Целесообразность органической природы. 
Теория эволюции

Прежде всего представляющаяся уму форма телеологического понимания органического мира всюду состоит в том, что уничтожается это существенное различие между организмом и машиной, причем и первый рассматривается как порождение некоторой вне его существующей идеи цели. Тогда живые существа в подлинном смысле слова принимаются за «тварей» (Geschopfe): они созданы Богом сообразно с Его идеей цели, а посредством процессов рождения и развития цель этого однократного творческого акта многократно осуществляется и увековечивается. Будучи совершенно совместимым с чисто механическим пониманием явлений жизни, это воззрение, более всякого другого принимающее всерьез понятие «естественной машины», представлялось вплоть до новейшего времени простейшим решением загадки целесообразности органической природы именно таким философам, которые склонялись к механистическому миросозерцанию. Но, принимая его, попадали в затруднительное положение уже по отношению к процессам рождения и развития: с одной стороны, эти процессы принадлежат к числу собственных проявлений жизни органических существ, которые должны быть понимаемы механически, но, с другой стороны, в них должна продолжать действовать первоначальная целевая идея, из которой вытекает вся органическая жизнь. Попытка соединения обеих этих мыслей привела к витализму, который рассматривал силы органической природы по образцу механических процессов, как слепо действующие, а в то же время приписывал им целедеятельные (zweckthatige) свойства. И эта точка зрения не могла надолго удовлетворить потребность в цельном объяснении природы. Ведь не могли не обнаружиться несовершенства образованного при этом понятия целепричины. Целедеятельные силы, которые витализм различал как чувствительность, раздражительность, способность ассимилировать, образовательную силу (Bildungstrieb), воспроизводительную силу, в сущности были только собирательные понятия, обозначавшие сложные явления. Это телеологическое понятие о силах окончательно попало в затруднительнейшее положение вследствие тех уступок, которые приходилось все в большей степени делать признанию роли физических и химических влияний в жизненных процессах. Начавшееся таким образом изнутри разложение витализма завершилось, наконец, торжеством идеи эволюции, под влиянием которой эти воззрения утратили под собой ту почву, на которой они возникли. С точки зрения эволюции та целевая идея, которая оказывается осуществленной во всякой отдельной органической форме, представилась уже не первоначальной, а, в свою очередь, постепенно возникшей. Конечно, и это воззрение приводило к некоторому начальному пункту, так как приходилось признать как данную какую-либо гипотетическую «первичную форму», предшествующую всей эволюции. Но эту первичную форму можно было ведь предположить достаточно простой, чтобы в общем представилось понятным ее возникновение в силу когда-либо оказавшихся налицо условий природной причинности.

По отношению к этой последней главной задаче теории эволюции ее сторонниками нередко отстаивается взгляд, что она вообще имеет в виду совсем вытеснить телеологическое объяснение органической жизни причинным. Однако это утверждение основано на непонимании истинного значения понятия цели. Последнее ведь существует налицо вовсе не только там, где, подобно тому как это бывает при наших произвольных поступках, представление о цели предшествует ряду событий; но его следует признать во всех тех случаях, когда какая-либо причинная связь в силу правильности определенных конечных эффектов и комбинаций, в которые вступают друг с другом эти эффекты, вызывает логическое предвосхищение действий, которое должно сделать понятным связь самих причинных условий. Этого наличного положения дела, на котором основывается аналогия между организмом и машиной, ничуть не может изменить теория эволюции. И витализм прежней физиологии был ошибочен не потому, что он вообще применял телеологическое истолкование, а потому, что он применял его в смысле того ложного понятия целепричины, при котором вместо требуемого здесь регрессивного причинного объяснения производилось лишь подведение под общие понятия. Поэтому нынешняя физиология никоим образом не устранила понятия цели и при исследовании функций развитого организма, но она применяет его точно в том же смысле, как и практическая механика: как вид причинного истолкования, при котором в силу специальных условий предмета за исходный пункт принимаются те действия, которые производят органы и их элементы порознь и совместно.

