Институциональные особенности принятия решений в переходной экономике

В условиях стабильного общества с устойчивой институциональной средой возможно до известной степени абстрагироваться от многих особенностей мотивации хозяйственной деятельности, которые могут показаться второстепенными или даже не имеющими отношения к экономике, рассматривая поведение экономического субъекта «при прочих неизменных условиях» с позиций узкопонимаемой рациональности. В переходном обществе, когда резко меняется не только экономическая ситуация, но и политическая система, идеология, основополагающие ценности, при анализе поведения индивида необходим более широкий подход, сочетающий в себе методы и достижения различных социальных и гуманитарных наук. Несмотря на то, что такой подход иногда бывает недостаточно цельным и последовательным, он способен полнее отразить многообразие и сложность объективной реальности. Тем паче, что в России всегда было очень сильно влияние идеологических, религиозных, морально-этических, политических факторов на личность и хозяйственную деятельность. Таким образом, польза широкого подхода к анализу поведения экономического агента, подхода, по возможности учитывающего многообразие факторов, определяющих выбор экономического субъекта в той или иной ситуации, устанавливающего новую систему ограничений, особенно ясно обнаруживается при рассмотрении особенностей поведения человека в переходной экономике России конца 80−90-х гг. 20 в.

При рассмотрении особенностей поведения индивида в переходной экономике представляется важной задача определения системы ограничений, лежащих в значительной мере в социокультурной плоскости. Согласно неоинституциональной теории, осуществлению экономическим субъектом выбора предшествует процесс сортировки поступающей из внешней (как физической, так и социокультурной) среды информации, в котором главную роль играет прошлый опыт индивида, определяющий его мыслительные модели. Уровень подобия мыслительных моделей у разных индивидов обеспечивается культурной наследственностью. С этой точки зрения культуры — это воплощение прошлого опыта. Различия в культурах обусловливают и различные способы поведения.

В этой связи интересно рассмотреть господствующий в российском обществе социально-экономический генотип (термин введен Е. Майминасом) — информационный механизм социального наследования и социальных изменений, обеспечивающий воспроизведение структуры, принципов функционирования, процессов регламентации и обучения (отбор, запоминание и распространение позитивного опыта) в определенной общественной системе. Он включает и стимулы к инновациям, и формы обучения, типичные для данного общества. В каждого отдельного индивида основные черты данного социально-экономического генотипа «впечатываются» в процессе социализации его личности средой (семья, малая референтная группа, школа, окружение, средства массовой информации и пр.) путем обучения, воспитания, принуждения и других видов социального воздействия. Социально-экономический генотип фиксируется в самых разнообразных информационных формах: от теоретических положений и программных концепций, правовых актов и административных инструкций, программ обучения и учебных пособий до неписаных правил поведения, традиций и привычек, причем последнее представляется особенно важной и наиболее инерционной частью социально-экономического генотипа.

Такая многослойная «социальная память» образует своеобразную информационную матрицу, по которой воспроизводятся способы взаимодействия членов общества. Социально экономический генотип, таким образом, обеспечивает относительную общность мыслительных моделей, образуя базу взаимопонимания и взаимодействия индивидов. В переходные периоды, однако, эта общность может нарушаться (несмотря на всю инерционность социально-экономического генотипа).

В основе структуры социально-экономического генотипа лежит система социально-экономических интересов и система культуры данного общества. Пересечение этих двух систем синтезируется в системе ценностей. Через ценностные ориентации и установки она воплощается в мотивационном комплексе и связанном с ним блоке многообразных социально-психологических характеристик. Все это конкретизируется в парадигме поведения и действия в обществе и, наконец, олицетворяется в системе норм и стимулов. Так социально-экономический генотип поднимается на поверхность общественной жизни в виде элементов социального и хозяйственного механизма. Несоответствия и противоречия между элементами генотипа свидетельствуют о нарушениях в функционировании общественной системы, а в крайних случаях — об общественном кризисе.

