Эффективность гештальт-терапии. 
Психотерапия

Как всякая гуманистическая ориентация, гештальт-терапия не слишком вписывается в традиционные научные и эмпирические системы, в том числе и при оценке ее эффективности. Будучи ориентированной не столько на работу с болезненными симптомами, сколько на «личностный рост», гештальт-терапия относительно мало внимания уделяет длительной индивидуальной работе с пациентами. Неудивительно, что значительное число исследований, посвященных оценке эффективности гештальт-терапии, выполнено на группах здоровых людей. Так, например, М. Фулдсом (1971) проверялась гипотеза о возрастании самоактуализации, измеренной специальным личностным опросником, после восьми групповых сессий по 4,5 часа. По сравнению с контрольной группой, не участвовавшей в гештальт-терапии, отмечалось уменьшение компульсивности и догматизма, возрастание осознанности чувств и потребностей, самоприятие и способность к установлению значимых интерперсональных отношений. М. Гудстейн сравнивал группы студентов-психологов, одна из которых проводилась в духе трансактного анализа, другая — гештальт-терапии. Как и предполагалось, авторитаризм уменьшился, а креативность возросла больше в гештальт-группе, в то время как тревожность уменьшилась в группе Т. А.; значимых различий между группами не было найдено ни по показателям самооценки, ни по адаптации.

В своем классическим изучении «групп встреч» М. Либерман, И. Ялом и М. Майлс (1973), сравнив гештальт-терапию с 10 другими типами терапевтических групп, не нашли никаких различий между ними и контрольной группой. Испытуемые, студенты-психологи, во всех группах по данным самоотчетов отмечали позитивные изменения независимо от типа проведенной терапии.

В. Гэннон исследовал воздействие гештальт-терапии на студентов колледжа, имевших межличностные проблемы, пропуски занятий и правонарушения. В сравнении с плацебо-группой (занятия с учителем, дискуссии, путешествия) и контрольной исследователи нашли, что в гештальт-группе действительно возрастали самораскрытие и контакт, что интерпретировалось как следствие терапии. К сожалению, не были проверены показатели поведенческих трудностей, хотя участники набирались в группу именно на основе этих показателей. Л. Гринберг и Л. Домпиер (1981) сравнивали эффекты двух типов терапевтических интервенций — «пустой стул» и эмпатическое слушание — и их влияние на глубину переживания, изменение осознавания, уровень дискомфорта, изменение поведения и разрешение конфликтов.

Результаты показали, что глубина переживания, разрешение конфликта и изменения в осознавании, так же как и поведенческие изменения (по данным самонаблюдения), были выше после гештальтупражнений, чем при эмпатическом слушании. Хотя в исследовании не проводилось сравнения ни с контрольной группой, ни с группой «плацебо», тем не менее данные в целом подтверждают гипотезу об эффективности гештальт-терапевтических интервенций в разрешении интрапсихических конфликтов, особенно конфликтов между полярностями, путем смягчения внутреннего критицизма и интеграции «расщеплений».

В серии исследований Л. Бетлера и его коллег рассматривалась проблема эффективности «фокусированной экспрессивной терапии», в которой гештальт-ориентированная терапия сопоставлялась с когнитивной и поддерживающей по эффективности в интенсификации осознавания и выражения нежелательных эмоций. Обследовались депрессивные пациенты, проходившие терапию раз в неделю в течение 20 недель. Терапия проводилась высококвалифицированными специалистами, ее ход записывался, контролировалось также соответствие трем моделям терапии. Специальной батареей методов тестировались эффекты в процессе, по окончании и спустя 3, 6 и 12 месяцев после терапии; при этом все три типа терапии оказывались эффективными без существенных различий в целом. Однако тонкие различия все же выявлялись при сопоставительном анализе механизмов контроля, совладания и защит пациентов. Так, депрессивные пациенты с механизмами отреагирования и проекции поддавались лучше всего когнитивной терапии, поскольку их личностные преддиспозиции контрастировали с методами интроспекции и осознавания в двух других терапевтических практиках. Депрессивные пациенты, у которых диагносцировались интрапунктивные методы контроля, напротив, лучше реагировали на фокусированную экспрессивную терапию. Кроме того, директивные методы когнитивной и экспрессивной терапии более подходили пациентам с незначительным сопротивлением, в то время как поддерживающая терапия — при наличии сильного сопротивления.

