Истина и свобода в жизни Советской страны
Такая ценность, как истина, в культуре России послереволюционного периода если и оказывалась реализованной, то только вопреки политическому режиму, социальному устройству, идеологическим установкам. Как известно, в нашей стране коммунистическая партия разбиралась не только в искусстве, но и во всем лучше, нежели любые специалисты. Это относится даже к фундаментальной науке. Так, партия… Читать ещё >
Истина и свобода в жизни Советской страны (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Такая ценность, как истина, в культуре России послереволюционного периода если и оказывалась реализованной, то только вопреки политическому режиму, социальному устройству, идеологическим установкам. Как известно, в нашей стране коммунистическая партия разбиралась не только в искусстве, но и во всем лучше, нежели любые специалисты. Это относится даже к фундаментальной науке. Так, партия не признавала научности генетики и кибернетики (которую в печати называли «продажной девкой империализма», фактически тормозя развитие отечественной науки. Ну, а уж изложение истории, экономическую теорию, философию, социологию, этику, эстетику и весь блок общественных наук партия курировала постоянно и непосредственно. Любой из партийных вождей оказывался в этих науках более чем сведущим, если не классиком, то основоположником обязательно. Писатель Алексей Толстой вряд ли «ерничал» (не до того было), когда заявил: «В старое время говорили, что писатели должны искать истину. У нас частные лица поисками истины не занимаются: истина открыта четырьмя гениями и хранится в Политбюро»[1].
Информация обо всем, что происходило в самой стране и за рубежом, дозировалась, искажалась так, как партийный аппарат считал выгодным в каждый данный момент. При этом партия была всегдаправа, даже если сегодня утверждалось противоположное вчерашнему, какая бы глупость ни утверждалась. В резолюции Пленума ЦК ВКП (б), принятой 28 ноября 1934 г. «О политотделах в сельском хозяйстве», отмечалось: «Весенний сев 1934 года проведен на 15−20 дней быстрее, чем в 1933 и на 30—40 дней быстрее, чем в 1932 г.».
После XX съезда КПСС некоторые партийные функционеры очень гордились тем, что народу сказана правда о преступлениях, о культе личности Сталина. Но это была не правда. Ибо то, что было обнародовано, представляло собой частично правдивые, весьма неполные сведения.
Действительная истина не представляла собой ценности ни для тех, кто властвовал (она им мешала), ни для тех, кто подчинялся. Слишком многого удобнее было не знать, знать не хотелось. Знание истины, особенно горькой, налагает ответственность на человека. Но ответственность — это, во-первых, бремя. А во-вторых, она предполагает наличие свободы, с которой и до революции в России было не все ладно. Известно, что Н. Г. Чернышевский както обмолвился о русской нации: жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы. При столь развитом абсолютизме самодержавной власти так оно и было в Российской империи. А поскольку СССР оказался империей с еще более мощным правящим верхом и системой власти, пронизавшей всю страну, постольку рабство не только не исчезло, а укрепилось.
Конечно, после революции очень много говорили и писали об исчезновении угнетения трудящихся, о том, что они стали свободными гражданами, о свободах слова, печати, совести. Однако слова словами, но в СССР были ликвидированы даже те островки свободы, которыми ограниченно пользовались в старой России представители господствующих слоев общества.
Характерной для СССР стала незащищенность и зависимость каждого человека от властей, без соизволения которых нельзя было сделать ни шагу в этой стране. Ну, а в чужую можно было только сбежать, если удавалось. Но и сами представители власти в жесткой иерархичной системе соподчинения не были свободны ни от чего, ни от какого произвола вышестоящих. Псевдодемократические учреждения, которыми гордилась власть — советы всех уровней, — голосовали по любому вопросу единогласно и избирались «без выбора», по принципу «один кандидат на одно место». Быть у власти означало иметь привилегии, а не свободу.
У всего населения формировалось рабское сознание, при котором состояние рабства воспринималось как нормальное, а попытки выйти из этого состояния выглядели сумасшествием. А. Зиновьев отмечал что «коммунистическое общество с гражданскими свободами для личности есть такой же нонсенс, как капиталистическое общество без денег, капитала, прибыли»1. Зиновьев справедливо полагал, что «нам удобно быть рабами. Быть рабами много проще и легче, чем не быть ими… Когда все рабы, понятие рабства теряет смысл»[2][3].
Действительно, у тех, на кого прямо не давила система, сохранялось иллюзорное представление о собственной свободе и даже защищенности. Ведь в пределах, задаваемых властью, можно было двигаться и даже принимать решения. Что же касается защищенности, то своих рабов, если они сносно работают, не бунтуют, любой хозяин защищает. Более того, само рабское состояние давало человеку уверенность в завтрашнем дне (о которой и до сих пор многие тоскуют), в куске хлеба и крыше над головой, наличие которых обеспечивал хозяин. Это состояние, даже при отсутствии комфорта в быту, обеспечивало комфорт душевный. В рабском состоянии можно жить более или менее спокойно, что бы ни творилось вокруг. Как часто говорилось в народе, «лишь бы не было войны».
Этот покой определялся тем, что все вокруг делалось не по твоей воле. Считалось, что обо всем существенном думают, «где надо». И даже, если что-то неправильно делается, то это они решили и делают. И даже если я не одобряю, то и изменить не могу: не мое это дело, мое дело — сторона.
Это не значит, что люди в Советской стране были бессердечны, жестоки, равнодушны. Нет, они и сочувствовали обиженным («и милосердие иногда стучится в их сердца», — М. Булгаков «Мастер и Маргарита»). Но вступится, влезть, высунуться в защиту — это совсем другое, что требовало мужества, вплоть до безрассудного. Потому что политическая и идеологическая системы, в которых жили обыкновенные люди (не злодеи), были необычайно жесткими. Конечно, любая власть, любое государство давит, и давление всегда не в пользу культуры. Но различна степень жесткости давления.
