Метод эксперимента. 
Качественные и количественные методы исследований в психологии

Эксперимент как общенаучный метод и его специфика в психологии

Слово «эксперимент» употребляется психологами в двух смыслах, что приводит к некоторой путанице. Нередко словосочетание «экспериментальное исследование» употребляется в значении эмпирическое исследование, т. е. исследование, существенной частью которого является получение опытных данных с помощью эмпирических методов. Например, как синоним эмпирического исследования экспериментальное исследование трактуется во многих учебниках «Экспериментальная психология», где, как правило, представлены различные дизайны эмпирических исследований, описываются такие методы сбора эмпирических данных, как беседа, наблюдение, квазиэксперимент, эксперимент. В узком смысле «экспериментальное исследование» означает эмпирическое исследование, сбор данных в котором осуществляется методом эксперимента. Специфика метода эксперимента как особого метода сбора данных состоит прежде всего в том, что он позволяет проверять гипотезы о причинно-следственных связях между переменными. Эксперимент в узком смысле — эмпирический метод, «предполагающий целенаправленное воздействие исследователя на контролируемую им ситуацию, количественную и качественную оценку последствий этого воздействия в изучаемом явлении или процессе и выявление причинных связей между переменными воздействия (независимыми) и переменными его последствия (зависимыми)» (Бреслав, 2010, с. 182).

Эксперимент нередко называют «королем науки». В методологических размышлениях психологов ему часто приписывается статус наиболее значимого метода. Доминирующее положение метода эксперимента относительно других методов связано с тем, что только в нем возможна полнота контроля над переменными. Организация эксперимента позволяет исключить большинство побочных влияний на интересующее психолога явление, получить достаточно «чистую» картину изменений зависимой переменной под действием независимых и тем самым сделать валидный вывод о наличии между ними причинной связи.

Развитие метода эксперимента сыграло очень важную роль в становлении психологии как самостоятельной науки. Благодаря экспериментированию ей удалось «эмансипироваться» от спекулятивного философского знания. Метод эксперимента сблизил психологию с естественнонаучными дисциплинами. Безусловно, сама идея экспериментирования с целью проверки выдвигаемых теоретических положений была заимствована из естественных наук, однако нельзя сказать, что в психологии метод эксперимента представлял собой полную копию физических экспериментов. С самого начала эксперимент в психологии отличался достаточной самобытностью. Многие техники экспериментирования не имеют аналогов в других дисциплинах в силу особого статуса предметной области психологии. Например, в лаборатории В. Вундта в дизайны экспериментов включались методические приемы интроспекции, и, по сути, экспериментирование первых психологических лабораторий представляло собой соединение собственно эксперимента с элементами субъективных качественных методов. Эксперименты Ж. Пиаже привели его к формированию авторского типа «клинического метода», в котором экспериментальные пробы сочетаются с беседой и эмпатическим вживанием в логику ребенка. Отличались своеобразием и эксперименты гештальт-психологов. Эксперименты, но решению творческой задачи, проводившиеся К. Дункером, были нацелены на качественную реконструкцию мыслительных процессов и представляли собой скорее систематическое наблюдение в особо созданных условиях, чем эксперимент в строгом смысле этого слова. Стоит упомянуть и уникальную практику экспериментирования в школе К. Левина, когда сам эксперимент превращался из искусственной ситуации в некий «драматический сегмент» жизни, «психологическое пространство», в котором выявляется личность (Зейгарник, 2002).

Эксперимент в психологии — это всегда создание особой ситуации взаимодействия между испытуемым и экспериментатором, что радикально отличает его от экспериментов в области естественнонаучных дисциплин. Любое экспериментальное исследование включает инструкцию, поэтому уже на этом уровне объяснения/приглашения экспериментатор вовлечен в интеракцию с испытуемым. Кроме того, психологические исследования, как правило, укоренены в определенной социальной ситуации. Безусловно, степень выраженности и интерактивной, и социокультурной составляющих исследования зависит от его типа и особенностей затрагиваемой в нем проблемы, но в целом можно сказать, что в том или ином виде они присущи всем психологическим исследованиям, не исключая строгих в научном смысле экспериментов. Другое дело, что в обосновании метода эксперимента этот контекстуальный характер исследования, как правило, не берется во внимание. Точнее, метод эксперимента подается так, что главной проблемой (и главной задачей) исследователя является контроль над ситуацией, в том числе контроль над переменными, имеющими отношение к взаимодействию с испытуемым. Согласно сторонникам экспериментального метода, необходимо стремиться к тому, чтобы действие факторов коммуникации экспериментатора с испытуемыми было сведено к нулю. Однако подобные требования сами укоренены в определенной системе представлений о научности, основанной на давно уже поставленной под сомнение идее «абсолютного наблюдателя». В реальности же практика экспериментирования в психологии никогда не дистанцировалась от коммуникативного контекста; последний всегда не просто принимался во внимание, но был неотъемлемой частью целостной ситуации эксперимента, в которой экспериментатор должен был выступать не только в качестве ученого-исследователя, но и в качестве компетентного коммуникатора.