Более обширное значение для физиологического рассмотрения понятие цели приобретает, конечно, коль скоро физиология старается отдать себе отчет в том, как возникла сама целесообразная организация. Здесь, по устранении виталистического учения как несостоятельного, возможны лишь два предположения, которые оба представляются совместимыми со строго причинным пониманием явлений природы, так что выбор между ними должен обусловливаться единственно их способностью разрешить проблему органической целесообразности. Согласно одной из этих гипотез, развитие организмов есть продукт бесчисленных причин, но все они в отдельности вовсе не стоят ни в каком отношении к достигаемой цели, так что она оказывается случайным результатом получившейся в данном случае комбинации причинных условий. Согласно второй гипотезе органическая целесообразность основывается на том, что все организмы суть существа, действующие или постоянно, или в течение известного периода своего развития сообразно целевым представлениям. Первое из этих воззрений, механистическое, существует со времен древней атомистики вплоть до новейшей физиологии; второе, анимистическое, впервые нашло свое научное выражение в аристотелевской психологии, но и в ней оно уже приняло, конечно, то односторонне телеологическое направление, которое вовлекло его в противоречие с причинным истолкованием природы. Затем анимизм вновь развился вследствие возгоревшегося в XVII столетии спора между теориями генерации. Лейбницевская система, отчасти вызванная анимистическими учениями современных ему физиологов, со своей стороны, была наиболее ясным и строгим выражением всего этого направления мысли. Но и в этой системе отсутствовало верное разграничение областей цели и причины. Этот недостаток вытекал из односторонности психологического понимания. Ведь интеллектуализм того времени признавал последними основаниями как духовной, так и телесной жизни не что иное как представления цели, которые к тому же принимались за лишь смутно сознаваемые или за вовсе несознаваемые причины процессов. Таким образом, эти представления цели были вряд ли отличимы от слепых целепричин витализма, в которые они поэтому скоро и совсем почти превратились опять.

По сравнению с витализмом, который таким образом снова стал господствующим, идеи Ламарка означают попытку обновления анимистических представлений, отличавшуюся от предшествовавших ей тем, что она опиралась на определенные факты опыта, и что в ней центр тяжести проблемы эволюции переносился с вопроса о развитии индивидуальном на вопрос о развитии родовом. Но ввиду характера той области фактов, на которую опирался Ламарк, применение его гипотезы должно было в сущности ограничиваться царством животных, так как он считал главнейшими из сил, вызывающих развитие, усиленный рост органов вследствие их упражнения и их постепенное увядание и исчезновение вследствие неупотребления, к чему присоединялось еще допущение унаследования и постепенного усиления этих приобретенных свойств. Идеи Ламарка перешли в Дарвинову теорию отбора, но в то же время они были дополнены в ней дальнейшими предположениями и даже сравнительно оттеснены на задний план, потому что эта новая теория опиралась на гораздо более обширный фактический материал.

Этому многостороннему отношению к опыту, а равно и неограниченной применимости большей части своих принципов ко всей органической природе, она и обязана своим несравненно большим успехом. Но вполне соответственно тому обстоятельству, что в ней с большей осмотрительностью приняты в соображение различнейшие области опыта, теория Дарвина имеет и менее цельный характер, так что в ней в своеобразном смешении соединены анимистические и механистические представления. Ведь из тех трех главных предположений, к которым может быть сведена теория отбора в той форме, которую ей дал сам Дарвин, два могут быть рассматриваемы как возобновления гипотезы случайности, тогда как третье отчасти возвращается к анимистическим представлениям цели. Для объяснения изменяемости органических форм прежде всего допускается безграничная изменчивость отдельных существ. Последняя причинно обусловлена различиями внешних условий жизни, но с точки зрения развития она бесцельна и случайна, так как возникающие уклонения настолько же могут оказаться полезными, как и вредными или вовсе безразличными для сохранения вида. Затем, в качестве второго принципа сюда присоединяется закон унаследования приобретенных свойств; он, правда, предполагается в теории отбора лишь как фактически данный, но во всех гипотезах, составленных частью самим Дарвином, частью после него, ему стараются дать по мере возможности механическое толкование. При этом подобное толкование в сущности ограничивается, конечно, общим, при посредстве каких-либо гипотетических представлений делаемым наглядным требованием, чтобы унаследование отдельных свойств выводилось из сохранения тех механических изменений, которые испытали элементы субстанции при первоначальном возникновении соответственных свойств. К этим предположениям, вытекающим из механистического направления мысли, присоединяется, наконец, третье, соединяющее в одном и том же понятии различные области идей. А именно вспомогательным средством для устранения невыгодных или безразличных свойств и для накопления полезных служит «борьба за существование». Но эта борьба состоит из двух существенно различных процессов. К одному из них выражение «борьба» применимо лишь в фигуральном смысле: характер почвы, климат и другие случайные влияния образуют сумму условий жизни, благоприятствующих определенным свойствам и оказывающихся невыгодными для других, так что в течение многих поколений выживают только особи с выгодными свойствами. Очевидно, что борьба за существование состоит здесь только в продолжении той же игры случайных влияний, которая началась с безграничной изменчивости. Но в царстве животных к этой первой борьбе присоединяется еще вторая, по отношению к которой это слово приобретает реальное значение: повсюду, где развились общие животные влечения, там возникает настоящая борьба за существование частью между особями одного и того же вида, частью между различными видами. Когда индивидуальные живые существа борются из-за пищи, и когда самцы состязаются из-за обладания самками, они стремятся оттеснить или уничтожить друг друга, причем под влиянием самого соперничества вырабатываются новые свойства и усиливаются уже существующие, которые совершенствуют способность этих существ к деятельности. При этого рода борьбе дело идет, стало быть, уже не о накоплении случайно возникших свойств, а о хотении, руководимом представлениями цели, которое определяет наступающие изменения. Таким образом в этой части дарвиновского учения, возвращающейся к мыслям Ламарка и их расширяющей, опять получают признание целедеятельные силы прежнего анимизма, но в то же время они освобождаются от тех неясных представлений, которые прежде с ними связывались. Цели, воздействующие при этих высших формах борьбы за существование, не лежат вне действующих существ и не состоят в продуктах загадочной образовательной силы, а соответствуют той форме, в которой причинная деятельность цели всюду обнаруживается нам в опыте, а в особенности в нашем собственном сознании: целедеятельная сила превратилась в действующую сообразно целям волю.

