Кризис комментария. 
Критика и истина

Но вот возникает встречный процесс, приводящий к тому, что критик, в свою очередь, становится писателем. Разумеется, желание стать писателем — это не претензия на определенное социальное положение, а бытийная устремленность личности. Какое нам дело, что считается более почетным.

Быть поэтом, эссеистом или хроникером? Писателя нельзя определить в социальных ролевых категориях или при помощи понятия престижности, это можно сделать только через то сознание слова, которым он обладает. Писатель — это тот человек, перед которым язык предстает как проблема, тот, кто ощущает всю глубину языка, а вовсе не его инструментальность или красоту. Вот почему на свет появились критические работы, требующие тех же самых способов прочтения, что и литературные произведения в собственном смысле слова, хотя по своему положению их авторы являются критиками, а отнюдь не писателями.

Если новая критика и впрямь существует, то реальность этого существования заключается не в единстве ее методов и тем более не в снобизме, на котором, как любят утверждать, она якобы держится. Но в самом одиночестве критического акта, который — отнюдь не спеша воспользоваться алиби, предлагаемыми наукой и общественными институтами, — утверждает себя именно как акт письма во всей его полноте.

Если сторонники старого истрепанного мифа противопоставляли некогда «величавого творца и его смиренного служителя, каждый из которых необходим на своем месте», и т. п., то ныне критик в писатель воссоединяются, разделяя общую нелегкую судьбу перед лицом общего для них объекта — языка.

И такое нарушение субординации, как мы видели, вызывает нетерпимое отношение. Однако, хотя пока что правомерность подобного нарушения все еще приходится отстаивать, похоже, что грядет уже новая перестройка, вырисовывающаяся на горизонте: теперь уже не только одна критика предпринимает то «путешествие сквозь письмо» Soilers Ph. Dante et la traversee de l’ecriture//Tel Quel. — 1965. N 23., которое, быть может, останется характерной приметой нашего времени; в это путешествие оказывается вовлечен весь интеллектуальный дискурс как таковой.

Еще четыре столетия тому назад Игнатий Лойола, основатель ордена, более всего способствовавшего развитию риторики, создал в своих «Духовных упражнениях» модель драматизированного дискурса, подчиненного иной власти, нежели власть силлогизмов или абстрактных понятий, что не преминул отметить, со свойственной ему проницательностью, Жорж Батай «…здесь перед нами раскрывается второй смысл слова „драматизировать:“: это проникающее в дискурс стремление выйти за пределы чистого изложения мысли, всей оголенной плотью почувствовать пронизывающий холод ветра… В этом отношении классической ошибкой является отнесение Упражнений св. Игнатия к дискурсивному методу» (Вataillе G. L’experience interieure. Paris, 1954. P. 26).

С тех пор в творчестве многих писателей, подобных Саду и Ницше, правила построения интеллектуального дискурса время от времени «сжигаются» (в обоих смыслах этого слова) (20). Похоже, что и ныне проблема открыто сводится именно к этому. Интеллект начинает приобщаться к новой логике, он вступает в необжитую область «внутреннего опыта»: одна и та же истина, объединяющая поэтическое, романическое и дискурсивное слово, пускается на поиски самой себя, ибо отныне она является истиной слова как такового.

Когда говорит Жак Лакан, то вместо традиционной абстрактности понятий совершается тотальное вторжение образности в сферу речи, так что конкретный пример становится неотделим от иллюстрируемой им мысли, а само слово оказывается воплощенной истиной. На другом полюсе стоит книга Клода Леви-Стросса «Сырое и вареное», которая также порывает с привычным представлением о «развитии» мысли и предлагает новую риторику, основанную на принципе варьирования, тем самым возлагая на форму такую ответственность, которая — в области гуманитарных наук — весьма мало для нас привычна. Нет сомнения, что в настоящее время в области дискурсивной речи происходит процесс трансформации, сближающий критика с писателем: мы вступаем w эпоху общего кризиса Комментария, кризиса, быть может, столь, же значительного, как и тот, которым, в аналогичной области, был отмечен переход от средних веков к Возрождению.

В самом деле, этот кризис становится неизбежен с момента-открытия (или повторного открытия) символической природы языка, или, если угодно, лингвистической природы символа. Этот-то процесс как раз и происходит сейчас в результате совокупных усилий психоанализа и структурализма. В течение длительного времени классическое буржуазное общество усматривало в слове либо инструмент, либо украшение; ныне же мы видим в нем знак: и воплощение самой истины. Вот почему все, к чему только прикасается язык, — философия, гуманитарные науки, литература — в определенном смысле снова оказывается под вопросом.

Несомненно, это и есть та самая сфера, куда должна быть перенесена проблема литературной критики, сделана та ставка, в которую и критика должна внести свою лепту. Каковы отношения между произведением и языком? Если произведение символично, то каких правил чтения оно требует? Возможно ли существование науки о письменно зафиксированных символах? Может быть символическим язык самого критика?