Правомерно говорить о воплощении социально-экономического генотипа в характерном для данного общества экономическом менталитете. Одной из важнейших предпосылок, определивших формирование российского экономического менталитета, является тот факт, что в России практически никогда не было суверенной личности — ни в жизни, ни в сложившейся системе ценностей. Над всем возвышалось сакрализованное государство. С другой стороны, русской жизни всегда был характерен коллективизм, общинность. Через любые варианты общинности в той или иной мере и форме реализовывалась уравнительность при распределении благ. Эта тенденция в течение веков превратилась в одну из ценностных доминант в народном сознании, активно противостоя индивидуальным усилиям по укреплению частной собственности, обогащению, отнюдь не стимулируя распределение по труду. Коллективистский менталитет может быть представлен как коллективное требование государственной опеки, государственного патернализма. В силу этого в значительной части российского общества продолжает расти негативизм по отношению к экономическим и политическим институтам, ассоциирующимся с рыночной экономикой, и к тем, кто эти институты персонифицирует.

Уравнительность во многом предопределила содержательную ориентацию добра и справедливости — моральных ценностей, высокостоящих в национальной ценностной шкале. Характерно, что в русском традиционном понимании они не связываются с законностью и правом, а порой и противопоставляются им. Господство государства, помещиков, общины над основной массой населения (крестьянством) при отсутствии частной собственности на землю как базы независимости личности укоренили уравнительность в сочетании с патернализмом — надеждой не на себя, а на помощь сверху.

Обратная сторона такой опеки — иждивенчество. Сплав государственной (и иной высшей) власти, уравнительности и иждивенчества — наиболее характерная, определяющая черта традиционного российского генотипа. Она достаточно явно противостоит индивидуализму, преимущественной опоре на собственные силы, расчетливому конкурентному прагматизму, отмечаемым в англо-саксонском генотипе. Обычно их связывают с протестантской этикой и духом капитализма, по М. Веберу, наиболее благоприятными для развития рыночной, ориентированной на прибыль экономики.

Полезно также проанализировать характерное для России отношение людей к труду. Как правило, оно колеблется между двумя полюсами: энтузиазмом и постылой тягостью, редко утверждаясь в центре ценностной шкалы как нормальный и необходимый способ жизнедеятельности. Причина здесь в том, что в массовом сознании, как и в жизни, долгое время была разорвана прямая связь между трудом, распределением и потреблением. Распределение определялось никак не трудом, а статусом, положением в системе власти, отчасти собственностью. Веками все население ориентировалось в своем стремлении к благосостоянию не на собственность, а на власть. Большую роль в сознании и действии по отношению к чужой и особенно «ничейной» общественной собственности при низком законопослушании играло и играет рвачество в разных формах. В моральных установках оно дополняется патернализмом и уравнительностью. Потребление также расходится к двум полюсам: престижное, с учетом демонстрационного эффекта («новые русские»), и поддержание минимально возможного уровня существования. Всему блоку «труд — распределение — потребление» присущи крайние позиции, отсутствие «золотой середины» в виде нормального труда и достойной бережливости (что характерно, например, для протестантской и конфуцианской этики).

Эти черты дополняются низкой трудовой мобильностью — профессиональной, квалификационной и территориальной. Правда, в последние годы в России, в связи с изменением условий жизни и приложения труда, мобильность вновь возрастает по необходимости, далеко не достигая, однако, уровня тех стран, где она является одной из ведущих черт образа жизни.

Все это вполне закономерно, учитывая длительное существование подавляющей массы населения в условиях неэкономического принуждения. Отсюда полная безынициативность, стремление преувеличить собственные заслуги (приписки), а иногда и воровство (огромное количество «несунов» в последние годы социализма) и другие негативные характеристики, например, молчаливое согласие получать минимальную зарплату за минимальный труд (что отнюдь не соответствует принятой в ортодоксальной экономической теории концепции максимизации прибыли).

