Интерпретация повседневности — повседневность интерпретации

Считается, что о методах и методологии нельзя писать ничего теоретического. Их применимость и теоретическое признание следуют скорее из того, что они ясно описываются в контексте их практического использования, в практической исследовательской работе и обосновываются материалом. То, что я тем не менее высказываюсь для Центра опросов, методов и анализа по проблематике «стандартизированных» и «нестандартизированных» методов, оправдывается надеждой, что последующие замечания могут устранить некоторые недоразумения и, возможно, даже оказать сдерживающее влияние на бесполезную, как я считаю, дискуссию о методах. При этом я не избегу того заведомого мнения, что говорить о методах и методологии — это сухое и скучное предприятие. Я это, напротив, подтверждаю.

Человеческое поведение и действие — речевого или неречевого рода — для человека и человеком всегда интерпретируемы, поскольку наряду с другими качествами они всегда обнаруживают знаковость. От жеста до «знаменательного» символа, от признака и симптома до сконструированного и однозначно определенного математического знака, от положения тела и выражения лица до одежды, от природных впечатлений до продукта человеческой деятельности — мы устанавливаем связь между нами и окружающим нас миром через знаковое качество и конструируем тем самым горизонт человеческой интерпретации^[1][2]. При этом с различными видами знаков и их соответственно различающимися семантикой и формой сочетания корреспондируют также различные процедуры истолкования.

Человеческая знаковая конституция и применение знаков происходят из свойственного виду «человек» отделению побуждения от преформированной моторики и связанного с этим ослабления биологической однозначности поведения («управления инстинктом»). Они формируют специфичные для рода формы обращения людей друг с другом и с «миром». Из-за его открытой структуры побуждений и его «подходящего» к тому и «отвечающего» на это языка человек характеризуется биологической многозначностью¹. Иначе говоря, биологическая многозначность поведения принуждает нас всегда и заведомо к толкованию окружающих нас людей и нашей среды. Наше восприятие, поведение и действие всегда сопровождаются толкованием. Отсутствие однозначности человеческого поведения принуждает нас, сверх того, к выбору между различными возможностями толкования воспринятого нами.

Структурная связь человеческого действия, реагирования и толкования скрепляет со своей стороны конструкцию действия и конструкцию понимания: она соединяет направленность на понимание в действии, непосредственную, имплицитно истолковывающую реакцию воспринимающего и сдвинутую во времени, выделенную из момента действия, возможную конструкцию понимания и действия — эксплицитное толкование. Интересы или противоречия интересов не только ученых, но также и «человека обыденности» ориентируются прежде всего по толкованию воспринятого действия — по результату толкования. Они пропускают однако, как правило, часто сознательно невоспринимаемое и нерегистрирусмое действие толкования, с помощью которого вырабатывается результат толкования.

Именно для истолковывающих, интерпретирующих наук — чем более эмпирическим является их подход, тем более — речь идет о том, чтобы выработать различие между толкованием действия и других «данных», с одной стороны, и действиями толкования и их специфическими формами и способами работы — с другой стороны, но прежде всего сделать выводы из этого различения при работе по интерпретации. Здесь действует принцип: тот, кто ничего не знает о действии толкования и не считает нужным дать себе отчет о его посылках и структуре протекания, интерпретирует, с точки зрения обязательной для науки проверки, ограниченно — т. е. на основе имплицитных обыденных навыков толкования и критериев понимания. Иначе говоря, кто не знает структуры и способов работы обыденного толкования, тот не в состоянии ни контролировать обыденные «наивные» толкования, ни оспорить их.

К осознанию того, что к научному «пониманию чего-либо» принадлежат описание и понимание самого понимания, привели не «претензия герменевтики на универсальность»^[3][4] и почти ритуально связанное с этим подозрение ее в идеализме, но, напротив, неизбежность, с которой мы принуждены в обыденности к толкованию, а в науке к теоретическому пониманию работы по толкованию¹. Согласно этому надо констатировать, что любая форма исследования — и тем самым наряду и вместе с общественными науками и социальное исследование — базируется на действиях толкования^[5][6], поскольку любая форма социального исследования в очень общем смысле «интсрпретативна».

