксиологической- 7) реляционной- 8) функциональной- 9) операционной координатами. В сфере этих координат и проявляется говорящим «определенность», «приблизительность», «незнание», «ограниченное знание», «аналогичность», «актуальность», «ре-ля ционность» как модусы существования информации. В «интенциональной» коммуникации доминировала суггестивная составляющая (см. гипотезу о возникновении языка из суггестивной функции Б.Ф. Поршнева). И местоимения «связывали», актуализировали мотивационные, телеологические установки гоминидов. Онтогенез детской речи свидетельствует в пользу этой точки зрения, ибо первоначально «слова» ребенка выполняют интенциопальную синтаксическую функцию типа: игрушку — Дай мне игрушку. Ориентировоч.

22 вое назначение местоимений предопределяет все дальнейшие судьбы этой группы слов в качестве заместителей, указателей, «инструмента для процесса, который можно назвать обращением языка в речь». Из-за ориентировочного назначения местоимений в дискурсе они отсылают к акту речи и указывают на способы представления актанта ситуации. Пополнение класса местоимений происходило за счет освоения разных координатных сфер, но происходило оно по уже существующей пространственной модели. A.B. Кравченко, рассматривая генезис времени, показывает этимологическую общность местоименных наречий места и времени, а также первичность пространственных номинаций. Исходный фрагмент перцепции для древнего человека, в силу ограниченности опыта, чаще всего предстает в виде неопределенного множества, формируя концепт «приблизительности». Поэтому группа неопределенных местоимений — самая многочисленная и разработанная. Так обстоит дело, по крайней мере, в русском языке. Незнание фрагментов перцеп-туального пространства в их отношении к энистемическому центру сформировало группу вопросительных местоимений, но и в них ориентировочная интенция проявляет себя в полной мере. Отрицательные местоимения связаны с процессом ориентации следующим образом: они ориентируют эписте-мический центр в отношении атрибутов перцептуального пространства, а именно: 1) указывают на отсутствие носителей для определенного атрибута в актуальном пространстве говорящего, т. е. носители как таковые есть, но они не обладают данным атрибутом. Это своеобразные ограничители атрибутивных характеристик носителя. В этом проявляется характеризация через отсутствие. Xарактеризация перцептуального пространства через отсутствующий атрибут целесообразна при нежелательном, неблагоприятном атрибуте, т. е. это ориентация так сказать апофатическая.

Дискретность языка в силу его эгоцентрического характера «борется» с континуальностью действительности, в результате происходит столкновение природной недискретности материи с дискретностью человеческого восприятия. И безусловно, эта дискретность оказывает вторичное влияние на конти.

23 дуальность действительности, преобразуя ее в сознании, что отражается в языке. Данное явление можно рассматривать как языковую антиномию.

Таким образом, плавность явлений в системе можно отразить лишь дискретно-градуально, да и специфика понятия, формируемого на основе пучка дифференциальных признаков, подтверждает это. Значение местоимений связано не с категориями первого рода, а с ослабленными категориями (см. выше), в отличие от основных частей речи, в которых совмещаются категории первого и второго рода. Это и составляет их специфику. Абстрактное значение «бег» или «белизна» и абстрактное значение «этот» или «тот» не тождественны. Если «бег» и «белизна» можно соотнести с субстанцией, то местоимения «этот» и «тот» могут подходить под категорию и субстанции, и признака.

Трудности с определением значения местоимений связаны, по нашему мнению, с тем, что, возникнув на основе «ослабленных категорий» предметного пространства, это значение шире категорий первого рода (см. выше). Попытка же свести значение местоимений к категориям второго рода или лишает их денотативного содержания (пустые знаки), или приводит к подмене денотата местоимений их сигнификатом («выражение понятий, под которые подводятся предметы и признаки»). Местоимения не могли, как мы уже указывали, возникнуть как знаки понятий, и попытка навязать им максимально отвлеченное значение наталкивается на сопротивление семантического материала. Не надо путать отвлеченность и усредненность значения. Абстрагирование от предметного пространства дает просто понятие материи. «В процессах категоризации мира используются категории двух типов — логические, отвечающие представлению о необходимых и достаточных критериях у каждого из ее членов (примером такого рода является категория числа), а также и естественные или ирототи п и чес кие категории, в центре находится член с привилегированным статусом — лучший образец своего множества. Прочие члены категории могут отличаться от него «фамильным сходством», т. е. сохраняя одни черты, но теряя другие и отклоняясь от лучшего образца по.

24 разным направлениям (в разных отношениях)" [Краткий словарь когнитивных терминов, 1996, с. 171].

Прототипичность проявляется в том единодушии, с которым носители языка характеризуют значение языковых единиц (например, отдельных слов) в отрыве от контекста. Например, характеризуя значение предлога шг, показывают на поверхность" [Tailor, 1994: 19]. Такое значение демонстрирует лучший образец категории.

С нашей точки зрения, местоимения обладают максимально немаркированным сигнификативным значением, что на уровне речи позволяет им быть референтно емкими. Но при этом они содержат все признаки, присущие обычному номинативному знаку, т. е. они способны сохранять в своем содержании «существенные и постоянные признаки как основные компоненты сигнификата при всех употреблениях его в конкретных контекстах» [Кол-шанский, 1977, с. 144]. Следует, однако, уточнить, что сигнификат детерминируется не только существенными, постоянньми признаками, но и прототи-пическими. Образование категории тесно связано с формированием концепта или группы концептов, вокруг которой она строится, т. е. с выделением набора признаков, выражающих идею подобия или сходства объединяемых единиц: в естественных категориях ее члены объединяются не потому, что такой набор считается обязательным для каждого члена категории, но потому, что эти члены демонстрируют — в большей или меньшей степени — некоторые ти: пы подобия с тем членом, который выбирается за лучшего представителя своего класса.

Изучение местоимений в когнитивной парадигме позволяет пересмотреть некоторые аксиомы в современной языковедческой традиции в отношении местоимений. Например, A.B. Кравченко убедительно доказывает, что элементарная местоименная таксономия, основанная чисто на феноменологических категориях, предшествует сложной таксономии имен, оперирующей абстрактными понятиями. Эпистемическая целесообразность первичности грубой элементарной классификации и производности более сложной и тон.