В советское время подобные отношения охватили общество целиком. Сложная, многообразная и противоречивая система экономических интересов была втиснута в иерархическую схему, имманентно присущую социалистической системе: государство (общество) — предприятие (коллектив) — работник (личность). Механизм реализации подобной системы экономических интересов основывается на почти полном подчинении интереса отдельного человека интересу трудового коллектива и игнорировании его внутренних побудительных мотивов. Коллективный интерес аналогичным образом подчинен государственному. Последний рассматривается как господствующий, определяющий и пронизывающий все остальные экономические интересы. Государство сознательно культивировало и поддерживало лишь те экономические стимулы, которые укладывались в упрощенную до примитивизма ценностную шкалу, включающую определенный набор материальных благ (зарплата, премия, квартира и т. д.), льгот, привилегий и социальных гарантий, которые нужно не заработать своим трудом, а «заслужить» (или «получить» в обход правил) у государства-собственника.

Что касается мотивационного комплекса, можно сказать, что в России не развита (или крайне слабо выражена) мотивация цивилизованного частного собственника — хозяина. Для этого нужны частная собственность, гражданское общество и правовое государство. Напротив, преобладает мотивация подданного великой империи, зависимого от приказов всей вышестоящей иерархии (напоминает вариант социологической модели человека, обозначаемый акронимом SRSM) и вынужденного их выполнять или обходить, ловчить, но всегда надеяться на получаемые сверху блага. В быту установка на государство, воспринимаемое в качестве внешней силы, не зависящей от индивидуума (что естественно в условиях отсутствия демократической традиции), конкретизируется в мотивах иждивенчества и служения (возможно, вполне добросовестного). Эта же установка может проявляться и в обмане государства.

Если опуститься на уровень повседневных интересов людей, то здесь на первом месте стоят заботы о пусть небольшом, но твердом заработке и уверенности в завтрашнем дне: 45% опрошенных в 1989 г. и 54% опрошенных в 1994 г. Это означает, что индивиды предпочитают долгосрочную стабильность максимизации полезности в краткосрочном периоде, т. е. ведут себя вполне рационально, если иметь в виду не столько рациональность решений (ведущую к максимизации полезности), сколько рациональность процедуры их принятия, основанной на сложившихся мыслительных моделях и прошлом опыте. Достаток и стабильность важны для человека в любом обществе, главный вопрос заключается в их соотношении. Достижение большей стабильности в сознании человека обычно связывается с большим вмешательством государства, усилением его контроля. Так, в России много работать и хорошо зарабатывать, пусть даже без особых гарантий на будущее, были готовы в 1989 г. 27%, а в 1994 г. — только 23 % опрошенных (по данным того же исследования). Иметь же собственное дело, вести его на свой страх и риск соответственно — 9 и 6%. Российские экономические реалии не позволяют надеяться, что эти негативные тенденции изменились в лучшую сторону.

В этих условиях в обществе сформировалась довольно значительная и весьма устойчивая по своему социальному составу люмпенизированная прослойка, чьи экономические интересы не выходят за рамки удовлетворения элементарных потребностей при минимальных затратах. Это явление не ново и известно еще со времен античного мира. Любые попытки ликвидировать уравнительное распределение воспринимаются этой частью общества как прямая угроза ее существованию. Обычно аморфная в общественной жизни, она становится агрессивно активной, опасной для хода рыночных реформ.

Следует отметить, что сказанное относится не только к ограниченной прослойке общества. Вряд ли в России найдется хотя бы один индивидуум, который бы не обладал в большей или меньшей степени некоторыми из тех негативных черт национального экономического менталитета, о которых говорилось. Впрочем, в российском обществе существует и группа весьма активных индивидов, которые не ориентируются на государственную поддержку и социальные гарантии, а осуществляют хозяйственную деятельность на свой страх и риск, рассчитывая на максимизацию полезности в краткосрочном периоде, Даже в советское время существовал теневой рынок, на котором была занята определенная часть населения, а большинство так или иначе сталкивалось с ним в эпоху всеобщего дефицита. На теневом рынке трансакционные издержки были крайне высокими, потому что обмен происходил вне правовых рамок. Под влиянием такой ситуации у людей, тесно связанных с «черным» рынком, формировались своеобразные моральные и этические нормы, регулирующие их поведение. Следование этике теневой экономики позволяло достигнуть успеха. Эти нормы экономического поведения основывались на правовом нигилизме, поскольку в условиях реального социализма производство или торговля вне рамок государственных учреждений были вне закона.

