Типология образных реализаций мотивов смерти в лирических сборниках поэта

Все в личности и в поэзии Цветаевой резко выходило за рамки традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова. Со страстной убежденностью она утверждала провозглашенный ею еще в ранней юности жизненный принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды, и именно этот принцип обернулся в дальнейшем неразрешимыми противоречиями в трагической личной судьбе.

Стихи были для М. Цветаевой почти единственным средством самовыражения. В истории отечественной поэзии Цветаева всегда будет занимать достойное место.

Теме смерти и загробной жизни посвящены многие стихи, относящиеся к разным периодам ее творчества: «Идешь на меня похожий» (1916), «Евридика Орфею» (1923), «Над телом» и др. Она возвращается к этой теме на протяжении всей своей жизни. Если ранние цветаевские стихи посвящены смерти других людей, то приблизительно с 1910 года у нее появляется мысль о собственном уходе из жизни. В своем дневнике она пишет: «Смерть страна только телу. Душа ее не мыслит» .

Хотя в «Юношеских стихах» говорится о смерти, в том числе и собственной, лирическая героиня спокойна, безмятежна, она как бы заклинает смерть троекратным Смерть — это нет.

При благополучной внешней жизни («быт»), ее внутренняя духовная жизнь («бытие») всегда была драматична. М. Цветаева не умела и не могла, как и ее лирическая героиня, жить просто, благополучно в смысле душевного комфорта, а тем более — в одиночестве, вдалеке от любимого человека и близких ей людей. Одиночество было для нее страшнее смерти, но сама смерть у нее не страшная, а светлая и даже праздничная.

Стихотворение «По дорогам, от мороза звонким…» также посвящено смерти.

По дорогам, от мороза звонким,

С царственным серебряным ребенком

Прохожу. Всё — снег, всё — смерть, всё — сон.

На кустах серебряные стрелы.

Было у меня когда-то тело,

Было имя, — но не всё ли — дым ?

Голос был, горячий и глубокий…

Говорят, что тот голубоокий,

Горностаевый ребенок — мой.

И никто не видит по дороге,

Что давным-давно уж я во гробе

Досмотрела свой огромный сон.

Это стихотворение написано в тот год, который принято считать годом рождения «настоящей» Цветаевой. Подстегиваемая разлукой с мужем и чувством духовного вакуума, она ищет пути выхода из создавшегося положения. Исподволь появившаяся в стихах тема Субботы как кануна Воскресения из мертвых, как дня для Бога, качественно меняет мироощущение поэта, и на смену судорожной, лихорадочной жажде жить приходит подсознательное ощущение неотвратимости конца жизни.

Цветаева вспоминает, что родилась ровно в полночь, поэтому она и в жизни как бы балансирует на грани кануна конца и конца. Такое положение позволяет поэту перемещаться в другой мир, оставляя за собой возможность возвращения без необходимости воскресения. Для подобного перемещения лирическая героиня выбирает идеальную дорогу — сон (на это соотношение наталкивает соответствие абсолютного начала и конца стихотворения в словах дороги — сон). Сильная позиция в стихотворении замещена словом сон, которое определяет кольцевую композицию и задает лейтмотив всякого стихотворения благодаря своей фонетической оформленности: слово сон представляет собой сочетание резкого, глухого, свистящего звука С и звонкого, гармоничного Я, объединенных вокруг О. В этом объединении есть свой смысл: противоположные звуки вокруг звука, символизирующего гармонию, запредельность, бесконечность и отсутствие начала. Кроме того, О ассоциируется с отверстием, идеальным проходом, позволяющим проникнуть в какое-то иное измерение. Сочетание С и О создает иллюзию дуновения ветра, очень тихого, как бы сбалансированного конечным Н.

В поддержку символики звука О как знака бесконечности, запредельности, позволяющего выход вовне, выступает граница однородности: снег (окоченение) — смерть (окостенение) — сон. Этот ряд заканчивается звуковым комплексом сон, символизирующим переход в бесконечную гармонию (тире здесь — символ движения, но не бурного, а плавного, будто искусственного, движения души, духа, и для поэта важно, что это движение).

В последней строке первой строфы идет нанизывание ассоциаций, которые передают бесконечный поиск выражения для невыразимого: Всё — снег, всё — смерть, всё — сон. Еще Р. Якобсон писал, что ассоциация по смежности является основой поэтического мышления [Якобсон; …].

Метафора серебряные стрелы основана на скрытом сравнении морозного узора со стрелами из серебра — творением Бога и его ангелов, прекрасного, хрупкого, разрушающегося при земном прикосновении. Рифма сближает также стрелы и тело на основе мотива страдания, мученичества. Абсолютные окончания третьих в строфах строк сближаются в последовательность: сон — дым — мой — сон. Так, в строфическое обрамление попадает мой дым, т. е. дух, способствующий перемещению от сна временного, конечного в сон бесконечный, вневременной.