25 кой классификационной системы разрушает тезис о заместительной функции личных местоимений. Кроме того, эпистемический анализ термина «местоимение» показывает, что «очевидно, что когда речь идет о функции личных местоимений, формула „вместо имени“ должна пониматься не в том смысле, что сначала было имя, а в том, что позиция, занимаемая в предложении местоимением, есть позиция, резервируемая языком в его современном состоянии для имени. Таким образом, логика наивной таксономии и этимологии слова pronomen говорит в пользу первичности местоименного онтогенеза, подтверждая правоту К. Бругмана [Brugmann, 1904], с которым категорически не соглашался К. Бюлер [ВьЫег, 1934]. Местоимение — это не то, что употребляется вместо имени, а то, что предшествует имени, или протоимя» [Кравченко, 1996, с. 123].

Выдвинутое нами положение об ослабленной категориальности местоимений, являющееся основанием для их выделения в самостоятельный класс, может быть объяснено в рамках той же когнитивной парадигмы. Когнитивная теория, опирающаяся на такие базовые понятия, как выборочная обработка информации, общий фонд знаний, когнитивная модель (концепт, образ), концептуальная система (фрейм) и концептосфера, контекстуальное решение (т.е. модификация концептуального фрейма), точка зрения и т. п., прямо или косвенно позволяет освещать вопросы, связанные с интерпретацией языкового значения (М. Minsky, Т А. van Dijk, R. Jackendoff, R.W. Langacker, G. Lakoff, T. Givon, DeLancey) [Кравченко, 1996]. «Первичная система репрезентации (ПСР) дает модель, основанную на чувственных данных, памяти, интеро-цепции и проприоцептивной обратной связи. Вторичная система репрезентации (ВСР) дает модель этой модели, в которой мир и наши действия в нем выражаются, или потенциально могут быть выражены, словами» [Bickerton, 1990: 209]. Это значит, что сначала наше чувственное восприятие мира накладывается на концептуальную репрезентацию, а затем эта концептуальная репрезентация накладывается на языковую репрезентацию. Ступенчатый характер этого процесса предполагает наличие некоторых промежуточных.

26 уровней, отражающих переход от конкретного к абстрактному по мере усложнения структуры приобретенного знания [Кравченко, 1996, с. 14]. Ослабленная категориальность местоимений связана с ПСР, т. е. с восприятием предметного пространства и отражает один из этапов феноменологической идентификации. Установлено, что процесс восприятия и обработки зрительной информации человеческим мозгом связан с функционированием двух модулей зрительной перцепции: один обеспечивает восприятие предметов, другой — восприятие мест. Предмет и место — эти два вида объективной реальности даны человеку в ощущениях, и на них строится все здание концептуальной картины мира, представленной в языке как знаковой (репрезентативной) системе [Кравченко, 1996, с. 28].

По мнению A.B. Кравченко, обыденное, тривиальное понимание предмета как материального явления, вещи отражает зафиксированную в языковой системе концептуализацию некоторого обобщенного зрительного образа как элемента воспринимаемой и членимой на сущности действительности. Всякая сущность, воспринимаемая посредством органов чувств, материальна, и только материальные сущности способны выступать в качестве объектов восприятия. Пространство есть форма существования материи, следовательно, восприятие и концептуализация любой материальной сущности невозможны без определения ее пространственной природы как необходимого условия бытийности. Базовые пространственные понятия — осевые горизонтальные и вертикальные измерения «перед» — «зад», «право» — «лево», «вверх» — «вниз» категоризируются как признаки. Таким образом, ослабленная категориальность, выражаемая местоимениями, — это нерасчлен ен нос представление предмета и признака, вещи и пространства ее восприятия. Денотатом местоимения является предметное пространство, организованное фигурой познающего мир человека. В силу недифференцированное&tradeэтого предметного пространства оно обладает референциальной емкостью. Будет ли референтом местоимения материальный предмет, признак или способ оперирования с множеством, связано с понятием интенциональности. Наиболее.

27 естественно и последовательно понятие интенциопальности соприкасается с понятиями из сферы прагматической парадигмы, прежде всего с теми, которые отражают различные характеристики речевого акта. По Серлю, каждое интенциональное состояние содержит некоторое репрезентативное содержание в определенном психологическом модусе [Серль, 1987, с. 107]. «Очевидно и при данном подходе концепт „интенциональность“ включает денотативный компонент, по крайней мере пресуппозицию» (ср. общую трактовку ин-тенциональности как направленности) [Руденко, 1992, с. 22]. Проблема же неопределенности решается в рамках теории референции, оперирующей такими понятиями, как определенный, неопределенный и обобщенный референт [Степанов, 1988].

Таким образом, резюмируя предыдущие концептуальные замечания, мы перечислим их кратко в тезисной форме.

1. Местоимения как класс формировались на базе «ослабленных категорий» перцептуального пространства познающего мир человека.

2. Местоимения сохраняют в своей семантике реликтовые следы «про-тотипического восприятия" — они являются вербализацией разных этапов этого восприятия, в силу чего семантически разнородны.

3. Значения местоимений отражают разные позиции, которые занимает эпистемический центр по отношению к своему перцептуал ьному пространству, и, соответственно, разные отношения, в которые он при этом вступает.

4. Высокая дейктичность местоимений связана с имманентной жесто-вой составляющей их семантики, рудиментарным остатком «тектонически» адекватной коммуникации.

5. Врожденный механизм оперирования множествами через «ослабленные категории» перцептуального пространства получает в лице местоимений знаки для обозначения типов множеств (размытых, условных, фиксированных, пустых).

Появление новых направлений в лингвистике дает возможность по-иному взглянуть на многие традиционные проблемы языкознания, позволяет открывать факты, в свете которых противоречивость некоторых положений классической теории ранее не осознаваемых или игнорируемых, становится очевидной.

Выше мы проиллюстрировали, как представители когнитивной парадигмы (например, A.B. Кравченко) открывают в языке стороны, не являющиеся предметом рефлексии у сторонников структурального или прагматического направления. Неполная решенность вопросов о статусе местоимений, их классификации, значении и т. п. в системе языка не является препятствием для изучения этой группы слов в сознании (подсознании) носителя психолингвистическими методами. Не возникает сомнений в том, что между содержанием единиц в языковой системе (семиолектная сфера) и сознании (подсознании) носителя (психолектная сфера) существуют определенные корреляции. Исследование местоимений как единиц восприятия (мы считаем, что они далеко не всегда однозначно соответствуют единицам языковой системы), а также изучение лингвистической компетенции носителя на материале местоимений поможет приблизиться к решению вопроса о корреляции (изоморфизме?) местоимений в системе и сознании носителей.

