Жак Деррида: деконструкция, игра и письмо

При кратком пересказе концепции любого философа ориентируются, как правило, на его главные понятия, которые, конфликтно переплетаясь, создают ядро философской системы. В случае с Жаком Деррида (1930;2004 гг.) такой подход сильно затруднен, поскольку сам философ был противником того, чтобы какое-либо понятие было выделено в его текстах среди других, поставлено на особое место. И хотя интерпретаторы Деррида (в основном из США) все-таки нашли такое понятие — деконструкция, сам автор отнесся к этому скептически. Во всяком случае, было бы явной натяжкой утверждение, что он принял это выделение с восторгом.

Описывать концепцию Ж. Деррида мы начнем не с понятия деконструкции, а с основного обличительного посыла его деятельности. Всю свою творческую активность он направил на борьбу с иерархией языка и иерархией мышления в пользу свободы творческого поиска и неожиданных инновационных прорывов, которые вдруг открываются человеку в процессе чтения и исследования.

Его мысль была направлена, с одной стороны, против основных принципов структурализма К. Леви-Строса, а с другой — против мифологичности метафизики и науки Нового времени, в которой Ж. Деррида обнаруживает те же самые мифологические черты, которые К. Леви-Строс видит в первобытном мышлении. В своей работе «Структурная антропология» К. Леви-Строс описывает принцип бинарных оппозиций, пронизывающий сознание дикаря. И сам К. Леви-Строс, и, позднее, Ж. Деррида обращают внимание на то, что какой-то один полюс в этих оппозициях всегда положительный, а другой — всегда негативный. Если взять известные мифологические оппозиционные пары вроде «день — ночь», «верх — низ», «правое — левое», «мужчина — женщина» и т. д., то для коллективного сознания всегда очевидно, что в этих дихотомиях хорошо, а что плохо.

Но разве не то же самое происходит и в классической метафизике и философии? — спрашивает Ж. Деррида. Далеко ли ушла современная наука от первобытных дихотомий? Разве в философии, как в древней, так и в новой, не объявляется, что разумное больше чувственного, духовное выше материального, внутреннее чище внешнего, мужское доброкачественнее женского, общественное полнее индивидуального, цивилизованное тоньше дикого? В связи с этим сразу же вспоминается знаменитое высказывание первого из философов Фалеса Милетского: «Какое счастье, что я родился эллином, а не варваром, мужчиной, а не женщиной, человеком, а не животным». Но кто дал право одни полюсы делать хорошими, а другие заведомо плохими? Из этого вопроса берет свое начало мысль Ж. Деррида.

Наука Нового времени, наследуя интеллектуальные традиции древности, строится на том же фундаменте. Именно принцип социально-культурной и — шире — языковой, знаковой иерархичности не устраивает Ж. Деррида с самого начала. Ему он пробует в качестве явной провокации противопоставить принцип знакового равноправия (изначально сознавая, впрочем, обреченность этой попытки).

Извечное старание власти, идеологии, философии и науки поставить какое-либо понятие в центр он называет центризмом. В главных работах Ж. Деррида «Голос и феномен» (1967 г.), «Письмо и различие» (1967 г.), «О грамматологии» (1967 г.) можно найти неприятие различных вариантов центризма: логоцентризма, моноцентризма, фоноцентризма (доминирования устной речи, звука голоса над письменными текстами), фаллоцентризма и т. п.

И это чрезвычайно важный, если не ключевой, момент в философии Ж. Деррида. Проблема выбора одной из двух оппозиций сводится у него к проблеме оправданности выявления оппозиций вообще, причем имеются в виду не просто оппозиции, а такие, где один полюс всегда «хороший», «сильный» (центральный), а второй всегда «плохой», «слабый» (периферийный). И метод Ж. Деррида, им же самим обозначенный как деконструкция, связан с тем, что власть центра сначала ослабляется за счет укрепления периферии, но затем снова укрепляется, поскольку периферия не становится в центр, не смещает его, а всего лишь подчеркивает, хоть и громогласно, что она есть. Одно здесь обусловливает другое.

