«Дурацкий колпак» В. С. Филимонова

Остановимся еще на одном примечательном явлении — на поэме «Дурацкий колпак» Владимира Сергеевича Филимонова (1787—1858). Ее первая часть, по свидетельству автора, написана в 1824 г., в год завершения цикла южных поэм Пушкина, накануне появления «Чернеца» и «Войнаровского», в эпоху расцвета русского романтизма. Произведение это увековечено стихотворным откликом Пушкина — «В. С. Филимонову, при получении поэмы его „Дурацкий колпак“» (1828). Между тем поэма имеет собственную историко-литературную ценность, определяемую самостоятельностью ее творческой тенденции. Филимонов послал свою книжку Пушкину с такой надписью:

Вы в мире славою гремите;

Поэт! в лавровом вы венке.

Певцу безвестному простите:

Я к вам являюсь — в колпаке.

Это одновременно был жест и высокого преклонения, и (как часто бывает в подобных случаях) осторожной, скрытой полемичности. Сопоставление безвестного «колпака» и прославленного венка из лавров заключало и стилистическую антитезу^[1]. Таким образом, привычная оппозиция «венок — венец» (о ней см. § 1.1) была иронически преобразована: «колпак — венок».

Дурацкий колпак — образ, разумеется, амбивалентный, где глупость оборачивается мудростью, незнание — высшим знанием, смиренное самоуничижение — внутренним превосходством. Все это достаточно четко предопределено уже самим названием и детализацией образа, той глубокой художественной и культурной традицией, которая в нем пульсирует.

Для нас, однако, важно наслоение на этот образ новых смыслов. Чудачество — явление древнее, как сама жизнь, — не мешает центральному персонажу быть вполне современным человеком. Дурацкий колпак напялен на чело страдающего и исполненного высоких дум романтического героя. Имеются в виду проступающие в повествовании знакомые нам контуры романтической коллизии. Это и резкий контраст героя со светом, с окружением; и высокая поэтическая настроенность; и странные устремления ввысь и вдаль («С моею странною душою, / Как Вертер-Донкишот, / Боролся я с мечтою…»^[2] — здесь Филимонов объединяет персонажей из произведений Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» и Гете «Страдания молодого Вертера»). И конечно, романтическая любовь.

Строки «Пылка, неистова, безмерна / Первоначальная любовь!» — это явное развитие отступления о «первоначальной любви» в «Кавказском пленнике». Любовь переживается героем Филимонова как чувство «роковое», несовместимое с изменой или компромиссом и не знающее утешения, когда «союз сердец, союз священный» был разрушен^[3]:

Мимоходящая любовь Души моей не шевелила.

Не так она жила! Не так она любила!

Ей голос страсти был знаком, Знакомо сладкое страданье, Мне все мечталось о былом;

Мешало жить воспоминанье…

Есть в поэме и романтическое бегство, или по крайней мере «странствие», устремленное вдаль (в «философическую державу», в Германию), хотя мотивы его недостаточно прояснены (перед этим событием нарочито опущено несколько строф). Есть и возвращение на родину, ничего не изменившее в положении героя («Поэт-философ в антифилософической прозе света» — так определяет эту ситуацию краткий перечень содержания, приложенный автором к последней, пятой части). Есть и словопрение (во второй части) героя с неким Экскудионом, носителем здравомыслия и жизненного практицизма, — одно из ранних предвестий диалогического столкновения (об этом понятии см. гл. И).

Как же сочетается с романтической позицией поза «дурака»? С помощью иронии, самоиронии. Тут приходится говорить уже не о стрелах иронии, эпизодически попадающих в самого героя. Ирония постоянно направлена на него, ирония развивается в форме непрекращающегося саморазоблачения и самовысмеивания. Центральный персонаж, полностью заменивший стороннего рассказчика (вся поэма — словно разросшаяся, растянувшаяся исповедь), это не только хозяин собственного бытия и, соответственно, повествования, но и хозяин отношения к нему, самоопределения, самооценки:

Открыл я брани новый род.

Не оскорбится им народ…

Себя злословить буду я.

«Я» поэмы живет двойной жизнью и, совершая нечто из внутренних побуждений, по логике романтического персонажа, смотрит на себя одновременно совсем с другой точки, когда все совершенное кажется неуместным, неумным — «дурацким». Тут, конечно, он обильно принимает в свое сознание чужие голоса — мнения и приговоры людей респектабельных, удачливых, все делающих вовремя, к месту и как надо. Ведь это с их позиции герой поэмы — человек совершенно никчемный:

Толпа сказала: он чудак!

Дурак как Гражданин и как Поэт дурак, Я был и у людей и у богов в гоненьи…

Дурацкий кстати мне колпак^[4].