Стихотворение написано пятистопным стихом, где одиночные хореические стопы граничат с одиночными пиррихиями. В стихотворении выдержано однообразие ритмической организации стиха, но динамику тормозят два стиха, которые оказываются в идеальном центре. Это синтаксическая единица с анафорическим началом " было" риторического характера, которая предполагает ответ, а также единство из тройного " было" , одно из которых стоит в форме " был" , саму фразу с ним обрывает многоточие, это своего рода обрыв в бесконечность. Форма прошедшего времени глагола, а также многоточие уже на новом семантическом витке подчеркивают противопоставление мира дольнего, земного и мира горнего.

Антитеза первой и последней строфы подчеркивается не на смысловом, а на синтаксическом уровне. Первое предложение — определенно-личное, субъект в котором мыслится, но не называется: в первой строке субъект не может быть назван. Ибо это дух, прошедший через стадию окоченелости и окаменелости в долгожданный сон. В последнем предложении субъект назван, на него указывает местоимение Я, что позволяет расширить трактовку сна и его антитезы — перемещение с помощью сна в иной мир.

Постепенно смерть в ее творчестве становится безрадостной; возникает мотив безысходности и даже самоубийства, который звучит в ее стихах на протяжении всего романа с К. Родзевичем. Вот как она описывает смерть в «Поэме Конца» :

…Паром в дыру ушла

Пресловутая ересь вздорная,

Именуемая душа.

Христианская немочь бледная

Пар. Припарками обложить.'

Да ее никогда и не было!

Было тело, хотело жить!

Если в первом двустишье реализован древний славянский архетип — " душа-пар" , то во второй строфе «пар» соотносится с «припарком», что огрубляет контекст, делает его непоэтичным, лишает мотив смерти христианского начала. Цветаевский максимализм здесь усиливает антихристианское звучание двух последних строк о существовании души.

Рассуждения о грядущей смерти оборачиваются у поэта бунтом против забвения миром, который останется, а лирическая героиня, нежная, бешеная и шумная уйдет из жизни. С одной стороны, она отвергает смерть, а с другой — постоянно призывает ее:

Ненасытим мой голод

На грусть, на страсть, на смерть.

Зрелая Цветаева еще чаще пишет о смерти добровольной, о том, что самоубийство может быть естественной, своевременной, логичной смертью. Еще в 1919 году в связи с добровольным уходом из жизни Стаховича писала: " Уметь умирать — суметь превозмочь умирание — т. е. еще раз уметь жить" . Смерть у нее — это протест против того, что нельзя жить по собственным высшим духовным законам.

Жизнь совершеннее смерти, а потому смерть должна быть побеждена, побеждена в творчестве, в поэзии:

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух — не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!

С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари — и ответной улыбки прорез…

— Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Стремление остаться «язычницей», «огнепоклонницей», т. е. поэтом, делает ее понимание смерти далеко не христианским — нежной рукой отведя нецелованный крест, смерть придет за поэтом в ястребиную ночь. В смерти М. Цветаевой мы слышим отзвуки языческих верований: Вы кладите меня под яблоней / Без моления, да без ладана. Здесь яблоня — место, где, по народным обычаям, хоронили грешников; есть отзвуки народных представлений о грехе и возмездии:

Быть в аду нам, сестры пылкие,

Пить нам адскую смолу.

В этом стихотворении неожиданный характер метафорического строя способствует созданию крайне субъективной системы образов. Одно дело — смерть для верующего христианина, который верит в бессмертие души, возможность жизни в потустороннем мире, надеется на спасение, на приобщение к вечному. Другое — смерть для неверующих, для которых она мрак, тлен, исчезновение. М. Цветаева ближе ко второму подходу, она понимает, что жизнь — " дар случайный"  — единственна, уникальна, неповторима, и это придает ей особую ценность. Она амбивалентна в своем творчестве: есть здесь и желание смерти, и страх перед ней. Есть ужас исчезновения, конца и страстное желание жизни, любви.

Традиционны у нее образы смерти как сна (вечного, мертвого, мертвецкого), вечной ночи, тьмы, мрака, смертного ложа; обозначение жизни как моря, а смерти " дальше, чем море" :

Милый друг, ушедший дальше, чем за море!

Милый друг, ушедший в вечное плаванье…

Для обозначения состояния смерти и всего с ней связанного Цветаева широко употребляет слова-классификаторы — вечный, вечность, навеки в выражениях: вечный сон, вечный дом, вечная ночь, удивленного — навеки — лица, уйти в вечное плаванье и т. д.

Итак, цветаевские стихи о смерти можно разделить по тематике:

• — смерть близкого человека («Новогоднее»);
• — стихи-пророчества о собственной судьбе и смерти («Настанет день — печальный, говорят…»);
• — мысли о самоубийстве.

Не ставя под сомнение наличие тревожащих тенденций в неоязыческом движении, хочу выразить сожаление, что авторы сборника только на них акцентировали внимание. Остаётся недоумевать, чем же описанное ими дремучее мракобесие привлекательно для «городских интеллектуалов» (выражение В. Шнирельмана).

Кроме того, вменяемый всем неоязычникам национализм, согласитесь, отличается «лица не общим выраженьем» в случае наших доморощенных поклонников американских индейцев или в случае толкинистов-эльфов, близких к неоязычникам.