Функции художественной литературы

В гл. 1 уже обсуждался вопрос о том, считать ли язык художественной литературы особым функциональным стилем. Напомним: языковые средства, которыми пользуются писатели, не являются специфическими для художественной литературы, поэтому многие исследователи отказывают ей в статусе особого функционального стиля. Однако есть серьезные основания считать ее функциональным стилем: среди множества выполняемых ею функций по крайней мере одна — эстетическая — является специфической. Тексты художественной литературы создают профессионалы, а пользуются ими все. И все-таки мы решили, что художественная литература — это не особый функциональный стиль, а высшая форма развития общенародного языка. К такому решению подталкивает отсутствие специфических для художественной литературы языковых средств, а также множественность функций, которые выполняет художественная литература в обществе.

Ее функции таковы.

С позиций пишущего:

• • самовыражения и самоутверждения;
• • поэтическая;
• • рефлексирующая;
• • информационно-просветительская;
• • воздействия, в том числе воспитательная;

с позиций читающего:

• • эстетическая;
• • познавательная;
• • рефлексирующая;
• • гедонистическая, или развлекательная.

В одних своих функциональных проявлениях художественная литература может сближаться с публицистикой, в других — с текстами научного стиля, в третьих — с разговорной речью.

Например, «Тихий Дон» М. А. Шолохова или «Хождение по мукам» A.H. Толстого можно читать не только ради хтетического удовольствия, но и ради того, чтобы ярче представить себе мир революции и гражданской войны (познавательная функция). В изображении деталей быта и нравов эпохи художественная литература, особенно реалистическая, всегда является историческим источником — даже вопреки воле автора. А вот популярная в свое время серия романов польского писателя А. Шклярского о юном Томеке Вильмовском была задумана как просветительская — фоном для событий стали природа, аборигены и животный мир всех континентов (информационно-просветительская и познавательная функции). Все описания соответствуют научной картине мира; в ссылках приводятся энциклопедические сведения — вплоть до латинских названий флоры и фауны. Кроме того, автор создает положительный собирательный образ польского народа (функция воздействия). Но при этом увлекательный сюжет и симпатичные образы не могут не доставить школьнику огромное удовольствие (гедонистическая функция). Список примеров легко продолжить. Заметим, кстати, что авторский замысел и читательское восприятие функций текста совпадают далеко не всегда.

Рассмотрим некоторые функции более подробно.

Эстетическая функция. Как мы уже говорили, современные исследователи, в частности Ю. М. Лотман, считают эту функцию специфической и потому определяющей для художественной литературы. Эстетическое чувство — это чувство прекрасного, способность воспринимать красоту. Соответственно, эстетическая функция художественной литературы позволяет ей пробуждать в читателе чувство гармонии, красоты.

Естественно, писатель, чтобы суметь сделать это, должен сам чувствовать красоту. Однако представление о красоте, во-первых, меняется со временем, а во-вторых, индивидуально. Красив пышно цветущий сад, прекрасно совершенное человеческое лицо — но иному человеку вид цветущего сада кажется слишком приторным, а безупречное лицо — лишенным индивидуальной прелести. И рождаются тексты, в которых писатель стремится передать читателю свое — пусть необычное — чувство прекрасного. И вот мы находим у Пушкина в «Евгении Онегине»:

Глаза как небо голубые;

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Все в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Лермонтов, всегда любивший и тонко чувствовавший природу, признается, что любит «степей холодное молчанье», «дрожащие огни печальных деревень» (стихотворение «Родина», 1841), а Л. Н. Толстой все время подчеркивает некрасивость своей любимой Наташи Ростовой — жалкую худобу ее плеч, большой и некрасивый рот, когда она плачет. Почему, зачем им это нужно?

Самый простой способ пробуждать чувство прекрасного — это красиво говорить о красоте. Но чем больше человек думает о красоте, чем более он искушен в этих размышлениях, тем сильнее он стремится не к поверхностному пониманию прекрасного, а к чему-то внутреннему, усложненному, неочевидному.

В одни эпохи для обозначения прекрасного в тексте было достаточно символа: например, золотистые кудри и голубые глаза — это не портрет, а знак «красавица». И Пушкину надоела именно романтическая символика, условность романтизма! Он, один из родоначальников русского реализма, мечтал писать о красоте не идеальной, а реальной, хотел выразить словами тот восторг, который рождала сама жизнь.