С переходом экономики на рыночный путь развития «черный» рынок легализовался, но в новых условиях его агенты не могут сразу поменять правила своего поведения, в рыночных условиях они продолжают нарушать правовые нормы регулирования экономической деятельности, что, наряду с общей неустойчивостью институциональной среды, обусловило криминальный характер российского бизнеса. Подобное поведение является оппортунистическим и, следовательно, резко повышающим издержки функционирования хозяйственной системы. Таким образом, безынициативность одних и «сверхинициативность» других экономических субъектов есть лишь две стороны одной медали — российского экономического менталитета, формировавшегося в условиях длительного внеэкономического давления на человека.

Представляется интересным вопрос, соответствует ли экономическое поведение хозяйствующих субъектов в условиях неопределенности переходной экономики поведению экономических агентов в обществах, основанных на рыночной экономике и устоявшейся системе институтов. Исследования, проведенные канадскими экономистами К. Р. Маккримоном и Д. А. Вехрунгом, показали, что если поведение экономических субъектов на Западе базируется на максимизации полезности, то на Востоке поведение индивидов определяется межличностными отношениями, стремлением «сохранить лицо» (уважение, положение в обществе и т. д.).

Большой интерес представляет сравнительный анализ предпочтений форм деловой активности американскими и российскими предпринимателями в условиях неопределенности. Первая форма деловой активности связана с инновационной деятельностью: введением новых или модификацией имеющихся товаров (или нового качества известных товаров), методов производства, рынков или источников сырья, а также реализацией неизвестных или не используемых ранее возможностей. Вторая форма деловой активности использует несбалансированность рынка. Диспропорции в производстве, транспортировке или сбыте продукции нацелены на извлечение дохода. Например, какой-то товар может производиться в одном регионе, а затем перевозиться в другой, где он дефицитнее, с целью продажи по более высокой цене. Аналогичным образом могут использоваться и диспропорции деловой информации. Третья форма деловой активности направлена на получение ренты, источником которой является монопольное владение сырьем, технологией или информацией, а также особенности хозяйственного законодательства, в результате чего возникает монопольное право на ресурсы или производство и продажу определенных видов продукции. Все эти формы бизнеса реализуются в условиях неопределенности получения дохода, порождаемой влиянием факторов окружающей среды.

В американском менеджменте решения принимаются на основе объективных критериев и утилитарных соображений. Наиболее распространенной формой в США является инновационная. Она отвечает духу предпринимательства и здоровой конкуренции, культивируемому в этой стране. Риск здесь относительно низкий в силу развитой системы страхования, надежных и разветвленных хозяйственных связей, позволяющих перекладывать часть риска на чужие плечи. Более рискованной для американцев является попытка получения монопольной прибыли, что объясняется эффективным хозяйственным правом и многолетней историей действия антимонопольного законодательства. Островки монополизации деловой информации постоянно размываются потоками продажи лицензий и ноу-хау. Наиболее рискованным занятием для американского менеджера будет бизнес, использующий несбалансированность рынка (диспропорции незначительны и носят временный характер) и деловой информации, которая распределяется достаточно равномерно благодаря хорошей конъюнктурной службе и рекламе.

Ситуация в российском предпринимательстве диаметрально противоположная. Наиболее рискован в России инновационный бизнес (колебания цен и процента за кредит, несовершенство хозяйственного законодательства, дефицит ресурсов и технических разработок). В силу неразвитости системы страхования и малочисленности этого бизнеса, часть риска очень трудно переложить на чужие плечи. Для бизнеса, ориентирующегося на несбалансированность рынка, негативные факторы социально-экономической и политико-правовой среды не особенно страшны. Ослабить их влияние позволяет все то же несовершенное хозяйственное законодательство и возможность подкупа коррумпированных местных властей. Что касается факторов технологической среды, то для этого вида бизнеса их негативное влияние оборачивается положительной стороной: постоянный дефицит ресурсов и технологий позволяет поддерживать значительные и устойчивые во времени диспропорции. Недостаточная развитость конъюнктурных служб и рекламы дает возможность эксплуатировать диспропорции в распределении деловой информации (так, биржа стала не механизмом выравнивания диспропорций, а средством извлечения сверхдоходов благодаря наличию таких диспропорций). Наиболее благодатная почва для желающих извлечь монопольную ренту, так как хозяйственное законодательство неэффективно, антимонопольное законодательство неразвито (Закон РФ «О естественных монополиях» охватывает лишь деятельность крупных естественных монополий, а сфера применения Закона «О конкуренции и ограничении монополистической деятельности на товарных рынках» ограничивается лишь товарными рынками, оставляя все остальные рынки вне сферы действия антимонопольного законодательства; отсутствует и строгий контроль за соблюдением существующего антимонопольного законодательства). В результате повышение цен на сырье позволяет скупить его немногим предприятиям и монополизировать какую-нибудь сферу производства или сбыта (или продавать ресурсы за границу по демпинговым ценам, используя валютную несбалансированность внутреннего и внешнего рынков).