Также очевидно, что различные производство, виды и качества социально-научных данных не только организуются самими учеными с ориентацией на понимание, но уже заранее конституированы в целом «соответственно пониманию». Короче, социальное исследование базируется на действиях толкования, вырабатывает конституированные соответственно пониманию данные и получает свои объяснения через интерпретацию данных. Из этой перспективы не возникает никакой основы для конфронтации между «количественными» и «качественными» социальными исследованиями. Если взять за условие этот общий уровень рефлексии, то они хотя и различаются по своим методам, но не по предпосылкам и целям. И те, и другие распространяются на исторически-социальное человеческое действие, на его организацию и ориентацию, на документы и продукты действия, как и на толкование действий в текстах и тл. Контролируемое, т. е. проверяющее собственные посылки, методы и критерии вариации истолкование данных, которые, будь они даже очень близки во времени к настоящему, принципиально относятся к прошлому планированию, событиям и действиям, результатами и документами которых они служат и которые представляют, — такой тип истолкования не является специфичным для социологии. Напротив, это общая форма научного понимания. К выводам из этого факта, часто упускаемым эмпирическими социальными науками, работающими как с «качеством», так и с «количеством», относится и то, что именно социолог по отношению к собственному или чужому обществу должен принимать структурно позицию историка и этнолога.

На этом теоретическом фоне надо еще раз подчеркнуть, что хотя обыденные действие и толкование, с одной стороны, и научное интерпретирование, с другой стороны, распространяются на различные «области сознания»^[7] и исходят как из различных позиций, так и из различных стилей познания, они основываются, однако, на общем репертуаре опыта, навыков и методов. При этом научные методы понимания структурированы во многом подобно обыденным, из которых они берут начало, и методы и критерии которых они заимствуют более бессознательно или имплицитно, чем сознательно и контролируя.

Эти обыденные человеческие методы и навыки понимания интерсубъективно развиваются с самого раннего детства. Это означает, что толкование и понимание есть навыки, одновременно заложенные генетически и социально опосредованные в их конкретном формировании. Они, очевидно, довольно сложно структурированы и расслоены, имеют филогенез, родовую, социальную и культурную историю, они актуализируются в историческом, а точнее во встроенном в социоисторическую априорность, онтогенезе.

Эти преднаучные методы и навыки понимания, а также условия их возникновения и способы функционирования обычно не рассматриваются как научная проблема. Они становятся «привычными» и практикуются в обыденности как само собой разумеющееся, как таковые они не попадают в поле зрения сознания: они поглощаются проблемой толкования и предметом толкования. Но господствующее в обыденности давление действия и «бодрствующее»¹, ориентированное на действие напряжение сознания не позволяют превратиться в предмет сознания самим методам понимания — как навыкам и инструментам.

Результаты инэксплицитного научного и преднаучного понимания обнаруживают ряд сходных черт: и то, и другое заканчивается артикуляцией объяснений чего-либо, при этом объяснения основаны в основном на стандартах приемлемости [Plausibilitaetsstandards]. Последние, в свою очередь, выводятся из неосознанных или более не осознаваемых навыков типизирования, соединения стандартною опыта и процессов «толкования как всегда». Сходным образом применительно к этим объяснениям речь идет о типизированных и классифицированных объяснениях, исчислениях и соотношениях уже конституированных по смыслу данных, также и «данных обыденности». Обыденный «common sense» ставит, конечно, этот род объяснения в контекст парадигмы, так как в обыденности объяснение принципиально руководствуется прагматическим интересом, покрыто и переформировано всевозможными космологиями, мифологиями и образцами толкования.

Научное объяснение по своей основной структуре предположительно аналогично обыденному объяснению, но формализировано и институционализировано. К предшествующим действиям толкования и понимания оба типа объяснения — обыденный и научный — относятся в основном одинаково, в целом не размышляя. Хотя, в особенности представители социальных наук, охотно снова и снова занимаются «мифами повседневности», но лишь изредка в своих практических исследованиях они трезво и систематично подходят к тому, чтобы исследовать структурные условия конституирования этих мифов: типизацию, объяснения [Plausibilisierungen], навыки, конструкции перспектив, ожиданий и согласия. Систематическое описание этих структурных условий^[8][9] неизбежно приводит к выводам также и относительно научной работы. Там оно ведет к демифологизации навыков объяснения, опыта и ожиданий.

На этом теоретическом фоне становится ясно, что дискуссии о «социально-научной герменевтике», а точнее о герменевтических основах социальных наук и негодны для того, и не предлагают основу для научно-теоретических и риторических сражений между «количественным» и «качественным». Напротив, в этих дискуссиях речь идет об общем фундаменте социально-научных методов толкования и анализа.