Однако в результате переноса внимания на периферию сам центр незаметно меняется, расшатывается, поскольку не сосредоточен все время сам на себе. В таком расшатывании центра, ослаблении его властной функции и есть основной смысл философской деятельности Ж. Деррида. Точно так же свободная пресса в демократическом обществе должна отвлекать исполнительную власть от ее авторитарных помыслов.

В этом и заключается пресловутый люфт (игра, смещение) оппозиций структуры, о которой, полемизируя с К. Леви-Стросом, пишет Ж. Деррида: «Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру — люфт элементов внутри формы как целого. И сегодня еще структура, лишенная какого бы то ни было центра, представляется совершенно немыслимой. Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре целокупности, и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр — это не центр»¹.

В своих работах Ж. Деррида подчеркивает, что деконструкция не может пониматься буквально только как демонтаж, разборка всей системы, всего механизма. Равно как и термин «люфт» не стоит понимать только в повседневном контексте вождения автомобиля — во французском языке это слово употребляется более широко, как игра, расшатывание, смещение. Философ не призывает к свержению власти, фактически он призывает периферию постоянно обращать на себя внимание, считаться с собой.

Но деконструкция и деструкция — не одно и то же. Скорее, деконструкция — это деструкция и реконструкция сразу. Образно это можно представить в виде ремонта в огромном замке, одни покои которого восстанавливаются, и в них уже завозят мебель и вешают гобелены, а другие в это же время перестраиваются или проходят первичную отделку. И так до бесконечности — нельзя.

' Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2007. С. 352−353.

дать хозяину увидеть свой замок законченным, иначе в его голове появятся мысли об угнетении. А так рабочая бригада вполне может отвлечь своего жестокого господина от жестокости и классовой эксплуатации бытовыми нуждами.

В этом процессе деконструкции акцентирован момент появления нового знания на старом фундаменте через постоянный анализ, разложение и новую сборку элементов всей структуры. Разборка предполагает последующую сборку, конструирование. Однако философ настаивает, что собранное вновь нс будет тождественно тому, что было разобрано. Изменятся лишь нюансы, детали, но они станут теми принципиальными новшествами, которые нельзя будет игнорировать. Таким образом, деконструкцию как интеллектуальное явление, как бесконечный процесс, игру на смещение смысла Ж. Деррида в поздних своих работах связывает с инновациями и изобретательской деятельностью. Деконструкция — не одномоментная операция (акт), но постоянный, бессознательный общественный процесс, фон общественных достижений и властных уступок с целью открытия нюансов нового. Деконструкцию можно понять как беспредельный континуум, сознательно-бессознательный, созидательно-разрушительный поток языковых действий и бездействий. Это именно такой поток, в котором центр, появляясь, тут же начинает ослабевать. Тот факт, что при постоянно включенном режиме деконструкции новый центр будет построить затруднительно, Ж. Деррида не смущает.

Говоря о философии Ж. Деррида и проблематике расшатывания центра и фокусировки периферии в процессе деконструкции, нужно особо отметить феномен, который мыслитель чаще всего приводит в качестве источника для своих выводов. Имеется в виду осмысление письма. Письмо представляется Ж. Деррида средоточием очень важных проблем, которые делают его идеи о деконструкции наглядными. Письмо волнует его не просто как исторический, социальный или культурный феномен. Он даже вводит и обосновывает специальное понятие — грамматология. Этим словом философ обозначает теорию и практику письма и расшифровку его смыслов.

Письмо он рассматривает как периферийную, подчиненную деятельность по означиванию, а следовательно, как деятельность, которой не доверяют, которую принижают, которую не рассматривают всерьез. Центральной практикой означивания является устная речь вообще. Таким образом Ж. Деррида приходит к критике бинарной оппозиции устная речь — письмо. Чем не повод для деконструкции?