Понятие «чудак», мелькавшее и у Батюшкова в качестве определения персонажа со стороны, в поэме Филимонова развернуто в пространную характеристику, в устойчивое мнение света и, кроме того, благодаря особой форме высказывания оценка все время переходит в самооценку, чужое мнение вторгается в свое собственное мнение о себе.

Отметим еще одну грань самоиронии в поэме Филимонова. В повествовании о «странствователе» Филалете высокие мотивы перебивались простыми, житейскими, будничными. «Дурацкий колпак» усиливает будничность, обобщает ее в некой итоговой оценке (и самооценке) персонажа. Вспомним, что герой произведения — поэт и философ:

Не славный даром, ни делами, Я не подвинул думой век;

Я не мудрец, нс вождь, не важен меж певцами, Ни даже журналист, однако ж — человек…

Перед нами манифест будничности, интеллектуальной и творческой обычности и заурядности, срединности с почти просветительским акцентом на человеческой природе как таковой, которая одна должна быть достаточным основанием интереса к персонажу («А человек везде чего-нибудь да стоит»).

Впоследствии (во второй части) вновь возникает мотив обыденности. Герой-рассказчик, не смущаясь, с полной искренностью противопоставляет своим стихам творчество истинных поэтов:

Пример певцов, которых с детства Я сердцем юным полюбил, Мой к пенью дух воспламенил.

Славна их цель, высоки средства!

А я? — скрынел тупым пером, Губил здоровье, время, очи, Чтоб усыплять других и днем^[5].

Причем заметим: персонаж — явный романтик в своих стихах, старающийся быть на уровне новых веяний. Иглы самоиронии не щадят его усилий и творчества в их романтическом, современном качестве:

В чаду фантазии унылой И я влечен был тайной силой;

До идеальной красоты Свои растягивал мечты…

Считал я тело скучной клеткой^[6]:

Пленясь воздушной синевой, В надзвездьи, там парил душой, На небе жил я: редко, редко На землю грязную сходил…^[7]

Правда, амбивалентная позиция героя-рассказчика не способствует точности представлений о мере его таланта. Может быть, эго лишь приговор заблуждавшейся близорукой толпы? Но уже само направление иронии на этот щекотливый для всякого романтического персонажа предмет говорит само за себя. Начиная с пушкинского Пленника (возможно, тоже поэта), творческая гениальность была важной частью его нравственного состава, залогом превосходства над окружением. Не обязательно гениальность в профессионально-литературном смысле, но всегда гениальность в смысле внутренней, духовной жизни, поэтической полноты, несопоставимых в своей высокости с мироощущением толпы.

Жертвует Филимонов и непременной печатью превосходства во внешности героя. Вместо портрета, составленного из традиционных элементов — высокого чела, длинных, падающих на плечи волос, язвительной улыбки, пронзительного, гордого взгляда, — мы с героем, рассматривающим себя в зеркале (в описании внешности тоже выдержан стиль самонаблюдения и самооценки), видим:

Лицо широко, добрый взгляд;

Две губы, очень небольшие —.

Большая пара бакенбард, Глаза, не знаю я какие…

Зеленый, шелковый халат…

Очки в оправе золотой —.

Влекут невольное почтенье…

А вот вверху, над головой, Торчит — Колпак Дурацкий мой!

Мое земное украшенье…^[8]

Вместе с самоиронией в поэму входит тон откровенного разговора (ср. определение этой особенности в послании Пушкина к Филимонову: «И в откровенном разговоре, / Как вы, на многое взглянуть»), подчас болтовни. Автор высказывает, выбалтывает о себе такие подробности, которые не полагалось бы знать о центральном романтическом персонаже, окутанном туманом таинственности. Наш герой «в Москве рожден, в Мещанской» (слободе). Был отдан на воспитание деду — бригадиру в отставке, который «под старость бил хлопушкой мошек» (ср. у Пушкина во второй главе «Евгения Онегина» (онубл. 1826): «деревенский старожил / В окно смотрел и мух давил»). Дядькой его «конюх был, наставник — пономарь» и т. д.

В этом прозаическом узоре становится уместной и такая деталь предромантической оппозиции, как халат (антитеза мундира, ливреи и т. п.), немыслимая в гардеробе романтического персонажа. Описание же московской жизни героя (во второй части поэмы) сбивается на топографию древней столицы и ее пригородов, разительно контрастирующую с суровым колоритом, мрачной декоративностью сцены, на которой действовал романтический персонаж:

Кров с детства мой, о ты Сущово!

Сокольники! Я помню вас, И луг, и пруд, и бор сосновый, Я здесь о щастье^[9] посвистал.