Тоталитарный режим тем и отличается от других, что давление постоянно, повсеместно, сильно и порождает у людей всепроникающий страх, становящийся Настолько привычным, что он и не осознаваем как страх, потому что он внутри тебя.
Культура была изуродована цензурой внешней и внутренней (когда сам себе-не доверяешь). Государству было удобно использовать культуру «полупридушенную», саму себя за горло хватающую. Культурой в таком ее состоянии можно было управлять командно-административно, осуществляя планирование ее достижений. Культура и понималась не иначе как функционально, начиная с ее элементарных проявлений, простейшей цивилизованности.
Большевики начали «строить новую культуру» с ликвидации безграмотности, это считалось одним из самых очевидных достижений советской власти. И не без основания. Целью всеобуча, правда, было научить грамоте рабочих и крестьян для того, чтобы они могли читать обращения партии и правительства, труды классиков марксизма-ленинизма, политические брошюры, революционные призывы и т. д. То есть чтобы они становились сознательными строителями коммунизма. В. И. Ленин считал, что «в стране безграмотной построить коммунистическое общество нельзя. Безграмотный человек стоит вне политики»[4]. Историк П. Н. Милюков отмечал, что марксистская педагогика заменила идею «народного образования» идеей «социального воспитания», в целях создания «нового поколения людей». Но при этом попутно, создавалась и база для освоения ценностей культуры прошлого и настоящего.
Другое дело, что из этих ценностей власть выбирала то, что считала необходимым и полезным для граждан и запрещала освоение «вредного». Долгое время из литературного наследия, литературной классики многое было под запретом, выбрасывалось из школьных программ, изымалось из библиотек (Достоевский, Блок, часть творчества Есенина и т. д.). Потом частями читателям возвратили почти полное богатство русской классической литературы. Но идёологически обработали, объясняя смысл произведений, часто искажая его. И так заорганизовали изучение литературы в школе, что у большинства выпускников начисто был отбит вкус к чтению классиков.
Образование в целом от примитивных его форм (трудовых школ, коммунистических университетов) поднялось-таки на высокий уровень. Государству понадобились хорошие инженеры и техники, талантливые ученые, в том числе и для оборонки. И надо признать, что наука и техника в Советской стране развивались весьма успешно в целом ряде отраслей: в теоретической физике, математике, освоении космического пространства и др.
Советская интеллигенция, созданная заново на рабоче-крестьянской основе, по своим знаниям, умениям не была ниже мировых стандартов, а в чем-то и превосходила их. Система образования, созданная в СССР, при всех издержках, связанных с идеологическим антуражем, была очень эффективной. Новая интеллигенция, правда, в ряде отношений была далека от собственно интеллигентности, в массе своей не имела за спиной нескольких поколений, не знала иностранных языков. Недаром иногда ее полупрезрительно называли «образовенцией». Впрочем, и в самых развитых странах мира в XX в. интеллигентность становится анахронизмом, а количественно возраставшая интеллигенция (в основном техническая) была, по сути, той же «образовенцией», противопоставлявшей себя технически необразованной, гуманитарной культурной элите старого образца.
Однако и гуманитарная культурная элита изменялась повсеместно, в том числе и в Советской России, в которой формировалось что-то вроде нового, духовного «дворянства» («Я дворянин с арбатского двора», — Б. Окуджава). И как всякая элита, эта часть интеллигенции стала фрондерской, выпадавшей из организуемых государством творческих союзов, академий и прочих официально-обшественных объединений. Именно эта «фронда» (включая не только «лириков», но и «физиков» типа академика Сахарова) и после хрущевской оттепели продолжала биться за свободу и искренность в жизни и творчестве.
В 1970;1980;е гг., однако, проявилась не только активность небольшой, хотя и шумной этой части советского населения, но и апатия большинства, равнодушие массы, которую, правда, как и всегда, можно было подвигнуть к тем или иным настроениям или действиям, если удавалось «завести». Веры в идеалы уже не было практически ни у кого. Экономический, политический, идейный кризис системы вел ее к саморазрушению. Развитие культуры вольно или невольно содействовало смерти идей социализма и государства, основанного на этих идеях.
Но и сама культура изменялась в СССР с некоторой задержкой, но в тех же отношениях, что и во всем мире. За годы советской власти постепенно утрачивалось то традиционное, что было характерным для российского крестьянства. Культура, и городская (быстрей) и сельская (медленней), становилась массовой.
Происходило то, о чем применительно к западному обществу писал испанский мыслитель Ортега-и-Гассет. В СССР публиковали Ортегу с его критикой массовой культуры, ругали масскульт западного образца. И спокойно, даже с удовлетворением наблюдали, как расцветает советский масскульт. Он ярко проявлялся и на эстраде, и в литературе, и в кино, и телепродукции. Достаточно напомнить котя бы многосерийные фильмы, подобные «Вечному зову», прозванному интеллектуалами «Вечный маразм». Эти телефильмы смотрела широчайшая аудитория, не отличавшаяся слишком взыскательным вкусом. В расчете на нее создавались и навязчивые музыкальные шлягеры вроде песенки «Ландыши, ландыши…».
Так что к постсоветскому периоду в сфере культуры проявляла себя и культура высокой пробы, самой своей сутью (а не позицией отдельных ее представителей) противопоставленная гниющему политическому режиму. Но все заметнее становилась культура массовая (если ее можно назвать культурой), вполне соответствующая уровню культурности и цивилизованности того же режима.