«Этнический парадокс» современности. На рубеже XX—XXI вв

социологи и антропологи часто писали об «этническом парадоксе» — проявлении двух одновременно разнонаправленных тенденций. Первая заключается в распространении «планетарного» мышления, росте географической межстрановой мобильности, возникновении межгосударственных альянсов в политической сфере и бизнесе. Вторая — в росте этнического самосознания, активизации требований возрождения этнических традиций, проявлениях межэтнической нетерпимости. Отсюда следует вывод, который нельзя не учитывать при любых рассуждениях об этом феномене: этничность полностью не исчезает и при определенных обстоятельствах может быть востребована на любой стадии исторического развития общества.

Что же такое этническая группа?

Этничность: противостояние теоретических парадигм.

Различия между ведущими парадигмами в этой области связаны с трактовкой феномена этничности.

Первая парадигма — примордиализм — в ответе на вопрос «Что такое этничность?» апеллирует к неким «объективным реалиям», определяя этничность через группы, к которым принадлежит человек по рождению и которые обладают набором определенных «объективных» характеристик. Эти характеристики могут быть как биологическими и психологическими («уровень пассионарное™», коллективные архетипы), так и социальными или историческими (местоположение на «цивилизационных платформах» или в «общественно-экономических формациях»). Нации в примордиалистской трактовке являются политически зрелыми этносами, которые, в свою очередь рассматриваются как непосредственные наследники первобытных племен.

Вторая парадигма — конструктивизм — категорически отрицает идею объективности этничности. Этничность рассматривается здесь как результат деятельности социальных акторов, как определяемая субъектом принадлежность к культурной группе (идентичность). «Конструктивизм стремится описать этничность как осуществляемый процесс деятельности, состоящий в интерпретации (различий), формировании (границ), изобретении (традиций), воображении (сообщностей), конструировании (интересов) и т. д.» [Здравомыслов А. Г., 2001. С. 126]. Разные субъекты (государство, иная власть, например, протестное движение, политические элиты, интеллектуалы-идеологи, институции, «человек с улицы»), действуя в разных контекстах, естественно, по-разному осуществляют конструирование. И для того, чтобы оценить значение этих различий, мы должны понять, какие функции выполняет этничность по отношению к социуму и к индивиду.

Этническая идентичность неотделима от формирования представлений об этнических общностях, как своей собственной, так и сопряженных с ней «чужих».

Разделение на «своих» и «чужих» — непреходящая черта многих обществ, существующая, вероятно, с того момента, когда люди по каким бы то ни было причинам начали объединяться в группы, осознавать себя как группу, а также осознавать других, не входящих в их сообщество, как «чужих». Для того чтобы появилось субъективное «мы», требовалось повстречать и обособиться с некими «они». Иначе говоря, понятие «они» первичнее, чем понятие «мы». Так, Я. В. Чеснов отмечает этот факт в предэтнонимах, являвшихся еще, скорее, нарицательными, нежели собственными древнейшими обозначениями неустойчивых локальных групп охотников, собирателей и архаических земледельцев. Так, у индейцев-тлинкитов члены фратрии называли друг друга аххани (земляк) или ахгакау (приятель), а членов другой фратрии — кунетеканаги (не наш, чужой), правда, в глаза их именовали ахсани (дядя) или ахкани (зять, шурин). У банаров, земледельческого народа в Южном Вьетнаме, население ближайших деревень себя называет таринг (свои), других — тамон (чужие); у австралийских аборигенов племени аранда есть две группы, которые себя называют шкракиа, а соседей — мульянука, зато соседи себя называют шкракиа, а эти две группы — мульянука. С исторической семантикой «свои» лингвисты связывают и этноним славяне [Чеснов, 1998. С. 105—116]. Иногда сознание «мы» может быть очень слабо выражено и вовсе отсутствовать при ясно выраженном сознании, что есть «они». Ощущение, что есть «они», рождает желание самоопределиться по отношению к «ним», обособиться от «них» в качестве «мы». С тех пор как появились первые институциональные сообщества, отличающиеся друг от друга по различным параметрам, пропасть между «своими» и «чужими» увеличивалась ввиду того, что чужой — всегда источник тревоги, возможный «провокатор», возможный нарушитель устоявшегося уклада жизни группы [Зиммель Г., 2007; Гудков, 2004].