Многочисленные внеэкономические запреты и ограничения легко обходятся с помощью взяток или «ухода в тень». Например, объектом такой монополизации стал выход на международный рынок. Попутный ветер для многих совместных предприятий был обеспечен партаппаратом.

Общая отсталость технологии для этого бизнеса также не опасна, так как можно получить доступ к передовым западным технологиям, но не с целью их широкого распространения, а для извлечения монопольной ренты.

Таким образом, можно выделить несколько причин, обусловивших различия в характере риска российских и американских предпринимателей. Во-первых, это суррогатный характер новых рыночных институтов, прежде всего бирж, конъюнктурной службы и рекламы. Как метко заметил Янош Корнай, все они, как настоящие, но из пластилина (это замечание относится к Венгрии, но России оно касается еще в большей степени). Во-вторых, отсутствие реального хозяйственного права, препятствующее снижению общего уровня риска через развитие контрактных отношений. В-третьих, высокий культурный контекст российского бизнеса, способствующий превращению делового риска в криминальный. Такой контекст характерен для стран Востока, где в бизнесе учитываются статус партнера, частные взаимоотношения, «теневые» интересы и т. п. Американскому менеджменту свойствен низкий культурный контекст, когда решения принимаются на основе объективных критериев и утилитарных соображений. В-четвертых, оппортунистическое поведение (умноженное на отсутствие культуры контрактных отношений) значительной части хозяйствующих субъектов, отсутствие высокой персональной ответственности за результаты своей деятельности увеличивают моральный риск любой сделки. Нет в России и общих норм морали, подобных принципам протестантской этики, исповедуемым большинством американских бизнесменов.

На первый взгляд институциональная теория представляется крайне враждебной неоклассической школе доктриной. Критика неоклассических постулатов занимает большое место в работах институционалистов. Тем не менее ряд представителей этого направления не отрицают позитивных моментов в неоклассической теории и рассматривают ее как частный случай институционального подхода. Так, Д. Норт отмечает, что, если институты играют чисто пассивную роль и, таким образом, не ограничивают выбор игроков, а игроки обладают всей необходимой для верного выбора информацией, тогда применимы постулаты неоклассической теории. Если игроки владеют неполной информацией и разрабатывают субъективные модели как инструмент выбора, тогда для построения теории необходим институциональный анализ¹. Еще определеннее высказывается Дж. Ходж-сон: «Неоклассическую экономику можно рассматривать как особый и частный случай „старой“ институциональной экономики».

Таким образом, неоклассический подход к анализу экономического поведения индивида является более узким, упрошенным, в то время как институциональный — более широким, стремящимся учесть как можно больше факторов, определяющих экономический выбор. Однако оба подхода вполне оправданы и имеют право на существование, Вопрос лишь в том, когда и где какому из них следовать. Так, неоклассическая теория достаточна для описания экономического поведения в западном обществе с устойчивой институциональной средой, в то время как институциональные взгляды более универсальны и позволяют описать экономический выбор как в стабильном, так и в переходном обществе. Поведение индивида следует рассматривать дуалистично: с одной стороны, как результат психофизических особенностей и индивидуальных свойств индивида (которые находят отражение в категории полезность); с другой стороны, как продукт социально-культурных условий.