Пример 17.1.

Позиционирование в ситуации эксперимента В последние двадцать лет в связи с развитием в психологии движения социального конструкционизма и дискурс-аналитичсских подходов коммуникативная составляющая эксперимента стала весьма частым предметом методологического обсуждения. И. Ледер и Ч. Антаки (Leudar, Antaki, 1996) убедительно показывают, что для того чтобы адекватно понять, что же происходит в процессе эксперимента, необходимо принять во внимание тот факт, что все психологические эксперименты суть диалоги, в которых и исследователи, и испытуемые всегда играют роль активных участников, причем каждый из них имеет возможность занять различные позиции в дискурсе. Ледер и Антаки приводят, в частности, такой пример.

Представим себе следующий эксперимент (он имел место в действительности), проведенный для проверки теории когнитивного диссонанса. Испытуемых приглашали принять участие в неких экспериментальных пробах (неважно, в каких именно, поскольку эксперимент заключался не в этом). Испытуемые приходили в назначенное место, и там их просили немного подождать. Пока они ждали, специально создавалась такая ситуация, когда им приходилось невольно подслушать детали предстоящего эксперимента, о которых рассказывал человек, якобы только что через него прошедший (на самом деле, подставное лицо). Затем их приглашали в экспериментальную комнату, где они выполняли какие-то задания. Половину из испытуемых экспериментатор спрашивал, не смогут ли они принять участие в следующей сессии. Все соглашались. Предполагалось, что такая просьба и отклик на нее усиливают обязательства испытуемых перед экспериментатором, причем они способны отдавать себе в этом отчет. Наконец, всем испытуемым — и тем, кого просили принять участие в следующей сессии, и тем, кого не просили, — задавали вопрос, не слышали ли они что-нибудь об эксперименте до того, как вошли в комнату. Те, кто согласился продолжать участие в экспериментах, давали менее честные ответы. С точки зрения исследователей, такие результаты поддерживают проверяемую ими теорию когнитивного диссонанса: чем более выражено обязательство, связанное с экспериментом (операционализированное через согласие еще раз принять участие), тем сложнее принять то, что может его разрушить, и соответственно, тем сильнее желание скрыть факт, что ненароком подслушал детали эксперимента. Ледер и Антаки проблематизируют подобный вывод. Хорошо искушенные в критической «этнографии эксперимента», они задаются вопросом, какие коммуникативные позиции могут занимать участники исследования. Например, испытуемые дают или не дают согласие на последующее участие в эксперименте. Этот ответ понимается исследователями так: «Я связываю себя с экспериментом» или, соответственно, «Я не связываю себя с экспериментом». За таким пониманием стоит допущение, что все участники приняли одну и ту же линию позиционирования, в которой испытуемый выступает в качестве «обычного говорящего», включенного вместе с экспериментатором в разговор, основанный на личностной кооперации. В контексте специфической лабораторной обстановки, однако, испытуемые нередко говорят лишь то, что от них требуется, никакого личностного принятия коммуникативной линии кооперации у них может не быть. Но тогда о каких когнитивных установках на согласие может идти речь? То же самое касается и ответов испытуемых на вопрос, не подслушали ли они детали эксперимента в комнате ожидания. Отрицательный ответ принимался за «ложь, необходимую для уменьшения когнитивного диссонанса». Такое понимание вновь основано на допущении ролей «обычных говорящего и слушающего» и очевидной диалоговой игры «вопрос—ответ». Однако коммуникативные линии говорящих могут быть очень разнообразными, и в таком случае смысл ответа будет тоже различным, и вовсе не обязательно связывать его с необходимостью уменьшения когнитивного диссонанса.

Согласно Ледеру и Антаки, значения экспериментальных операционализаций настолько пластичны, что они (а значит, и эксперимент в целом) допускают огромное количество интерпретаций. Можно возразить, что в данном случае проблема лишь с внутренней валидностью исследования, которая может быть решена более точным контролем над словами и экспериментальной обстановкой. Но никакие изменения в словах не способны исключить самого факта присутствия исследователя в процессе диалога и поиска испытуемыми оптимальной для них позиции участников. Экспериментаторы всегда вовлечены в разговор с испытуемыми, структура которого далека от наивной простоты; и для того чтобы вести диалог, экспериментаторы должны обращаться к собственному практическому знанию коммуникативных ситуаций. В интерпретации же исследователи, как правило, склонны игнорировать собственную роль в коммуникации: все участники помещаются в стандартный мир, сформированный лишь двумя позициями: говорящего и слушающего, что и позволяет думать, будто мы имеем непосредственный доступ к субъективности того, кто говорит, и потому можем объяснять высказывания испытуемых в контексте выдвинутой теории.