Исследование восприятия психолингвистическими методами позволяет лингвисту, стремящемуся встать на точку зрения «наивного носителя» для получения представлений о языке, с одной стороны, получить эмпирический материал для объективных выводов, с другой, — предотвращает смешение лингвистических и языковых представлений. Такое смешение приводит к конфликтам понимания (спор между Московской фонологической школой и Ленинградской фонологической школой) и искажает реальное системное устройство языка. Кроме экспериментальных данных, психолингвистическая парадигма дает возможность верифицировать положения некоторых концепций (грамматика говорящего, воспринимающего, контуры которых проявляются на современном этапе развития науки о языке, благодаря ее антропоцентри.

29 ческой ориентации). Термины «грамматика говорящего» и «грамматика слушающего» укрепили свое положение после публикации исследования американского лингвиста Ч. Хоккета (1965). Анализируя деятельность человека, воспринимающего текст, Ч. Хоккет не просто расчленяет ее на отдельные этапы и операции, но показывает внутреннюю взаимосвязь между поведением различных языковых единиц в этом процессе. Так, каждое новое слово (точнее, словоформа), поступающее на вход грамматики слушающего, заставляет последнего перестраивать синтаксическую гипотезу, имеющую отношение к смыслу всего высказывания. По Хоккету, слушание не включает операции, которые не входили бы в говорение, но говорение включает все операции, входящие в слушание, плюс логические операции восприятия будущего и выбора. Однако многие авторы [Зимняя, 1973; Жинкин, 1982; Мур-зин, Штерн, 1991 и др.] указывают на наличие у процесса речевосприятия своих отличительных черт, таких как избирательность или опережающий характер, что указывает на то, что два встречных вида речевой деятельности не являются взаимно обратимыми процессами. По мнению Б. Нормана, сознание говорящего способно оперировать приблизительными единицами и размытыми категориями [Норман, 1994]. Из-за латентного характера речепорожде-ния и восприятия вышеуказанные понятия нуждаются в экспериментальном подтверждении. Психолингвистический эксперимент помогает преодолеть недостатки компонентного анализа и показывает удельный вес отдельных сем в составе значения слова, по крайней мере, на уровне восприятия.

В завершение, перед формулированием традиционных атрибутов нашего диссертационного исследования, мы хотим представить гипотезу, которая была положена в основу нашей работы.

1. Местоимения обладают собственным языковым значением, характеризуя фрагменты действительности с точки зрения познающего мир человека, что и придает им собственную семантическую специфику, отличную от других классов слов.

2. В языковой способности местоимения представлены не так, как в языковой системе. Аналогией здесь может быть разные представления фонемы в работах представителей Ленинградской и Московской фонологических школ. Для ЛФШ фонема — лучший образец из возможных вариантов (психофонема). Для МФШ — подвижный элемент морфемы (морфофонема). Местоимения, как нам кажется, в системе опираются на логические категории, в психической сфере — на «прототипические» категории.

3. Разрядовая таксономия внутри местоимений носителей языка не совпадает с таксономией в языковой системе.

4. В языковой способности, на уровне сознания и подсознания значения местоимений не должны совпадать.

Еще раз нам хотелось бы подчеркнуть, что наше исследование связано с психической сферой языка (сознанием и подсознанием) как верификацией идеи многомерности. Многомерная природа языка порождает «вечные» проблемы, являясь причиной непрекращающихся дискуссий относительно отдельных его участков, с другой стороны, идея многомерности требует ответа на принципиальные вопросы: как соотносятся реальности языка, и должно ли лингвистическое описание языковой системы учитывать специфику других реальностей (т.е. сознания и подсознания) и корректировать свои существующие структурные модели, приспосабливаясь к ней, или же система должна описываться, исходя из онтологической природы и субстрата вербальных единиц. Специфика нашей работы состоит не в детальном анализе, критике, оценке существующих внутрисистемных моделей, а в рассмотрении внутрисистемных противоречий как ситуации соотнесения, своеобразного фона для моделирования представлений другой реальности, хотя и связанной с внутритекстовой системой, но не тождественной ей. Поэтому не столь важно, с какой классификацией соотносить экспериментальные данные, важно показать, что в сознании носителя они не совпадают ни с одной внутрисистемной таксономией. Излишняя детальность заставила бы нас вращаться в круге категорий, которые используются в системах разных лингвистов и создала бы ис.

31 каженное представление о целях нашей работы. А наша задача — выход в иную мерность через изучение психолектной сферы. Лишь простое упоминание о наличии дискуссионных моментов в области местоимений не объяснит симптоматическую специфику указанных противоречий, требующих для своего разрешения многомерных пространств.

Итак, актуальность диссертации обусловлена, во-первых, необходимостью выявления корреляции класса местоимений в системе языка и в восприятии, во-вторых, потребностью в исследовании лингвистической компетенции носителя языка относительно различных участков языковой системы, что в конечном итоге позволит создать «грамматику воспринимающего» параллельно с «грамматикой говорящего» и традиционной грамматикой, описывающей систему языка.

Цель данного исследования — выявить основные закономерности представления класса местоимений в сознании носителей языка. Это фрагмент большой коллективной работы, предусматривающей в конечном счете построение «грамматики воспринимающего» (ср. Норман «Грамматика говорящего»).

В соответствии с данной целью в работе решаются следующие задачи:

1) описание различных точек зрения на проблему статуса местоимения в языке;

2) систематизация подходов к классификации местоимений в системе языка и их анализ;

3) определение путем кластерного анализа организации местоимений в группы, что позволяет установить особенности отражения местоимений в сознании носителей языка;

4) попытка выявления дифференциальных признаков местоимений, их иерархии, характера синтагматических и парадигматических связей в сознании и подсознании носителей языка в ходе простого ассоциативного и отсроченного эксперимента.

Специфика поставленных целей и задач обусловила использование следующих методов и приемов исследования:

1) метод кластерного анализа, направленный на выявление стратификации элементов класса местоимений в сознании говорящего;

2) простой ассоциативный эксперимент, используемый для определения набора семантических дифференциальных признаков в языковом подсознании носителя;

3) отсроченный ассоциативный эксперимент, служащий для выявления набора семантических дифференциальных признаков в языковом сознании носителя языка;

4) элементы статистического анализа, применяемые для обработки результатов экспериментов.