Конечно, и это должно быть ясно, герменевтическая аргументация является принципиально антикартезианской. Она не принимает ни формально-методологический субъективизм Декарта, ни следующее из него разделение мира и противостоящего ему субъекта познания на внешние вещи (расширенная материя — «res extensa»), с одной стороны, и истолковывающее сознание (думающая субстанция — «res cogitans»), с другой стороны, а также выведенную отсюда гипотезу о «математизируемости» мира и опять же следующим отсюда понятиям «объекта» и «объективности». Она, напротив, всерьез принимает проблемы бессубъектной эволюции и связанные с тем явления. Герменевтическая аргументация исходит из историко-общественных конструкций действительности (действительностей). Она видит взаимодействующих индивидов и их априорную интерсубъективность в социально истолкованном мире, а не в противопоставлении ему. Она ориентирована не только на наблюдение, описание, понимание и объяснение социального, но и вместе с тем на социальное в специфических для вида, исторически изменяющихся образцах восприятия и артикуляции и целях наблюдения, описания, понимания и объяснения^[10].

Главная линия борьбы проходит, следовательно, не между «количественным» и «качественным» как таковыми, а между количественным и качественным, включающими в себя картезианское понятие науки, с одной стороны, и теми количественным и качественным, которые связаны развивающейся герменевтической наукой, с другой стороны. Иначе говоря, речь идет собственно не о «количественном» или «качественном» как таковых, но о соответствующем научно-теоретическом качестве количественного или качественного.

Описание и истолковывающее понимание социальной ориентации, социального действия, социальных продуктов действия и исторического «субъективного» или «коллективного» самопонимания человеческих индивидов, групп или обществ принципиально связано соответственно с обнаружением, описанием и истолкованием «практики», «правил», «образцов», которые мы используем, когда ориентируемся, осмысливаем [veigewissem], артикулируем, объясняемся, когда мы действуем, производим и интерпретируем. Наряду с тем, о чем мы объясняемся, вслед за чем мы действуем, что мы объясняем и понимаем, в исследование социального с необходимостью вовлекаются таким образом процессы нахождения договоренности, имплицитные правила конституирования согласия [Konsenskonstitution) и его достижения, жесты, изображения и речь как инструменты артикуляции, исторически изменяющаяся взаимосвязь их применения и значения, система правил и знаний, исторически расцениваемая в соответствующий момент как надежная.

Эта область исследования начинается с нахождения и описания правил прохождения («определение последовательности»), процедур ориентирования, признания и соответственно процедур понимания в действии (и речи). Она продолжается в исторической семантике зрительного и речевого материала, в анализе «коммуникативных категорий» (практика воспроизведения и образцы действительности и для действительности (действительностей) и реконструкция прошлого), навыков действия и «ритуалов взаимодействия», через те или иные исторические периоды идентичности [Idenditaetsformationen] и структуры менталитета вплоть до конкретных исторических форм обобществления и соответствующих им космологий, их толкования мира, действительности и самих себя.

Предпосылкой тому, что может что-то стать «данным» социально-научного анализа, служит то, что оно «дискурсивно» наличествует как «документ» действия или жизненного проявления. Это означает, что оно фиксировано, и в одной и той же «форме» ["Gestalt"] может быть снова и снова рассмотрено, развернуто и туда и сюда и, тем самым, контролированно интерпретировано любым интерпретатором, и что, наконец, на основе этой документальной дискурс и вности предмета интерпретации сама интерпретация, а также ее методы могут быть, со своей стороны, проверены, верифицированы или фальсифицированы.

«Естественно» наличествующие или обнаруженные данные и документы надо отличать, это уже всем известно, от таких, которые собраны представителями социальных наук методично и с помощью специфических методов, поскольку методы являются частью данных и их содержания. (Так же, как «естественные», но менее известные методы конституирования действия, в этом случае структура данных, служат частью «естественно» возникших документов и их содержания — см. выше.) Так же и так называемые качественные методы сбора данных воздействуют, конечно, в различной степени, на производимые при их посредстве данные. Шансы на контроль этого воздействия убывают, притом в той мере, в какой представитель социальных наук — будь то участвующий наблюдатель или «открытый» интерьвьюер «открытого» интервью — впадает в иллюзию, что «близость к полю» или уменьшающаяся стандартизация методов сбора данных уже сами по себе производят естественные данные. Так же и «открытое» интервью остается интервью — т. е. специальной техникой, создающей особую ситуацию взаимодействия. Участвующий наблюдатель концентрируется на наблюдении, не на собственном участии в событиях взаимодействия, он действует не в том смысле, как это делают наблюдаемые им.