Просторно в Узком я живал, Летал то в Бицы, то во Льгово, Остафьево — оставлю ль я Здесь без стиха воспоминанья?^[10]

В противоположность динамической композиции романтической поэмы, останавливающейся на вершинных моментах, повествование «Дурацкого колпака» — экстенсивное, обнимающее три десятилетия жизни героя^[11]. Впрочем, пропуски, умолчания в поэме встречаются часто, но они не сурово-загадочны, а ироничны; это не тайны, а недомолвки, иногда рассчитанные на узкий круг посвященных, на домашнюю семантику, процветавшую в лоне дружеских посланий. Дружеские послания вообще не оставили без влияния нарождающуюся романтическую литературу, они определенным образом подводили к ней (см. гл. 6). Но в поэму Филимонова традиция дружеских посланий вошла, можно сказать, в ее чистом, неизменном виде. К тому же с ней переплелось много других жанровых традиций, в частности сатиры, эпиграммы и др.

Интересно, что рецензент «Московского телеграфа» принял «Дурацкий колпак» за сатиру. И против кого?! Против главного героя — рассказчика!

«Автор мастерски представляет нам человека, который шалил, влюблялся, служил, учился, не понимал, для чего живет, не согрел в душе своей ни красоты изящного, ни силы великого, из всего вывел итог пустоты…»^[12]

Продолжение поэмы, как предполагал рецензент по прочтении первой части, должно привести к посрамлению героя: «В душе проказника, описанного автором, при закате жизни должно именно возбудиться чувство ничтожества»^[13].

Прогноз рецензента (разумеется, не оправдавшийся) и его восприятие персонажа показательны как историко-литературное заблуждение: общий тон поэмы не допускал даже мысли о сближении ее с русским романтическим движением, которое в это время как раз достигало апогея. Между тем Филимонов подчеркнуто исходил (особенно в первых двух частях, опубликованных в 1828 г.; последующие части, вышедшие десятилетие спустя, эту установку размыли, хотя и не сняли) из романтической фактуры конфликта. И отсвет иронии не разрушал ее, не перечеркивал, а только усложнял, причем усложнял полемически, как мы могли убедиться. Ибо романтическая природа персонажа торжествовала вопреки ее ироническому умалению и самоумалению. Признанно-высокому романтическому герою, не допускающему в своей угрюмой мизантропии и гордости снисходительного пренебрежения, Филимонов демократически противопоставил обладателя «дурацкого колпака», неудачника: он сносит косые взгляды и оскорбительные улыбки, склонен насмехаться над самим собой, но он все-таки остается романтиком!

• [1] А. С. Пушкин прекрасно уловил этот дух и в своем послании также говорит о стилистической перемене, однако ввиду сложности предмета уклоняется от точного наименованиянового искомого стиля: «Хотелось в том же мне уборе / Пред вами нынче щегольнуть…»; «Но старый мой колпак изношен» и т. д.
• [2] Поэты 1820—1830-х годов. Т. 1. С. 146. Здесь помешена первая часть поэмы Филимонова. См. также первое наиболее полное посмертное издание его сочинений: Филимонов В. С."Я не в Аркадии — в Москве рожден…" М., 1988.
• [3] Об автобиографической основе этого события см. в примечаниях В. Э. Вацуро в ки.:Поэты 1820−1830-х годов. Т. 1. С. 710.
• [4] Филимонов В. С. Последние части Дурацкого колпака, поэмы жизни. СПб., 1838. С. 27.
• [5] Филимонов В. С. Дурацкий колпак. СПб., 1828. Ч. 2. С. 14—15.
• [6] Травестирование характерного мотива: телесная оболочка человека как темница, тюрьма для высокого духа (подробнее об этом см. гл. 8).
• [7] Филимонов В. С. Дурацкий колпак. Ч. 2. С. 14—15.
• [8] Филимонов В. С. Последние части Дурацкого колпака… С. 5.
• [9] Филимонов постоянно писал «счастье» с буквой «щ», обосновывая эго написание программно и в соответствии со стилем поэмы — иронически. Говоря о сочетании «сч», Филимонов обыгрывает славянские названия букв: «В нем слова и червя в замену / Я букву щапишу одну… / Иные пусть ползут червями, / Куда ползти им суждено; / А я остануся — сощами. / Для щастья ж это все равно» (пит. по: Филимонов В. С. Последние части Дурацкогоколпака… С. 32.)
• [10] Филимонов В. С. Дурацкий колпак. Ч. 2. С. 5.
• [11] Это наблюдение сделано Л. Г. Ленюшкиной в статье «Поэма В. С. Филимонова „Дурацкий колпак“» (Учен. зап. Моек. обл. пед. ин-та им. Н. К. Крупской. 1963. Ч. 116. Вып. 4. С. 283).
• [12] Московский телеграф. 1828. Ч. XX. № 6. С. 242.
• [13] Там же. С. 243.