Научная новизна работы состоит в том, что впервые в практике лингвистических исследований а) описывается восприятие носителями русского языка класса местоимений с учетом стратификации на уровне сознания и подсознанияб) обосновывается необходимость разведения понятий «грамматики языковой системы», «грамматики говорящего» и «грамматики воспринимающего» на материале местоименийв) вводится формально-семантическая классификация, позволяющая в достаточной степени корректно описать ассоциаты местоименийг) используется методика кластерного анализа для описания местоименных слов в лексиконе носителей русского языка.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования его результатов: а) в практике преподавания русского языка как иностранного и русского языка для русскоязычной аудиторииб) в разработках психолингвистических исследований, связанных с изучением лингвистической компетенции носителяв) в преподавании теоретических курсов и спецкурсов по русской грамматике и психолингвистике в высшей школе.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Местоимения — единый грамматический класс, сформировавшийся на основе ориентировочной функции, отличительным признаком которого является «ослабленная категориальность».

2. Местоимения в сознании сгруппированы на основе прототипиче-ских категорий, а не логических.

3. Местоимения не называют, а обозначают разные позиции и связанные с этими позициями отношения эпистемического центра к своему перце гггу альному пространству.

4. Ориентировочное назначение местоимений в сознании носителя проявляется в нескольких модусах представления информации: «определенная информация», «приблизительная», «неизвестная», «ограничительная», «аналогичная», «операционная», «реляционная», «актуальная». Модусы представления информации важнее для сознания носителя, чем ориентировочно-векторные ее распределения.

5. Носитель языка обобщает местоимения в разряды на основании совокупности глобальных категорий «предмета» и «признака» и частных категориальных оппозиций (индивидный/типичный, суггестивный/рефлексивный, альтернативный/неальтернативный и т. д.). Оппозиции частнокагегориальных признаков дают возможность выявить запреты на сочетаемость местоимений.

6. Местоимения в ментальной сфере организованы по иным принципам, чем в системе языка.

7. Ассоциативные реакции на местоимения выявляют набор семантических дифференциальных признаков и их иерархию в сознании и подсознании носителей языка. Основной стратегией сознания является манипулирование, подсознания — ориентирование.

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы и приложения, представленного в виде 45 таблиц.

Выводы по второй главе Наша классификация, несмотря на ее несовершенство, оказалась вполне пригодной для анализа материала: она позволила последовательно выявить многие особенности значения местоимений. Так, например, вопросительные местоимения кто, что, чей, какой, рассматриваемые во многих классификациях совместно, не представляют в сознании носителя единого целогоони подразделяются на две группы, у которых количество ролево-опре делительных реакций соответственно 45% - 50% и 0% - 0%, количество характеризующих реакций — 5% - 0% и 24% 53%. Сравнивая местоимения какой, такой по рубрике ролево-определительных и признака-оценки (25% - 19%- 53% - 73%), можно сделать вывод об их близости по признаковой семантике и различии по степени интенсивности ее проявления.

Материал эксперимента показал, что при нашем подходе можно выявить однородные группы местоимений, отличающиеся стереотипными рубриками реакций. У всех местоимений с основами накто-, -чтоколичество предметно-идентифицирующих реакций на уровне сознания малочисленно (18, 10, 15%), в отличие от местоимений с основойкакой-, -чей- (57, 76, 69, 87, 78%) — рубрика внешнеи внутренне-характеризующих реакций, наоборот, многочисленна (50, 63, 59%), в отличие от малочисленности «признаковых» местоимений (4, 1, 1, 0, 1%).

Еще одно замечание связано с тем, что некоторые стимулы на уровне восприятия смешиваются. Часть реакций информантов соотносится с другим стимулом, близким тому, который используется в эксперименте, например, все и всё, никуда и некуда, нигде и негде (но не никто — некто, ничто — нечто). Как нам кажется, восприятие этих стимулов происходит на основе каких-то элементарных «идей», типа: «отсутствие», «полная совокупность». В процессе порождения высказывания механизм обратной связи дифференци.

201 рует близкие единицы. В условиях же эксперимента, когда нет реальной коммуникации, этот механизм менее строго контролирует получаемый результат, не дифференцируя, что отсутствует — множество предметов или множество атрибутов (никого — некого, никуда — некуда, нигде — негде, ничего — нечего), совокупность предметов или лиц (все — все).

Кроме того, можно констатировать, что не последнюю роль играет «орфографиезация» восприятия, о чем применительно к орфоэпическим нормам пишет Е. Б. Трофимова. Она отмечает, что «орфографические явления, „проникнув“ в орфоэпические нормы, через речевые акты „уходят“ от индивида и формируют новые тексты, в свою очередь, воспринимаемые подсознанием носителей языка» [Трофимова, 1996, с. 32]. Наши эксперименты показали, что «орфографиезация» затрагивает не только орфоэпические нормы, но и семантику слов, «стирая» семантические различия в графически близких словах (во всяком случае, в экстремальных условиях, к каковым можно отнести условия эксперимента).

При описании группы неопределенных местоимений выявилась следующая закономерность: информанты объединяют их по формальному признаку (неопределенным аффиксам). «Предметные» и «признаковые» местоимения в этой группе противопоставлены по всем параметрам, тогда как в остальных группах лексических фактор играет ведущую роль.

В результате анализа полученного материала ассоциативных экспериментов можно сделать предварительные выводы:

1. Стратегии ассоциирования на уровне сознания и подсознания подчиняются разным принципам, которые приблизительно можно сформулировать следующим образом: «что это такое» — для уровня подсознания и «что с этим можно делать, как это можно использовать» — для уровня сознания (ориентирование — манипулирование). Это подтверждает количественное распределение реакций в классификации, которую мы использовали. На уровне подсознания наблюдается равномерное распределение их по рубрикам, на уровне.

202 сознания — распределение более концентрировано, т. е. четко проявляется доминирование отдельных рубрик.

2. Для уровня сознания характерно увеличение синтагматических реакций по сравнению с уровнем подсознания. Можно даже утверждать, что уровень сознания синтагматичен, т.к. носитель старается ассоциировать реакции, которые вместе со стимулом образуют практически завершенное высказывание, несмотря на их очень часто бином ина ги вную форму и эллиптизм.

3. Наиболее показательны ми мы можем считать группы предметно-идентифицирующих, характеризующих, ролево-определительных и реакций признака-оценки. Три первые из них отличаются единством формы и значения. Четвертая при семантической однородности формально не столь однообразна. Это затрудняет использование ее в качестве достоверного индикатора для обнаружения динамики ассоциирования. Дело в том, что признаковая и оценочная семантика трудно дифференцируются, оценка не содержится в значении стимула — ее вносит информант. Поэтому оценка часто заслоняет значение стимула. Во-вторых, некоторые реакции трудно однозначно определить в эту рубрику.