Заметим, что необходимо учитывать формы позиционирования не только в актуальной коммуникации, но и в более широком социальном контексте. Обычно это специально обсуждают сторонники качественных методов, в особенности дискурс-аналитических подходов. Однако не только процедуры исследования на основе качественных методов, но и стандартизованные опросники создаются и существуют в рамках определенной социальной полемики и социальных представлений. Задавая респондентам вопросы, касающиеся душевного благополучия и отношения к себе или к тем или иным сторонам действительности, психологи ставят их перед необходимостью занять позицию в мире социальных ценностей и представлений. Так что опросники не просто фиксируют индивидуальные паттерны, установки и т. п., как это принято считать, но создают условия для позиционирования людьми самих себя и своих собеседников. Психологи, проводящие исследования, тоже не могут оставаться вне социальной полемики. Получается, что исследователи и исследуемые в процессе исследования могут позиционироваться по одну или по разные стороны баррикад. И ответы респондентов отражают эту ситуацию, а психологи при этом принимают их за выражение независимых от контекста психологических состояний или структур (Ibid.).

Экспериментальное исследование начинается с выявления проблемной области. Чаще всего ему предшествует довольно длительный период анализа научных публикаций по интересующей исследователя теме. Выявление проблемы влечет за собой построение теоретической гипотезы, объясняющей проблемное явление. После того как сформулировано теоретическое объяснение, из него выводятся эмпирические следствия, которые формулируются в виде гипотез о причинно-следственных связях между переменными. Логика размышлений примерно такая: если верна предложенная теория, то должна быть установлена причинно-следственная связь между конкретными независимыми и зависимыми переменными (Кэмпбелл, 1996; Основные методы сбора данных в психологии, 2012). Согласно Д. Кэмпбеллу (1996), причинно-следственную связь между переменными можно установить, если выполняются три требования:

• 1) изменение независимой переменной должно предшествовать во времени изменению зависимой переменной;
• 2) при изменении независимой переменной должно наблюдаться статистически значимое изменение зависимой переменной;
• 3) изменение зависимой переменной не должно быть обусловлено изменением других (побочных) переменных.

Следующий этап — планирование и проведение самого эксперимента для проверки эмпирических гипотез о связи между переменными. В самом общем виде процедура эксперимента состоит в том, что исследователь целенаправленно изменяет независимую переменную, измеряет показатели зависимой переменной при разных уровнях независимой и создает условия, исключающие возможные альтернативные объяснения изменения зависимой переменной как обусловленного влиянием побочных переменных (Основные методы сбора данных в психологии, 2012). Если исследователю удалось показать, что различия в показателях зависимой переменной при разных уровнях независимой статистически значимы, то можно сделать вывод о наличии причинно-следственных связей между зависимой и независимой переменными. Если различия в показателях зависимой переменной статистически не значимы, делается вывод, что в эксперименте не удалось получить данные о существовании причинно-следственных связей между переменными. При этом нужно иметь в виду, что в этом случае более сильный вывод об отсутствии причинноследственной связи между зависимой и независимой переменными будет неправомерен, поскольку статистические критерии устроены таким образом, что с их помощью невозможно доказать отсутствие различий (там же, с. 146).

Обратим внимание на следующее: наличие причинно-следственной связи между переменными логически следует из теории, поэтому если теория истинна, должна наблюдаться причинно-следственная связь. А вот истинность теории не следует с логической необходимостью из наличия показанной в эксперименте причинно-следственной связи между независимой и зависимой переменными, поскольку эта связь может быть объяснена и другими теориями. Вообще переход от эмпирических данных к теоретическим положениям весьма сложен. Вывод, касающийся статуса теории, не является утверждением, механически следующим за эмпирическими данными. Это всегда концептуальные размышления, теоретически нагруженные интерпретации, и исследователь не только ссылается на результаты эмпирических проверок, но и взвешивает качество теоретических суждений: логическую стройность, непротиворечивость, правдоподобность, объяснительный потенциал, значимость в контексте достижений определенной предметной области. Вообще истинность теории не может быть доказана эмпирически. Эксперименты — лишь способ испытать теорию на прочность. В сущности, вывод о ложности теории также нельзя сделать на основании одних эмпирических данных: это возможно лишь с помощью другой теории, выдержавшей пробы на прочность и обладающей большим объяснительным потенциалом и большей концептуальной силой.