Итак, где же лежат действительные различия между стандартизированными и нестандартизированными методами? — Существенно прежде всего, что в первом случае стандарты выработаны «искусственно» и основанные на них данные, а также их оценка приводятся в проверяемые соотношения с этими стандартами. Нсстандартизированные методы распространяются, напротив, на естественные стандарты и навыки коммуникации, которые должны быть осознаны и должен быть известен их способ функционирования, прежде чем основанные на них данные могут быть подконтрольно интерпретированы. Большое количество «качественных» исследований проваливается уже на этом первом уровне. Их сомнительное качество либо состоит в наивном интуиционизме и эмпатии, а также в неконтролируемом использовании обыденных навыков толкования и максим приемлемости, либо основано на более чем проблематичном переносе заимствованных и неприменимых к конкретному случаю образцов интерпретации и заведомого толкования (в основном психоаналитического происхождения). Оба метода есть попытки исхитриться проскочить мимо проблем имплицитных «стандартов» обыденного взаимодействия.

На основе этого первого разграничения можно провести и некоторые последующие: опросу и управляемому воспроизведению в стандартизированных методах противостоит самоизображенис информатора в нестандартизированных методах; структурированию опроса и наблюдения — структурирование взаимодействия, изображения и речи через «обыденные навыки». В стандартизированных методах определение и ограничение темы задается и учитывается через дизайн исследования, в нестандартизированных методах через ситуативные, интеракционно-структурные и биографические факторы. С другой стороны, стандартизированные методы достигают расширения темы через разнообразие вопросов и контрольные вопросы, тогда как нестандартизированные методы — через мотивацию ассоциативной открытости или через побуждение к рассказу и собственную динамику коммуникативных понятий.

Короче говоря, оба метода основываются в принципе на контролируемом сборе и интерпретации данных. Первый опирается на разработку и взаимоувязывание «искусственных» методов сбора и оценки данных. Второй же опирается на заранее получаемое знание методов «обыденной», «относительно естественной» структуризации взаимодействия, изображения, речи и толкования и на их контролируемое использование в интерпретации. Слабость второго состоит в том, что во всем относящемся к известности предшествующих обыденных навыков ученый двигается по целине и, интерпретируя, должен быть подготовлен к работе в неисследованной области. Слабость же первого в том, что использующие его ученые в подавляющем большинстве не отдают себе отчета, насколько сильно их инструменты сбора и измерения данных зависят от обыденного знания и обыденных навыков, которые они хотя и формализовали, но не признали таковыми и поэтому не могут и контролировать.

Все прошлые, «современные» и будущие явления социального мира являются потенциально — настолько, насколько они документированы или документируемы [diskursiv] — социально-научными данными. Но документирование в принципе отстает от множественности явлений настолько же, насколько интерпретирование от множественности документов и предметов интерпретации. Уже отсюда следует, что социально-научное истолкование по необходимости работает с примерами. Оно является анализом случаев per se и ориентировано на типичное, поддающееся обобщению в «отдельных» исторических явлениях. Это означает, что оно никогда не может достичь интерсубъективности и обобщаемости своих результатов посредством обращения всего в данные и обработки. Отсюда опять же следует, что качество его высказываний и интерпретаций зависит в принципе не от количества его данных, но от замысла (intention), направленности вопроса и принципов и методов осознания [Sinnzumessung] ученым, поскольку они опятьтаки предопределяют при принципиально открытом горизонте постановки вопроса то, что за данные и «сколько» данных считаются необходимыми для интерпретации «отдельного явления».

Социально-научное истолкование — это соответственно работа на случае. Она проходит на двух уровнях: первый — поиск, проверка и отграничение его правил интерпретации и его методов; второй — реконструкция структуры случая, когда она выявляет условия и правила конституирования социальных явлений и структур в их взаимосвязи, их конкретном действии и изменяемости. При этом должны быть выявлены специфика случая и условия его индивидуализации. С другой стороны, эти типологизация и сравнимость должны быть развиты и «объяснены» из анализа форм и структур формирования типов.