4. Рассуждения некоторых лингвистов о том, что местоимения не имеют собственного значения, что они являются «пустыми знаками» и служат лишь заместителями и указателями в языке, нельзя признать верными не только для языкового сознания и подсознания, но, по-видимому, и уровня системы, поскольку носители языка не могли бы реагировать на «пустой знак» в достаточной степени однотипно. Видимо, можно с некоторой осторожностью констатировать, что носитель языка выделяет в местоимениях набор дифференциальных признаков, как и в любом другом слове с абстрактной семантикой, и что набор этих признаков, вероятно в каком-то преобразованном виде, функционирует в системе языка.

203 * * *.

Итак, проведенные нами психолингвистические эксперименты дали массив эмпирических данных, для понимания которых необходимо было уточнить изложенную во Введении когнитивную концепцию класса местоимений. Разные аспекты этой концепции, с одной стороны (для нас наиболее интересной), прослеживались в эмпирическом материале, позволив сделать выводы о том, как представлен класс местоимений в сознании носителя языка, с другой стороны, дали возможность понять причины трудностей, с которыми сталкиваются лингвисты при решении проблем местоимений в системе языка.

Категориальная и семантическая разнородность прономинативов, являющаяся камнем преткновения для непротиворечивого описания их в системных грамматиках, в нашей концепции опирается на несколько фундаментальных понятий: 1) ослабленная категориальность- 2) функция ориентации- 3) прототипичность, или «фамильное сходство" — 4) понятие «множества" — 5) коммуникативная первичность функции ориентации по сравнению с референцией, предикацией и модификацией. Все эти положения составляют основу нашей концепции, позволяя уточнить статус, значение и функцию местоимений.

Таким образом, местоимения представляют собой единый функционально-семантический класс ориентировочного назначения, сформировавшийся на основе ослабленной категориальное&trade-. Ослабленная категориальность восходит к филогенетическому периоду формирования языка и связана с дологическими формами мышления. Этим формам свойственен синкретизм, отождествление разнородных предметов, подмена отношений каузальное&tradeотношениями смежности, отождествление часта и целого, вещи и ее свойства, вещи (лица) и ее знака или имени. Такие формы аналогии, как метонимия и синекдоха, были присущи первобытному мышлению и объясняют механизм понятия «прототипичное&trade-», или «фамильного сходства».

Слабо дифференцированные предмето-признаки нерцептуалъного пространства человека в виде партикул с консонантной основой и аллофонно варьирующимися гласными были первыми интенционально суггестивными обозначениями тектонически-адекватной коммуникации. Сопровождаясь указательным жестом, эти единицы обозначали разные предметы и признаки, но по мере возникновения элементов референтной значимости они перестали представлять все аспекты коммуникации, оставив за собой привилегию ориентирования адресата в текстовом пространстве. Ориентация адресата развивалась не только по линии создания элементов эгоцентрического маркирования, структурирующих единицы, которые выполняли другие дискурсивные функции, но и по линии маркирования характера информации («известная», «неизвестная», «приблизительная» и т. д.). Кроме того, формирующиеся про-номинагивы ориентировали адресата в разных сферах — прежде всего в реальном перцептуальном пространстве предмето-признаков, по мере развития концептульной системы — в сфере ментальных репрезентаций, наконец — в сфере виртуальных пропозиций, мнений, установок и т. д. (см. местоимения каждый, всякий, любой).

Вербальная коммуникация невозможна без ориентировочных маркеров. В процессе освоения окружающего мира, включения его в разные виды деятельности и по мере становления мышления пополнялся и класс местоимений. На базе сформировавшихся категорий возникали новые — важные для выживания человека. Из ослабленной категории предметного пространства возникла категория предмета, признака (динамического и статического), времени. А из них (или через них) другие: причины, цели, условия, направления и т. д. Важно отметить, что возникающие новые ориентировочные категории (по природе своей признаковые) повторяли модель первых предметно-пространственных прономинативов («известное», «неизвестное», «приблизительное», «выборочное»): ср. я — кто — кто-то — никто /. почему — почему-то — нипочему. Таким образом, единство класса местоимений основано не только на выполнении единицами этого класса общей функции, но и на тож.

205 дественности способа представления информации. Именно поэтому нельзя исключать местоименные прилагательные и наречия из класса местоимений.

Из трех фундаментальных характеристик слова (значение, форма, функция) надо отдать предпочтение функции, когда речь заходит о выделении класса местоимений, так как в период формирования этого класса грамматические формы еще не были разработаны, а значение связывалось не с классами реалий, а с позиционными ракурсами эпистемического центра. В истории языка фундаментальные характеристики слова имеют разный удельный вес, не говоря уже об их сочетаниях.

Второе фундаментальное понятие в нашей концепции — прототипич-ность класса местоимений, т. е. «фамильное сходство» единиц этого класса, несмотря на их семантическую разнородность. «Фамильное сходство» проявляется в семантической выраженности эпистемического центра. Наличие эпистемического центра в семантике местоимений может быть большим или меньшим, что, в свою очередь, зависит от сформированности мышления, используется система прямого или репрезентативного восприятия. Однако оно присутствует, являясь диагностирующим показателем принадлежности к классу местоимений, несмотря на его категориальные метаморфозы. Прото-типичность в классе местоимений проявляется в различных направлениях: а) освоение разных ориентировочных категорий (лицо, предмет, пространство, время, каузальность и т. п.) — б) модусное представление информации об этих категориях (известное, неизвестное, приблизительное, выборочное и т. п.) — в) субкатегориальное развитие на основе ингерентного позиции, занимаемой эпистемическим центром к своему перцептуальному пространству, фокусу восприятия.

Система оперирования множествами, с нашей точки зрения врожденная, является, с одной стороны, основой формирования модусов представления информации, с другой — базой для образования группы операциональных местоимений (каждый, всякий, любой).

Первичность функции ориентации по сравнению с другими дискурсивными функциями позволяет дополнить схему корреляций между семантическими, прагматическими, синтаксическими категориями, предложенными В. Крофтом (см. таблицу), и снять противоречие, которое возникало в схеме происхождения частей речи, предложенной Е. С. Кубряковой [Кубрякова, 1978] (см. схему). синтаксическая категория местоимение существительное прилагательное глагол дискурсивная функция ориентация референция модификация предикация семантический класс синкретический (предметопризнак) (физический) объект' (физическое) свойство (физическое) действие.