Переход от идеально прекрасного к реальному заставил писателей искать гармонию в ином. Что эстетического можно найти в Акакии Акакиевиче Гоголя или в Мармеладове Достоевского? Реализм заставлял читателя искать прекрасное не во внешности, а в душе человека. Реализм открыл миру, что, показывая отвратительные черты окружающего, можно пробудить в читателе желание сделать мир и самих себя лучше. Позже эта идея, оказавшаяся не столько эстетической, сколько этической, воспитательной, была отвергнута как слишком нравоучительная.

Менялся мир, менялась мода на идеалы прекрасного и на главное в литературе. Кто-то хотел заставить читателя увидеть красоту в обыденном, кто-то пытался внушить читателю любовь к несчастным и уродливым, кто-то считал, что надо передать читателю свое восхищение перед любым мгновением жизни… Перечень легко может быть продолжен. И вновь находились читатели, ищущие прекрасное то в фантазиях, то в потоке сознания, то в парадоксальных размышлениях писателей. Потому что, подобно тому как мы перед походом на выставку живописи заранее ожидаем встречи с прекрасными изображениями, мы берем в руки художественное произведение, ожидая встречи с прекрасным описанием. (Отметим: это предвкушение эстетического удовольствия показывает, что гедонистическая функция сродни эстетической.).

Ю.М. Лотман (см. [Лотман 1992]) много пишет об эстетической функции художественной литературы, и из его рассуждений следует, что эстетическая функция может полноценно реализоваться только в определенном социуме. И это действительно так.

Современному неподготовленному читателю трудно получать эстетическое удовольствие от трагедий Софокла или комедий Аристофана, от поэзии трубадуров или «Повести о Горе-Злосчастии». Не случайно англичане шутят, что иностранцам легче восхищаться Шекспиром, потому что они читают его в переводах.

Если воспринимать мир искусства через призму эстетической функции, то становится понятным, почему режиссеры создают все новые и новые сценические редакции классических пьес, а также римейки старых фильмов. Ведь время стирает старые смысловые акценты и расставляет новые; символические образы и детали воспринимаются иначе. Конечно, устаревают какие-то слова и выражения, меняется и мода на манеру актерской игры.

Между прочим, Грибоедов придерживался определенных классицистических стандартов главным образом потому, что он, завзятый театрал, знал, что и как умеют играть привычные к определенным амплуа актеры. А вот новаторское произведение Пушкина «Борис Годунов», которое мы сейчас называем трагедией, сам автор называл сценами. Увидеть его в театре он и не мечтал — просил лишь высочайшего соизволения на публикацию.

Полноценное эстетическое наслаждение от старинного произведения может получить только подготовленный человек — если угодно, «профессиональный читатель». Когда на уроках литературы учитель рассказывает ученикам о произведении, которое они вроде бы сами недавно прочитали, он на самом деле учит детей эстетическому восприятию данного текста. В терминах Ю. М. Лотмана — знакомит с кодами, которые заложены в этом произведении. Изучая произведения, написанные в разных странах в различные эпохи, ученики постепенно становятся квалифицированными читателями, а не просто наивными потребителями печатной продукции. Хороший учитель, умеющий не только профессионально читать, но и точно, ярко передавать свои знания и ощущения словами, может привить глубокую любовь чтению, научить получать от самых разных произведений истинное эстетическое наслаждение.

Функции самовыражения и самоутверждения затрагивают почти исключительно автора. Остается загадкой, отчего некоторые люди вд ()уг начинают чувствовать в себе столь сильный творческий зуд, что рискуют избрать литературное творчество своей профессией. Пятнадцатилетний Лермонтов в стихотворении «Молитва» назвал эту поразительную страсть «страшной жаждой песнопенья». О ней так или иначе говорили все писатели и поэты, но она и до сего дня остается загадочной.

Но кое в чем писательское желание самовыражаться и самоутверждаться затрагивает и читателя. Дело в том, что, самовыражаясь, писатель оставляет в тексте следы своих симпатий и антипатий по отношению к героям (а это люди, обладающие определенными качествами), их поступкам, рассуждениям, к описываемым событиям. Читатель воспринимает авторское «я», испытывая ощущение эмоционального или интеллектуального притяжения или отторжения. Надо сказать, что при всей не материальности этой составляющей зачастую именно она определяет желание читать или не читать книгу.