Интерпретация случая претендует на объективность в двух планах: первый — открытость методов истолкования и входящего в них предварительного знания, а также и в связи с этим обязанность перепроверять, которую интерпретатор налагает на себя и на других научных интерпретаторов; второй — направленность и цель процесса, анализ «объективно» социально действенного — общественных институтов, как и их исторически объективного смысла как детерминантов действия и объективной смысловой структуры действия.

Целью анализа служит реконструкция объективного типа социального действия (Вебер) в его конкретных, определяемых случаем проявлениях. Этот объективный тип является «идеальным типом» постольку, поскольку он конструируется с целью, с одной стороны, систематически не соответствовать эмпиризму настолько, насколько он недостаточно воспроизводит особенное в отдельном случае, с другой стороны, именно таким путем выявить исторически особенное в отдельном случае на фоне структурной общности.

Реконструкция объективного типа общественного действия основывается на экстенсивном анализе отдельного случая, переходящем через сравнение случаев, описание и реконструкцию выходящих за пределы случая образцов в описание и реконструкцию выходящих за пределы случая и одновременно генерирующих случай структур. Реконструированный таким образом тип содержит в себе и наглядно показывает структурное различие эволюционно и исторически изменяющихся структурных формаций, с одной стороны, и, с другой стороны, их конкретно-историческое и культурно-специфическое расчленение. Таким образом анализ отдельных случаев служит постепенному открытию общих структур социального действия, тогда как сам отдельный случай интерпретируется как исторически конкретный ответ на конкретно-историческую ситуацию в конкретно-исторической структуре. Отдельные явления продолжают исторически структурное развитие, анализ отдельных случаев — развитие теории.

Развитая Штраусом концепция «trajectory» представляет собой встроенный в эти общие теоретические рамки тип объяснения «ограниченной» или «средней» значимости. Теоретические возможности этой концепции еще не исчерпаны. Она описывает и анализирует формирование индивидуального действия и индивидуального планирования действия, а также формирование и изменения ограниченных парцелл и сетей взаимодействия и встраивание того и другого в большие кооперационные и организационные взаимосвязи, непрозрачные ни для индивида, ни для группы. Она работает с такой концепцией сознания, которая проявляет и интерпретирует практику, содержание и изменения ограниченного интерсубъективного метода осознания [Sinnzumessung] в пределах имплицитно допускаемой или известной кооперационной связи. Она анализирует одновременно — совершенно в традиции мидовского мышления — изменения кооперационной связи и действующих в ней идеологий через воздействие только частично с нею связанных индивидов или групп.

Тем самым концепция «trajectory» распространяется аналитически на различные уровни действия, знания и «сознания». На уровне индивидуального действия она касается соотношения между планом и образцами толкования и поведения, на уровне групповой кооперации — соотношения между проектами и трудовыми навыками, наконец, на уровне коллективной ментальности — соотношения между формулируемыми нормами действия и латентно разделенным знанием. Применительно к целому ряду прагматично ограниченных вопросов эта концепция предлагает полезную методологию, соединяющую в качественном социальном исследовании анализ случая или поля с контролируемым описанием методического подхода.

В конце этого моего краткого произведения о методах социально-научных исследований должны быть еще некоторые краткие замечания относительно структуры языка и обработки социально-научных данных.

Далеко не все явления социального мира, и даже не большая их часть, имеют языковую природу или охвачены языком. И мы можем сказать применительно к нашей обыденной жизни, что к счастью, это так. Конечный продукт социально-научного анализа, как и научного анализа вообще, имеет, как правило, языковую форму — форму текста. В целом этому конечному тексту предшествуют не только другие тексты, но наблюдения и их элементы, вначале не имеющие языковую форму, уже на очень ранней ступени анализа переводятся на язык — т. е. переходят из неязыковой в языковую знаковую систему. Более того, неязыковые принципы и процессы систематизации переводятся в языковую и понятийную систематизацию. Единые и одновременные восприятие, ощущение и опыт превращаются в охваченные языком шифры воспоминаний, индивидуальные единицы опыта — в коллективные семантические типы.