Помещая местоимения после основных частей речи, нельзя объяснить, почему после образования категориально однородных частей речи появилась часть речи, которая категориально двойственна. Это противоречит принципу экономии. Однако если поместить местоимения в верхнюю позицию, то противоречие снимается. Из недифференцированного, слабокатегориального перцептуального пространства постепенно формировались категории предметности и признаковое&trade-. Тем более что формальные характеристики имен.

207 повторяют формальные характеристики местоимений по многим языкам [Майти некая, 1969].

Концепция местоимений, изложенная в нашей работе, появилась в результате осмысления экспериментального материала и критического осмысления взглядов других исследователей. В связи с экспериментальным характером исследования и его основной целью — увидеть, как представлены местоимения в сознании носителя — нам хотелось бы показать: во-первых, как концептуальные положения проявляют себя в эмпирических данных или как эксперименты подтверждают концепциюво-вторых, какие стороны концепции отражаются в сознании, а какие используются в системных представлениях о местоимениях.

Кластерное распределение местоимений носителями показывает, что носитель языка совмещает в классе местоимений слова с предметной и признаковой семантикой, считая такое совмещение естественным, в отличие от системных классификаций, которые разрушают эту естественность, создавая логически однородные группировки слов. За основу при этом берется морфологическая форма, которая есть лишь следствие специализации ориентировочной функции в предметном и признаковом пространстве. Ориентировочная функция испытывает метаморфозы и предстает каждый раз в новом обличье, переходя от одной координаты к другой (предмет — признак — отношение). И тем не менее это одна и та же функция, хотя слова, ее выражающие категориально разнородны.

Характер представления информации или ее модус играет ведущую роль при распределении местоимений по кластерам (позиционная, наглядная, неизвестная, приблизительная, выборочная, экспрессивная, операционная, реляционная, аналогичная информация). Такое распределение выявляет участие разных систем восприятия — в большей степени репрезентативного, но также прямого и межличностного (этот, тот, я, ты), т. е. в какой-то мере свидетельствует о последовательности поступления единиц в класс местоимений. Это подтверждает также мысль о том, что метонимия и метафора как.

208 формы аналогии участвовали в изобретении новых единиц для ориентировочного класса. Кластеры неопределенных и отрицательных местоимений объединяют разнородные знаки, но семантически однотипные. В этом проявляется принцип прототипичности. На рис. 1 (с. 51) видно, что система ослабленных связей и есть зона перехода, близости отдельных элементов, а объединяющим признаком может быть или одинаковость модусов, или одинаковость ориентировочной категории.

Свидетельством разновременности поступления единиц в класс местоимений является изолированное положение чей, не включенное носителями языка в кластер кто, что. Это означает, что сознание носителя хранит следы исторических судеб слова, во-вторых, свидетельствует о становлении мышления, так как осознание субъекта и объекта-результата события предшествовало осознанию поссесивного отношения, как имеющего конвенциональную природу. Внутри отдельных кластеров прототипичность проявляет себя в разных направлениях и по разным признакам. Например, кластер каждый, всякий, любой имеет общий ориентировочный классификатор — операции со множествами, которые проводит эпистемический центр, но отдельные единицы его характеризуются своей спецификой, связанной с различием в манипулировании этими множествами — отождествление, сужение, расширение, дающее разные результаты этих операций — определение, обобщение, выделение.

В кластере личных местоимений общий ориентировочный маркер — позиция в речевой ситуации, а отдельные единицы характеризуются наличием суггестивной составляющей, точнее ее убыванием (я —" ты —" оп). Он не только лицо, но и предмет. В этом случае возрастает рефлексивная составляющая, достигающая своего максимума в местоимении все.

Что касается ассоциативных экспериментов, то они по-своему тоже подтверждают сформулированную концепцию. Например, ролево-определительные реакции на личные местоимения доказывают позиционность их семантики, т. е. понимание их через другого участника ситуации. В.

209 них предметная сущность воплощается в ином, «созрев не только до нахождения себя как иного себе, но — главное — до понимания своей самостоятельности в отношении иного. Позиционность личных местоимений свидетельствует о вербализации не результатов мышления, а результатов предшествующего этапа — представления. Это доказывает раннее происхождение местоименных единиц.

Предметный и признаковый синкретизм проявляется в наличии у я предметно-идентифицирующих реакций (28%) и признака-оценки (19%).

Понятие «множества» использовалось нами при анализе практически всех стимулов, подтверждая, что исходные стимулы по своей семантике обозначают функциональные диапазоны для множества лиц (предметов) и признаков в определенном ракурсе представления. По сути, местоимения — это ориентиры в разных типах множеств, и как всякий ориентир они лишь указывают адресату направление.

Дискурсивная первичность косвенно выявляется в характере реакций, которые осознаются носителями как определители неориентированных номинаций или как топикальная часть синтагматических цепочек.

Сопоставление результатов экспериментов № 1 и № 2 позволяет косвенно подтвердить суггестивный характер протокоммуникации. Возрастание предметно-идентифицирующих реакций у местоимения ты по сравнению с я (39 и 28%) свидетельствует о том, что ты — объект суггестии, а 27% ролево-оп ределителъных реакций у ты против 7% у л говорит о потенциальной суггестивной силе ты. Из 27% этих реакций 14% реакций сближения с «, а 13 -отстранения, т. е. практическое равенство. Ты в любой миг может из объекта суггестии стать ее субъектом.

Сопоставление результатов экспериментов № 1 и № 2 показывает, что количественное распределение реакций по рубрикам классификации имеет четкую закономерность, а именно: заметное возрастание количества реакций в отдельных рубриках эксперимента № 2. Это, как правило, реакции глагольного типа при стимулах, имеющих предметную категориальную семантику.

210 кто-нибудь), или реакции-субстантивы при стимулах, имеющих признаковую категориальную семантику (какой-то). Могут возрастать реакции и в двух рубриках (никто — характеризующие на 19%, признака-оценки — на 18%). Это происходит на фоне сокращения количества реакций в других рубриках. Выявляется, что уровень «подсознания» дает одинаковые «шансы» всем возможностям семантического развертывания стимула, разумеется, в соответствии с удельным весом каждой из них. Уровень «сознания» как бы более узко направлен, создавая условия только для какой-то одной возможности. Он каузирован этапом планирования речевого акта. Элиминирование этого этапа в № 1 напоминает раздражение семантической «точки» (концепта), которая активирует полный набор семантических связей. Желая выявить более глубокий смысл этих уровней и уяснить природу полученной закономерности, мы назвали ее парадигматичностью «подсознания» и си нтагматич ностыо «сознания». Это несколько расширенное, прототипическое истолкование терминов — попытка метафорического осмысления стратегии ориентирования и манипулирования. Таким образом, уровень подсознания более системен, а уровень сознания — более прагматичен.