Поэтическая функция делает возможным рождение словесного образа, без которого не было бы художественной литературы. Б. В. Томашевский в своей книге «Поэтика» писал, что художественной речи свойственна «установка на выражение»: в отличие от практической, т. е. обычной, речи художественная требует повышенного внимания к словам, к способу выражения мыслей. Ученый отмечал:

Не следует думать, что"установка на выражение" происходит в ущерб мысли, что, следя за выражением, мы забываем о смысле. Наоборот — выражение, обращающее на себя внимание, особенно возбуждает нашу мысль и заставляет ее продумывать услышанное.

Наоборот — привычные, не задевающие нашего внимания формы речи как бы усыпляют наше внимание и не вызывают в нас никаких представлений. Человек, которому нечего сообщить, но который обязан говорить, прибегает к обычной «штампованной фразеологии», которая дает ему возможность создавать видимость речи, не заключающей в себе никакой мысли. Точно также и слушатель, привыкший к этой «штампованной фразеологии», автоматически слушает ее, не задерживаясь вниманием на смысле сказанного.

((Томашевский 1999], с. 28−29)

Многие поколения пишущих искали и находили способы оживить свою речь. Это различные средства художественной выразительности: тропы (сравнения, эпитеты, метафоры, метонимии, аллегории и проч.); синтаксические приемы (парцелляция, параллелизм частей и т. п.); фонетические средства (аллитерации, ассонансы). Писатели использовали необычные комбинации слов, помещали их в необычный контекст, придумывали свои слова, извлекали на свет божий устаревшие или диалектные выражения.

Все эти игры со словами активно используются и в бытовом разговоре, и в публицистике. В деловом стиле поэтические средства не употребляются. Научной речи в целом не свойственна поэтическая функция, но изредка, когда ученый хочет подчеркнуть или разъяснить какую-то мысль, он тоже может использовать средства художественной выразительности (например, метафоры и сравнения).

Особенностью реализации поэтической функции в художественной литературе является то, что средства художественной выразительности пронизывают всю ткань произведения, составляя своего рода целостную систему — кстати сказать, совершенно индивидуальную. У каждого писателя свой список излюбленных приемов, их любимые сочетания.

Нельзя не вспомнить удивительные гиперболы и неподражаемые развернутые сравнения у Н. В. Гоголя, неологизмы у Игоря Северянина, многоступенчатые, сплетающиеся друг с другом пастернаковские метафоры.

В бытовой речи поэтическая игра носит случайный характер, зависит от настроения говорящего и отчасти от ситуации общения (официальная ситуация не располагает к языковой игре; при такой ситуации совершенно недопустимы словесные шутки «младших» в присутствии «старших» — особенно на уроках в школе).

В публицистике поэтическая функция реализуется не менее ярко, чем в художественной литературе — правда, не во всех жанрах. Но главное отличие в ином. Публицисты чередуют собственные языковые изобретения с огромным количеством полустертых, «штампованных» средств художественной выразительности. Этим облегчается читательское понимание (трудно представить себе газету, написанную, скажем, по-пастернаковски!).

В отличие от эстетической функции, которая наилучшим образом реализуется при общении с высококвалифицированным писателем, функция поэтическая истребует от читателя специальной подготовки. Способность воспринимать языковую игру (неожиданные созвучия, возникающие в контексте, неоднозначность слов, оттенки переносных значений) является врожденной. Конечно, у разных людей она развита неодинаково, но не может отсутствовать полностью, и ее можно совершенствовать.

Психологи указывают, что среди семи бесспорно выделяемых базовых интеллектуальных способностей человека две имеют отношение к речи: первая отвечает за понимание слов, вторая — за подбор подходящего по контексту слова (см. [Холодная 2002], с. 17). Во взаимодействии обеих способностей и кроется наша способность к поэтизации языковых форм.

Не будучи специфической для художественной литературы, поэтическая функция во многом предопределяет эстетическую: выразительность формы художественного произведения заставляет нас испытать эстетическое наслаждение раньше, чем мы успеем почувствовать все оттенки смыслов, сокрытые в тексте. В поэзии эта функция почти всегда выходит на первый план, но и в прозе пренебрегать ею нельзя.