Уже более 50 лет, с появления в 1960;х гг. теорий групповой идентичности [Сушков Н. П., 1993] и самокатегоризации [Turner, 1987] исследователи принимают специфику межгруппового взаимодействия в качестве фактора, детерминирующего индивидуальное восприятие и поведение. В соответствии с первой из упомянутых — теорией социальной идентичности — аутгрупповая дискриминация является вторичным, и по сути, «вспомогательным» механизмом поддержания позитивной групповой идентичности, которая, в свою очередь, позволяет индивиду поддерживать высокую самооценку, через демонстрацию себе и окружающим достоинств той группы, принадлежность к которой индивид осознает: «Мы приписываем большую ценность свойствам, принадлежащим нашей группе, по сравнению с другими, чтобы удовлетворить свою потребность в поддержании благоприятного образа себя» [Ушаков, 2004. С. 21].

Вторая — теория самокатегоризации — отличается от теории социальной идентичности выраженным акцентом на когнитивных аспектах. Согласно этому подходу, в основе межгруппового восприятия лежит факт отнесения окружающих к той или иной социальной группе на основе определения сходств и различий между ними — процесс социальной категоризации. Межгрупповая дифференциация приводит к таким перцептивным и поведенческим следствиям как осознание членами группы своего единства, увеличение их сопротивления воздействию аутгруппы и отказ от контактов с ее представителями: «ингрупповой фаворитизм возникает даже тогда, когда испытуемые делятся на группы по чисто формальному признаку — цвету бантика в петлице» [Ушаков, 2004. С. 22].

Таким образом, этничность обеспечивает внутреннюю связь общности на основе представлений, воспринимаемых как основание «священного» для данной социальной группы. При этом этничность может быть конфронтационна, порождать нетерпимость. Наконец, она эмоционально насыщенна, и поэтому оказывается значимым мотивационным компонентом. Этничность — это одновременно продукт и инструмент интерпретативной активности. Такая активность несвободна от уже наличествующего репертуара исторически значимых событий и потенциально важных политических сюжетов. Конструирование этничности, таким образом, является контекстуальным процессом, который осуществляется с помощью относительно устойчивых схем, используемых как избирательно и рационально, так и нерефлексивно, некритически — как привычка.

Пара «мы» и «они» не является единичной — она окружена множеством «других», которые образуют пространство этнических солидарностей и размежеваний, пространство коллективной рефлексии и идентификации. По мере внутренней дифференциации каждого из них возникает многогранная структура этнического самосознания, в которую включены как образы своей этнической группы, так и образы других.

Разумеется, самоопределения и определения этнокультурной группы другими не совпадают. Но несовпадающими могут быть и самоопределения, поскольку каждое из них вбирает опыт, связанный с конкретным комплексом переживаний своей этничности. Исследования национального самосознания и национально-этнической идентификации показывают весьма широкий диапазон смыслов, который вкладывается в суждение «я — русский» или «я — француз». Из сказанного ясно, что реальное определение этничности в самосознании очень ситуативно и относительно. Однако обыденное сознание изнутри, как правило, не замечает этой относительности.

Скажем, некий конкретный этнодемографический баланс может быть результатом организованной этнической чистки. Однако для ребенка, который родился и вырос в контексте этих «искусно сбалансированных» реалий и сопровождающих их фобий, последние выступают как «объективные социальные факты». В этом смысле человек с улицы, простой обыватель является прирожденным примордиалистом, потому что он застает реальность в ее уже готовой форме, а себя самого — в роли маленького существа, подавленного отчужденным коллективным сознанием. Но и политик часто застает ситуацию с уже традиционно обозначенными, исторически устоявшимися групповыми границами и конкретным численным соотношением «этнических организмов». Даже исследователь находит свой объект изучения — социального актора, интерпретирующего социальную реальность таким образом, как если бы она была «объективной», онтологической — социальной, психологической или даже биологической.

Что происходит с национальными идеологиями и как трансформируется концепт национальной культуры сегодня, в период технологического прогресса в сфере медиа-коммуникаций и перевозок, демонстрируют исследования миграций.

Культурные процессы, сопровождающие миграцию, напрямую ставят под сомнение один из ключевых моментов любой национальной идеологии — необходимую воображаемую синхронность территории, культуры и народонаселения. Культура в этом случае понимается в эссенциалистском смысле — как неизменная «вещь», а не процесс.