Результаты кластерного анализа и ассоциативного эксперимента № 2 (направленные на исследование «уровня сознания») взаимно верифицировали друг друга. Метод кластерного ранжирования можно представить как эксплицитные группировки на основе имплицитных признаковассоциативный эксперимент — имплицитные группировки на основе эксплицированных в семантике реакций признаков. Местоимения, входящие в кластеры носителей, количественно совпадают по всем (или по доминирующим) рубрикам формально-семантической классификации (таблица 46). Например, формально-семантическая таксономия кластера личных местоимений, включающего все, выглядит следующим образом.

Заключение

.

Во введении к данной работе декларировалась цель исследования — выявление основных закономерностей представления класса местоимений в языковом пространстве носителя, состоящем из уровней сознания и подсознания. В связи с этим в процессе исследования решались разного рода задачи, направленные на получение прямых и косвенных данных по организации лингвистических представлений у носителей русского языка. Одновременно мы пытались установить (насколько это вообще возможно, учитывая скрытый характер языковых механизмов) степень корреляции между языковой системой носителя и системой языка, внешней по отношению к нему («языковым материалом», по Л.В. Щербе).

Кластерный анализ дает прямой ответ на вопрос о том, как с точки зрения носителей русского языка организован класс местоимений. Использование указанной методики выявило, что на уровне сознания местоименные слова образуют совокупность взаимосвязанных элементов, структурно организованных в соответствии с системой правил, общих для всех носителей. Как оказалось, связь в группах организуется на основе одинаковой ориентировочной функции, а сами группы — на основе прагматических составляющих этой функции. Эти факторы находятся в отношении взаимодополнительности. Прагматические составляющие соответствуют наиболее релевантным для человека компонентам деятельности (лицу, предмету, месту, времени, цели, причине, способу и т. п.) и связаны со сферами прямого, межличностного и репрезентативного восприятия. Функциональная схожесть основана на способах существования информации в сознании (ее получение, обработка, хранение, извлечение, достижение новых знаний и т. п.), что и позволяет носителю легко ориентироваться в характере этой информации. С одной стороны, сознание выделяет какие-то существенные параметры бытия, с другой — эти параметры по-разному отражаются в сознании, т. е. имеют разные модусы (определенность, приблизительность, неизвестность, специфичность, доступ.

213 ность/недоступность, результативность и т. п.). Языковое значение местоимений, аналогично механизму метафоры, позволяет удерживать в поле восприятия одновременно целое (лицо, предмет), имеющее части (признак), или часть (признак), являющуюся фрагментом целого (предмет) в определенном модусе. Что касается лексического фактора, то в его основе лежит ослабленная категориальность предметного пространства, нераздельность фона и фигуры, т. е. фактически главным критерием для объединения местоимений являются не абстрактные категории предмета и признака, как считает большинство исследователей, а прототипические категории, основанные на прагматических концептах.

В нашем эксперименте носители выделили 10 групп. Эти группы организованы по проготипическому принципу («фамильное сходство»). Ядро прототипов составляют ориентировочные концепты. Некоторые концепты близки друг другу, позволяя группам, их представляющим, пересекатьсягруппа неопределенных и отрицательных местоимений. Например: никтонекто — кто-нибудь. Наличие ослабленных связей между этими элементами свидетельствует о том, что концепт «специфичность» близок к концепту «приблизительность» из-за наличия субъективной составляющей (ср. никто -«реальный элемент субъективного множества лиц, не обладающий актуальным для данного момента атрибутом" — некто — «конструкт множества неопределенных лиц с уникальным атрибутом" — кто-нибудь — «условный альтернативный элемент множества лиц с актуальным для данного момента атрибутом»). Носитель не всегда может точно уловить направленность этой субъективности — то ли это субъективность, связанная с объемом множества, то ли с объемом атрибутов.

Прототип ическая организация группы местоимений предполагает периферию, на которой концептная семантика сближается у разных групп, т. е. абсолютной изолированности групп нет. На каких-то элементах разных групп дифференциация прототипических концептов ослабевает и информанты склонны нарушать ядерную изолированность кластеров. Такими элементами.

214 являются стимулы с предметной или признаковой доминантой. Например, многослойность я предполагает группу рефлексивных местоимений сам, себя, являющимися формой проявления и представления я. Максимальная степень проявления / представления дает возможность этой группе пересекаться с местоимением самый. Доминирующий, максимального качества признак сближает самый с алгоритмической признаковостъю операциональных местоимений каждый, всякий, любой, в которых ослабленная категориальность выступает более отчетливо, чем у самый. Своеобразная конфигурация распределения местоимений по группам в сознании свидетельствует не только о прототипической структуре этого класса для носителя, но и подтверждает изложенную во Введении концепцию об ориентировочном назначении класса местоимений. Разновременность и разносферность наполняющих его единиц оставила свой отпечаток в сфере сознания. Например, изолированное положение чей, не входящее в кластер вопросительных местоимений, несмотря на объединяющий их концепт — «незнание», предполагает более позднее происхождение реляционного местоимения. Самостоятельность кластера какой, такой, организованного на основе двух концептов: «неизвестный», «аналогичный» — предполагает наличие репрезентативной сферы, единственно оправдывающей их объединение (ср. Такая красавица! Какой интересный город!). Кроме того, этот кластер свидетельствует о разновременности осознания статического и динамического признаков, а также о степени их значимости (ср. кто объединяется с что как наиболее релевантным компонентом). Можно констатировать, что кластерное распределение местоимений сохраняет реликтовые следы онтогенетических превратностей ориентировочной функции.

В ходе кластерного эксперимента выявилось, что в синкретичных группах объединительную функцию функционального фактора дополняет Ф-фактор. По-видимому, это объясняется тем, что формальный элемент (аффиксы, приставки), лежащий в основе их объединения, отражает концептную семантику. Это обиходные концепты типа «приблизительность» (-то, -нибудь,.

215 кое-) и «выборочность» (ни-). Они и являются основанием для объединения этих разнородных групп. Но если Ф-фактор отсутствует, то решающую роль в объединении играет сходство функции (кто, чтоэтот, тотсам, себя и т. п.).