Социально-научный анализ, и не только он один, — это производство текстов и производство текстов о текстах. Достаточно часто он исходит из наивной посылки, что все важное — не только важное в научном плане — может быть выражено языком. Так срастаются язык и опыт, и один наивно принимается за другой: передача и накопление опыта принимается за сам опыт. Конечно, между языком и опытом имеется тесная связь, и, конечно, при помощи книги и фантазии можно путешествовать по Сахаре, но при этом не получишь солнечный ожог. В этом смысле, конечно, и представитель социальной науки может путешествовать с книжкой по социальным мирам, но он будет знакомиться с ними и приобретать знания из «магазина секонд хэнд» научного анализа.

Для самого научного анализа еще по ту сторону от недостатка первичного опыта такая наивность становится губительной тогда, когда «искусственно» произведенные данные смешиваются с реальностью, а языковая систематизация с «систематизацией вещей».

Выраженные в языковой форме данные и документы вводят интерпретатора в искушение считать представленное в языковой форме «упорядоченным» а поэтому и «понятое» — «собственно» действительным. Он склоняется к той точке зрения, что наблюдаемый феномен узаконивается лишь языковым выражением, тогда как социально-научная работа состоит, как раз наоборот, в том, чтобы найти узаконенное социальным феноменом в его специфике языковое выражение для описания. Выразим это иначе: социально-научный анализ лишь тогда контролирует подход к различению наблюдаемого явления и языковому выражению этого явления, когда он может выделить потери и изменения, возникающие из-за языкового или математического перевода феномена.

Когда, напротив, имеющий из-за конкретного или возможного, но не документированного языкового контекста тенденцию к открытости потенциал значимости переведенного на язык социального феномена наивно и бесконтрольно увязывается с формальными системными структурами языка (синтаксическими, семантическими, морфологическими, прагматическими, разговорными, статистическими и т. д. системами правил), то для интерпретатора открывается как минимум два ложных пути. На одном очень сильно сужается потенциальная значимость документа, на другом «самостоятельно» и согласно формальным правилам производятся в двойном смысле «постоянные» [fixe] значения. Структурно такие интерпретации напоминают гадание на картах: в обоих случаях на явления, события и лица накладывается координатная сетка, построенная исключительно согласно собственным правилам.

Таким образом в неупорядоченный и многозначный мир приносится удивительный в любом смысле порядок, никто и ничто не может его фальсифицировать. Да и кто будет раскладывать пасьянс, когда его интересуют сами явления.

Р. Хицлер

• [1] Источник: SoefTner H.G. Auslegung des Alltags — der Alltag der Auslegung: zurwissenssoziologischen Konzeption einer sozialwissenschaftlichen Hemenentik. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989. Пер. с нем. В. Ионина.
• [2] Cp. например: Wundt W. Volkerpsychologie. Eine Untersuchung der Entwicklungsgesetzevon Sprache, Mythos und Sitte. Stuttgart, 1921; Mead G.H. Geist, Identitaet und Gesellschaftausder Sicht des Sozialbehaviorismus. Frankfurt a. M., 1969; Buehler K. Sprachtheorie. DieDarstellungsfunktion der Sprache. Stuttgart, 1965.
• [3] Plessner Н. Die Stufen des Organischen und der Mensch. Berlin, 1965.
• [4] Habermas J. Zur Logik der Sozialwissenschaftcn. Materialien. Frankfurt a. M., 1970.S. 264 ff.
• [5] Ср.: Popper К. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. L., 1963. P. 186 ff.; Whitehead A.N. Verstehen // Seminar Die Hermeneutik und die Wissenschaften/ H.-G. Gadamer, G. Boehm (Hrsg.). Frankfurt a. M., 1978. S. 63 ff. и np.
• [6] Koenig R. Die Beobachtung // Handbuch der empirischen Sozialforschung / R. Koenig (Hrsg.). Bd. 2. Stuttgart, 1962. S. 109.
• [7] Cp.: Schiitz A. Gesammelte Aufcactzc. 3 Bde. Den Haag, 1971—1972. Bd. 1. S. 3 ff.; Schutz A., Luckmann Th. Strukturen dcr Lebcnswclt. Frankfurt a. M., 1979,1984. Bd. 1. S. 42 ff.
• [8] Schiitz A. Op. cit. Bd. 1. S. 8.
• [9] Schtitz A., Luckmann Th. Op. cit.
• [10] Ср.: Durkheim Е. Die elementaren Formen des reiigioesen Lcbens. Frankfurt a. M., 1981. S. 557 ff.