Но как бы ни были значительны преимущества, которые теория Дарвина представляет с точки зрения эмпирического рассмотрения, именно благодаря соединению в ней разнородных доводов, приспособленных к различным областям наблюдения, однако именно эта разнородность противоречит потребности в цельном истолковании опыта, играющей столь значительную роль в истории научных теорий. Таким образом вполне объясняется, что за первым почти всеобщим признанием дарвиновской теории среди заинтересованных естествоиспытателей последовало несомненное распадение на два направления: одно из них стремится устранить из дарвинизма элементы ламаркизма и добиться таким образом последовательного развития гипотезы отбора при посредстве неограниченной изменчивости и естественного подбора; тогда как другое, в убеждении, что таким образом нельзя или только в очень незначительной части возможно понять происхождение целесообразных органических форм, думает, по-видимому, обновить старый витализм. Те сторонники отбора, которые готовы были бы предоставить известную долю влияния ламарковскому принципу наряду с отбором в силу внешних естественных влияний, занимают среднее положение, но, будучи врагами витализма, они в общем более склоняются к первому, чем ко второму направлению^[1].

Невозможно, конечно, чтобы победителем из этой борьбы вышел старый витализм с его логически вполне несостоятельным пониманием принципа цели. Поэтому виталистические припадки новейшей биологии имеют значение лишь как свидетельство, что чувствуется недостаточность принципа внешнего отбора. А, с другой стороны, сама теория отбора в этой односторонней форме, приписывающей творческую роль в органическом мире абсолютному случаю, настолько же невозможна логически, поскольку она противоречит и опыту. Она логически невозможна потому, что вероятность того, что при совершенно произвольных индивидуальных вариациях полезная вариация появится в достаточном числе случаев, чтобы иметь возможность усиливаться и передаваться по наследству, очевидно ничтожно мала. Полагают, правда, что эта вероятность может быть увеличена благодаря указанию на почти безграничные периоды времени, которые можно предположить. Но это ошибочно потому, что величина периодов настолько же увеличивает случаи невыгодного, как и выгодного изменения^[2]. Опыту же гипотеза случайности противоречит потому, что, как опыт всюду доказывает, отбор, все равно, происходит ли он в силу внешних естественных веяний, или благодаря искусственному подбору, всегда лишь там может действовать, где дано начало в определенном направлении. Но такое начало уже заключает в себе необходимо какую-либо объективную цель. Поэтому возникает вопрос: где берет свое начало эта первоначальная цель, без которой ничего не произвели бы все последующие вторичные влияния?

• [1] В споре между сторонниками лишь внешнего естественного подбора и условнымиламаркистами первоначально главную роль играл вопрос о наследовании приобретенных свойств, который решался первыми в отрицательном, вторыми в утвердительномсмысле. В самом деле ясно, что, если бы вообще не существовало наследования приобретенных свойств, тогда ламарковская гипотеза пала бы, так как уже не могло бы происходить усиление свойств, приобретенных благодаря индивидуальному упражнению. Но, как это обнаруживается именно из объяснения, происшедшего между ГербертомСпенсером и А. Вейсманом, первоначальные противоположности сгладились постепеннодо разногласия, относящегося только к степени: с одной стороны, склонны признать, что не всякое индивидуально приобретенное изменение, например, случайное увечье, передается потомкам, тогда как другая сторона оказывается вынужденной признать, что изменения, повторяющиеся у последовательных поколений, должны и передаватьсяпо наследству, так как без такого допущения теория отбора вообще оказалась бы несостоятельной. Благодаря этому данный вопрос, собственно говоря, перестал играть рольв споре из-за ламарковского принципа, так как при последнем дело идет о действииобщих влияний настолько же, как и при внешнем естественном подборе.
• [2] По вычислениям Лапласа вероятность того, что одинаковое направление движений планет есть дело случая, равна: 1: 536 870 912. Сколько нулей пришлось бы приписать в конце последнего числа, чтобы выразить вероятность случайного существованияцелесообразно организованных существ?