Необходимо констатировать, что классификация местоимений в сознании носителей не совпадает в полной мере ни с одной из существующих лингвистических классификаций. Таким образом, подтверждается предположение о специфичности уровня сознания, на котором класс местоимений организован иначе, чем в системных моделях традиционной грамматики.

Эвристическая значимость полученных данных существенно повышается при сопоставлении результатов различных экспериментальных методик. В нашем исследовании были использованы методы ассоциативного эксперимента, простого и отсроченного, и кластерного анализа. Результаты простого и отсроченного экспериментов подтвердили высказанное в начале работы предположение о необходимости различать в ходе психолингвистического исследования автоматический уровень и уровень сознания, поскольку полученный материал отражает разные тенденции на этих уровнях, что наглядно демонстрируется количественными показателями. Анализ ассоциатов показал, что, как на уровне языкового сознания, так и подсознания, местоимения образуют подклассы, организованные по принципу функциональной близости и что они не являются «пустыми» знаками, служащими лишь для замещения или указания. Это дало нам возможность соотнести данные кластерного анализа с результатами ассоциативных экспериментов.

Сопоставительный анализ результатов кластерного анализа и результатов ассоциативного эксперимента (N 2), а также параллельное сопоставление групп и разрядов местоимений по классификации И. Е. Шуваловой и данных того же ассоциативного эксперимента N 2 показывает, что между результатами кластерного анализа и данными ассоциативного эксперимента существует высокая корреляция, т. е. те группировки местоимений, которые образовали носители языка, организованы в соответствии со структурой значения место.

216 имений в сознании информанта — структурой, выявленной в ассоциативном эксперименте, благодаря процедуре, близкой компонентному анализу. С другой стороны, анализ показывает, что группировка местоимений в системе не совпадает со структурой значения местоимений носителя. Например: отрицательные и неопределенные местоимения, являющиеся одной группой у И. Е. Шуваловой, для сознания носителя являются разными группировками (доминирующие классификационные рубрики у этих местоимений не совпадают, а одноименные рубрики количественно разнятся). То же относится к группе определительных местоимений (каждый, всякий, любой, самый, все, сам), существующих в сознании носителя в другом составе: каждый, всякий, любой и отдельно самыйвсе — в группе личных, а сам — в группе с себя. Подразряды группы неопределенных местоимений в системе (И.Е. Шувалова) организованы на основе аффиксов (-то- -либо- -нибудь, кое-, не-), а в сознании носителя релевантной оказывается основа (кто, что, какой, чей). Местоимения такой и какой, входящие у И. Е. Шуваловой в разные группы, в сознании носителя образуют один кластер с высоким уровнем корреляции доминирующих рубрик, противопоставляясь в обоих экспериментах местоимениям этот и тот.

Выделенная И. Е. Шуваловой объемная группа неопределенных местоимений, включающая и вопросительные, и отрицательные, и относительные местоимения, распределяется в сознании по разным рубрикамс другой стороны, можно отметить некоторое сходство в «поведении», проявляющееся в группах личных, неопределенных и отрицательных местоимений в системе языка и на уровне сознания.

Местоимение все, в традиционных классификациях входящее в разряд определительных, по материалам и кластерного анализа, и ассоциативного эксперимента объединяется с личнымиместоимения сам и себя, входящие в разные разряды в системных классификациях, по материалам всех экспериментов образуют единый разряд, связанный с группой личных местоимений. То же можно сказать о группе такой, какой, являющейся для носителя еди.

217 ным кластером. В обоих экспериментах доминирующим фактором при объединении является функциональный фактор, ядро которого составляет прого-типическая семантика обиходных концептов.

Сопоставляя единицы системы языка с единицами сознания, следует также отметить, что они обладают разной степенью семантической определенности: если система языка может «позволить» себе достаточную степень семантической размытости, то единицы сознания, как правило, семантически маркированы. Отсюда можно сделать вывод о несовпадении системного и личностного семантического пространства.

Таким образом, выяснилось, что эксплицитное объединение местоимений по имплицитным признакам, полученное в результате их сортировки, практически полностью совпадает с имплицитными объединениями по эксплицитным признакам (ассоциативный эксперимент N2), не совпадая при этом с лингвистическими классификациями.

Итоги проделанной работы могут быть обобщены в следующих выводах:

1. Местоимения единый лексико-грамматический класс, сформировавшийся на основе ориентировочной функции, отличительным признаком которого является «ослабленная категориальность».

2. Местоимения не являются «пустыми» знакамиих денотатом является перцептуальное предметное пространство познающего мир человека, а сигнификатом — прототипические концепты, отражающие разные позиции зпистем ического центра по отношению к этому пространству или его фрагментам.

3. Местоимения соотносятся с несформированными категориями субстанции и признака в силу того, что предметное пространство «генерализуется» познающим мир человеком с помощью систем «прототи пич ее кого восприятия»: системы прямого, межличностного и репрезентативного восприятия, дающими «грубую» концептуализацию и категоризацию (предварительная ориентация).

4. Разрядовая классификация местоимений в сознании специфична и не совпадает ни с одной системной классификацией, т.к. организуется на основе частнокатегориальных прагматических концептов и отражет реликтовые следы формирования этого класса.

5. Через обиходные концепты («приблизительность», «отсутствие», «выборочность» и т. п.) категории предмета и признака реализуют диалектическое единство общего, особенного и единичного в классе местоимений.

6. Стратегии ассоциирования на уровне сознания и подсознания (по материалам местоимений) у взрослых носителей языка принципиально различны: а) сознание — «манипулирование», подсознание — «ориентирование" — б) сознание продуцирует преимущественно синтагматические связи, а подсознание — парадигматическиев) сознание создает жесткую иерархию ассоциативных полей, подсознание — ослабленную.

7. Уровень сознания отражает нрототипическое значение местоимений, т. е. ядерную зону значения, не выявляемую при анализе контекстов, где она равноправна другим периферийным значениям.

8. Лингвистическая компетенция носителя не совпадает с теоретическими построениями исследователей: а) при классифицировании местоимений носители ориентированы преимущественно на функциональный фактор, лингвисты — Ли Ф-факторб) классификации носителей языка динамичны, единицы в них неравноправны, группы взаимопересекаются, связи представляют градацию (сильные, ослабленные, слабые) — классификации исследователей статичны, единицы в них равноправны, группы изолированы, связи представляют оппозицию (наличие/отсутствие).

9. Проведенное исследование позволяет говорить о самостоятельном статусе «грамматики воспринимающего».