Отметим, что многие изящные виды поэтического в тексте всетаки не даны нам в непосредственном ощущении, — нужно учиться их видеть. И уж вне всякого сомнения надо специально изучать их «кодовую», эстетическую роль в языке и культуре соответствующей эпохи.

Например, от природы мы способны улавливать аллитерации. Но, не зная о том, что в скандинавской поэзии нет финальных рифм, зато есть аллитерации в начале арок, мы не сможем полноценно оценить красоту звучания древнеисландской саги. Немало тонкостей и в русской поэтике. Тем, кто хочет более подробно ознакомиться с поэтическими возможностями русского языка, можно порекомендовать книгу В. З. Санникова «Русский язык в зеркале языковой игры» (см. [Санников 2002]).

Итак, поэтическая и эстетическая функции художественной литературы неразделимы и играют важнейшую роль в художественных текстах. Однако есть еще одна — и не менее важная! — функция, о которой профессионалы говорят вскользь и неохотно, — гедонистическая («развлекательная). Профессионалы и тонкие ценители литературы считают эту функцию унижающей высокое искусство, а огромный пласт массовой литературы, явившийся на свет именно благодаря тому, что она может развлечь публику, презирают.

Помните?"…И не милорда глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет", — писал НА. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо?».

А между тем гедонистическая функция состоит в близком родстве с эстетической и даже древнее и шире ее, ибо эстетическое наслаждение — это разновидность развлечения, доступного только эстетически развитой личности.

В обществе всеобщей грамотности массовая развлекательная литература (наряду с учебной) неизбежно должна составлять большую часть книжной продукции. Высокая литература создается для избранных, а их относительное количество в общей массе грамотных людей может быть велико только там, где обучают «штучно». Образовательный конвейер выпускает очень сомнительную продукцию! И неразвитость эстетического вкуса далеко не самый существенный недостаток выпускника современной школы…

В Царскосельском лицее десяток преподавателей работал с тремя десятками учеников, а директор лично комплектовал библиотеку в соответствии с интересами каждого мальчика. И те, кто дошел до выпуска, стали интеллектуальной элитой государства. Современное общество живет по иным законам, и удел рядовых грамотных людей — выполнять не слишком интересную работу и, устав от ее монотонности, расслабляться, развлекаясь. Чтение для таких людей стоит в одном ряду с просмотром боевиков и сериалов; читают они не из желания насладиться изящным слогом и тонким ходом мысли. Но почему же все-таки они читают?

Наша тяга к чтению восходит к базовым психологическим механизмам.

В детстве мы живем в мире зрительных, обонятельных, вкусовых, осязательных образов. Они подолгу задерживаются в нашей памяти в почти первозданном виде. Такая «необработанная» память называется эйдетической. Некоторые люди сохраняют ее и во взрослом состоянии, но это некоторая аномалия: большинство из нас уже к переходному возрасту начинает оперировать иными, более экономными способами хранения информации. Те немногие, кто, повзрослев, даже в своем воображении видит мир объемным и красочным, часто становятся художниками, поэтами, режиссерами. Более эффективный способ хранения и обработки информации — логически упорядочить ее с помощью тех понятийных механизмов, которые мы с детства осваиваем благодаря речи. Несколько смазанные, обобщенные образы привязываются в нашем сознании к словам, и возникает прочная связь: слово — образ объекта — ситуации, в которых мы с ним сталкивались (см. [Общая психология 2009], [Психология 2010], [Солсо 2011]).

Чтение с помощью слов пробуждает дремлющие в нас образы. Мы можем по-новому, чужими глазами увидеть окружающий нас мир, вообразить себя в необычном окружении, даже на придуманной планете. Попав в мир грез, мы хотя бы ненадолго забываем об обыденной жизни, где нет ни героических подвигов, ни прекрасных принцев, зато есть постоянная усталость, нервные стрессы, тоскливое однообразие, притупляющее все положительные эмоции и способность радоваться жизни. В небольших количествах мир грез лечит (см. [Общая психология 2010], с. 286−290). В традиционной развлекательной литературе мир устроен правильно: справедливость торжествует, добро побеждает зло. Так что чтение развлекательной литературы — это «сеанс психотерапии». И не стоит удивляться профессору математики, упоенно зачитывающемуся фантастикой, или учительнице русского языка с детективом в руках. Для подростка такое чтение носит воспитательный характер: ему внушают, что нужно быть честным, смелым, помогать друзьям.