В исследовании этой темы Ж. Деррида использует особую, узнаваемую, ироническую стилистику изложения, выразительно и изобретательно играет с текстовыми аллюзиями, много цитирует, неожиданно накладывая цитаты друг на друга, сопоставляя их, использует речевые каламбуры и т. д. Конечно, проблематика непомерной власти устной речи сразу же рождает ассоциации с философией дискурса М. Фуко, а призыв изучать тонкие смещения смысла в игре разборки и сборки в высказываниях, постоянная забота об ускользающем, убегающем смысле намекает на «несобственный модус бытия» М. Хайдеггера. Впрочем, довольно много пересечений (часто полемических) в текстах Ж. Деррида можно найти и с Ф. Ницше, и с 3. Фрейдом, и с Э. Гуссерлем, и, конечно, с К. Марксом.

Письмо недооценивали, пишет Ж. Деррида, уже начиная с Платона. Современная лингвистика, восходящая к Ф. де Соссюру, и структурализм К. Леви-Строса также не доверяют письму. Письмо воспринимается современными учеными и философами как чисто внешняя фиксация, «одежда» для устной речи, что-то незначимое, находящееся лишь снаружи, извне, не передающее внутренней глубины богатой, живой речи. Письмо постоянно подвергается репрессиям, гонениям, вытеснению.

Ж. Деррида стремится доказать, что живая речь (мнимый центр) сама является бледной копией, тенью мышления, что практики письма не менее богаты в истории культуры, чем жанры устных речевых высказываний. Сходство устной речи и письма видно в следах, остающихся от деятельности людей. Следы устной речи представляют собой гул говорения, неразборчивый поток шумов и звуков, а следы письма — это памятники культуры, возможности для прочтения.

Сходство видно и в так называемых дифферЛнсах (различАниях) — способностях людей различать части знакового высказывания без отрыва от целого смысла высказывания. Так, в речевом потоке звуков человек воспринимает отдельные слова, но при этом все равно понимает и значение всей фразы, и контекст, в котором она произносится, и то, кто и кому говорит, и с какой целью, и т. д. Следовательно, пишет Ж. Деррида, здесь нельзя говорить просто о различЕнии (А не есть В), речь идет о дифференциации членов высказывания, придании им особого, сближающего смысла в бесконечном потоке речи со сменными коммуникаторами (А и В принадлежат С… а если присмотреться, то и D, и Е и т. д., в зависимости от фокуса переключения внимания разными говорящими и слушающими в различных коммуникативных актах). Но то же самое явление можно встретить и при письме: один и тот же написанный текст может интерпретироваться по-разному, и сами его фрагменты могут толковаться и сегментироваться исходя из контекста, ситуации, компетенции и целей читающего.

В прошлом, предполагает Ж. Деррида, существовало протописьмо, и оно находилось в центре, а живая речь была периферией. Однако совершилось «грехопадение», устная речь вытеснила протописьмо как первопрактику обозначения и заняла его, центральное, место; о наличии же протописьма мы можем судить лишь по его осколкам, следам. Эти следы есть своего рода почтовые открытки из прошлого в будущее.

Современность же Ж. Деррида оценивает, приравнивая мир к постоянно читаемому тексту, деконструируемому на множество смыслов. Читать этот текст следует не гак, как читают книгу, — от начала до конца. В этом тексте нет ни начала, ни конца, нет ни главного героя, ни второстепенного. Здесь нет иерархии, здесь все значимо. Не надо забывать, что читает этот текст-вселенную деконструктор. Разные части мира как текста могут в разное время для разных читателей выходить на первый план, а могут отступать в тень. Фактически это не чтение, это перечитывание с постоянным подключением к прочитанному новых текстовых фрагментов (следов). Только в такой практике центры и периферии внутри бинарных оппозиций становятся по-настоящему равноправны. Пульсация мысли во время чтения, таким образом, оказывается гораздо важнее смысла прочитанного.