В целом гештальт-ориентированный тип терапии оказался более эффективным для пациентов с хорошо развитым внутренним контролем, низким сопротивлением и сверхсоциализацией.

Достаточно объемное представление о возможностях, ограничениях и перспективах гештальт-терапии достигается при ее оценке с позиций других терапевтических систем. С точки зрения прогноза поведения индивида в социальном контексте гештальт-терапия предлагает модель «идеального человека», основными чертами которого являются анархизм, эгоцентризм и нарциссизм. Если человек не отвечает ни за кого, кроме себя, каким же образом, скажем, родители смогут воспитывать детей; что станет делать общество с больными и немощными, если никто ни за кого не отвечает? И наконец, если гештальт-подход является терапевтическим, то каков будет результат освобождения агрессивных эмоций у пациентов психопатического круга с антисоциальным поведением? Еще более проблематично применение гештальт-подхода к терапии пациентов с расстройствами самоидентичности и слабостью процессов саморегуляции, вследствие чего им свойственно отыгрывать в переносе сильные аффекты гнева, безудержной привязанности и отторжения. Терапевтические отношения с такого рода пациентами неизбежно нагружены феноменами переноса-контрпереноса, в то время как основополагающие принципы классической модели исключают из терапевтического поля прошлое и будущее, откуда, собственно говоря, указанные феномены приходят. Возникает также много вопросов относительно профессиональной ответственности терапевта. Так, в соответствии с известным кредо гештальт-терапевт не несет ответственности за ухудшение состояния пациента, включая суицид. Философия принятия полной ответственности, безусловно, отвечает.

«духу» клиенто-центрированного консультирования экзистенциалистической ориентации, но насколько она оправданна при работе с пациентами, например, пограничного круга, личностная дефицитарность которых как раз и предполагает крайнюю незрелость, зависимость в противоположность гештальтистскому «идеалу» человека. Возможно, гештальт-терапию следует рассматривать скорее как теорию и практику «личностного роста», чем собственно психотерапию.

Само-осознание, само-поддержка, ответственность за себя… В своих основополагающих концептах гештальт-терапия поет хвалу индивиду как таковому, отличному от других и от них — отдельному. Стоит ли удивляться, что наив, свято живущий по известному кредо, оказывается одиноким среди себе подобных. Что посеешь, то и пожнешь. «Идеальный человек» гештальтистов «сеет» Я-чество и «пожинает» его же, но чувство «мы», совместности и со-причастности рискует потерять. Перле предполагал, что «идеальный человек» неизбежно будет отчужденным от общества и других людей, и «этому нельзя помочь», как фаталистически утверждает гештальт-кредо. Но, действуя в духе подобного кредо, не рискует ли терапевт спровоцировать у зависимого, тяготеющего к эмоциональному симбиозу пограничного пациента крайность иного рода — сверхавтономию, перфекционизм и изоляцию? Возможна ли интеграция этих полярностей при грубом расщеплении всех областей психической жизни? Иными словами, существуют ли ограничения и спецификации в приложении гештальт-теории к практике, как это предполагает действительно научная система?

Размышляя о философско-антропологических началах гештальттерапии, нельзя не видеть попыток преодоления известного декартовского дуализма тела и разума с его переоценкой последнего. Но не свелось ли все к простой реверсии этой дилеммы (тело — все, разум — ничто) к обесцениванию разума, сознания, совести, к биологизаторству в итоге, когда пресловутая целостность человека не более чем иллюзия, поскольку достигается теперь путем отторжения интеллекта, как ранее это происходило с человеческой телесностью. Можно ли утверждать, что целостность, достигнутая такой ценой, знаменует большую зрелость, чем прежние превозношение рацио и презрение к телесному? Формулируя ряд вопросов в отношении гештальт-терапии, мы нисколько не хотим ее дискредитировать. Напротив, гештальт-терапия за годы своего существования заметно обогатила и оплодотворила современную психотерапию, внесла в нее дух творчества, спонтанности, свежести.

Идеи гештальт-терапии способствовали реабилитации обыденного человеческого познания, привлекли внимание к ценности жизненного мгновения, высветили пагубность мертвящей рутины и автоматизма жизни современного человека, поставили его в очередной раз перед проблемой ответственности и выбора, утвердили ценность движения к истинному Я, путь к которому неизбежно лежит через страдания и тупики, но, как известно, только этот путь приводит нас к зрелости.