Главный прием этой психотерапии — возможность отождествить себя с симпатичным героем и благодаря этому почувствовать себя самым храбрым, или самым удачливым, или самым любимым. Словесные описания оставляют огромный простор для работы воображения и потому облегчают отождествление. Нам бывает достаточно и небольшого сходства: некрасивость, очки, полнота, профессиональная принадлежность, невезучесть. Фильмы в этом отношении беднее: готовый портрет труднее привязать к себе. Не стоит углубляться в дебри психоанализа, но психологически легко объясняется наличие «мужской» (новые варианты «Приключений барона Мюнхгаузена» и прочих охотничьих баек) и «женской» (сказки по мотивам «Золушки») массовой литературы.

Любопытно: искушенного читателя в настоящей литературе мужской и женский взгляд не раздражает. Все школьники знают, что при первом прочтении романа «Война и мир» девочки читают по диагонали военные сцены, а мальчики —- мирно-любовные (эпилоги недолюбливают и те и другие). Чем старше становится человек, чем выше его читательское мастерство, тем охотнее он возвращается к роману — к любым его страницам, вне зависимости от пола. В свое время Ю. Н. Тынянов показал, что в гениальной комедии А. С. Грибоедова эстетически осуждается «женская власть» — воцарившийся еще в XVIII в. закон фаворитизма, порождающий сплетни и интриги. Но при этом в «Горе от ума» нет мужского шовинизма — уже хотя бы потому, что писатель объективно (хотя, может быть, и невольно) показывает типично мужские недостатки своего любимого героя.

Граница между литературой «настоящей» и «развлекательной» размыта. Классики не брезговали занимательностью сюжета: М. Ю. Лермонтов в «Герое нашего времени» специально сделал композицию нехронологической, чтобы усилить интригу, а от «Преступления и наказания» или «Идиота» Ф. М. Достоевского просто трудно оторваться.

В свое время «Повести Белкина», первое законченное прозаическое произведение А. С. Пушкина, были написаны вполне во вкусе эпохи. Они даже маскировались под сделанную Иваном Петровичем Белкиным запись рассказов «титулярного советника А.Г.Н.», «подполковника И.Л.П.» и «девицы К.И.Т.». По форме это была тонкая пародия на тогдашнюю модную литературу (конечно, пародия не в бытовом, юмористическом смысле, а в литературоведческом, тыняновском: как перенос приема в иную функциональную систему). «Повести Белкина» должны были потрафить вкусу читающей публики, которая приходила в восторг от сентиментально-романтических историй со счастливым концом, историй, полных удивительных совпадений, пугающих происшествий и любви. Если сравнить пушкинское произведение с повестями того времени (см., например, издание [Московская романтическая повесть 1984]), то можно увидеть, что А. С. Пушкин всегда вкладывает в простенькую занимательную форму материал для философских размышлений. Читая о нелепом сне гробовщика, один читатель усмехнется, а другой задумается и о том, как важно верно оценивать свое место в мире людей, и о том, всегда ли Господь награждает нас, исполняя наши непродуманные мечты.

Отсюда, кстати, вытекает существенный вывод: каждый берет из книги то, что может. Ну, а писатели пишут то, что мы от них требуем, и так, как могут. И только много позже время отбросит шелуху, нанесенную модными веяниями, и останется лучшее — классика.

О неспецифических функциях художественной речи говорить здесь вряд ли имеет смысл, скажем только, что писатель и пропагандирует, и просвещает нас своими особыми средствами — рисуя привлекательные и непривлекательные образы. Любя и ненавидя его героев, мы впитываем в себя авторское отношение к окружающему миру.

Анализируя функции художественной литературы, мы показали, что многообразный мир современной литературы — единое и сложно организованное целое, в котором современникам трудно увидеть зерно истины: одних новое раздражает, других привлекает, и дать объективные оценки невозможно.

Почти так же трудно оценить вклад современной литературы в развитие языка. Пуристы кричат, что нынешние писатели уродуют русский язык, молодежь читает классику почти с таким же трудом, как Агату Кристи по-английски. Так каков же язык современной прозы?