Самое эксцентричное создание

Философские антропологи с тревогой говорят о роковой черте, к которой, возможно, подошел человек как биологический вид. Дальше его может постигнуть печальный жребий: природа беспощадна, она безжалостно выбрасывает в мусорную корзину множество неудачных проектов. Не исключено, что и человек, это, по определению Э. Фромма, едва ли не самое эксцентричное творение универсума, обречен на гибель…

Иноприродная особь

Новейший материал о человеке, накопленный мировой философской литературой, потрясает. Что ни сообщение, то сенсация, или, чуть скромнее, нетривиальный взгляд на живое, мыслящее создание. Генетически человек мало чем отличается от приматов, но в этот скромный зазор уместились искусство, культура, цивилизация. Можно попытаться проникнуть в психокосмос человека. Проследить, сколь радикально воспринимается время в разных культурах. Вникнуть в феномен смерти как проблему человеческого бытия. Ведь само существование человека мыслимо только в сопоставлении с небытием.

Но вместе с тем принципиально новый архетип человека не складывается. И не потому, что многое известное из древнейших мистических прозрений, напоминает классические философские построения, сопряжено, наконец, с новейшими открытиями в области физики, биологии, психологии. Суть в другом — образ человека переменчив. Ему не дано отлиться в окончательную форму. Напомним, еще Ф. Ницше утверждал: человек есть еще не установившееся животное. Потом, уже в следующем столетии, философские антропологи установили: человек обладает открытой природой. Не угадаешь, каким он может оказаться в процессе самостановления.

О каждом живом существе на планете в принципе можно сказать: оно сложилось окончательно. Животное действует так, как записано в его инстинктуальной программе: пауки безошибочно мастерят орудия лова; птицы совершают дальние перелеты без навигационных приборов; пчелы мастерят соты, не подозревая о необходимости предварительного архитектурного проекта…

Жесткая генетическая запрограммированность приводит к тому, что на многие поступки, которые легко совершает человек, животные просто не способны. Они не совершают преступлений, которые предваряются расчетом, выгодой. Нет в животном мире заказных убийств. Специалисты отмечают: животное не совершает подлых поступков. Хочется возразить: а лев, который ждет в засаде антилопу? Разве это не низость? Нет же: лев — хищник, он добывает себе пропитание. Это вовсе не то, что убийство за деньги.

Нет среди животных такого понятия, как изнасилование. Если самка не захочет, самец ничего не добьется. Не станет он мучить или истязать свою жертву. В таком случае человеческое выражение о сексе «ну просто как звери» не во всем точно. У животных существует ритуал ухаживания.

Вспомним строки Афанасия Фета (1820—1892):

Мой поцелуй, и пламенный и чистый, Нс вдруг спешит к устам или к щеке;

Жужжанье пчел над яблоней душистой Отрадней мне замолкнувших в цветке.

Самец не может завладеть самкой, если он не выделился, не обратил на себя внимание. Наконец, среди животных, судя по всему, есть сердечное томление, тоска. Погибает лебедь — и его подруга складывает крылья и с большой высоты падает на землю, чтобы разбиться… Волк — примерный семьянин, после гибели волчицы остается один.

Лишь люди действуют по свободной программе. Многие их инстинкты природны и в то же время парадоксально неорганичны. Об этом писал И. Кант: «В крике новорожденного, — отмечал он, — звучит не жалоба, а возмущение и гневное негодование: он кричит не от боли, от недовольства, вероятно, потому, что хочет двигаться и воспринимает свою неспособность к этому как скованность, лишающую его свободы»^[1]. И далее философ подчеркивает: «Какова же могла быть цель природы в том, что ребенок появляется на свет с громким криком? Ведь в грубом естественном состоянии это было бы чрезвычайно опасно для ребенка и его матери. Волк, даже кабан, привлеченный криком, мог бы, пользуясь отсутствием матери или слабостью ее после родов, сожрать его. Ни одно животное, кроме человека (в его теперешнем состоянии), не возвещает громко при появлении на свет о своем существовании, это, ио-видимому, предусмотрено мудростью природы, чтобы сохранить вид»^[2].

Кант откровенно не знает, как это получилось. Он лишь предполагает, что в раннюю пору развития природы детеныши человека не кричали. Потом же, когда появилась культура, такое поведение человеческого чада оказалось возможным. Произошел, следовательно, некий природный катаклизм. Философ не допускает мысли о том, что человек всегда был иноприродной особью…

У животного все отправления тела и психологические реакции на окружающий мир нормальны и естественны. Оно ищет пищу или бежит от опасности. Слабая укорененность человека в природе может быть прослежена на примере инстинкта потребления пищи. Животное, поддерживая свой организм, знает меру. Лошадь отличает травы съедобные и несъедобные, обыкновенные и ядовитые. Подсказывает инстинкт. Голодная кошка сначала осторожно лакает молоко. У человека все эти пищевые инстинкты нарушены.

«Тля поедает листок. Муравей пасет тлю, выдавливая из нее сладковатый сок. Капельку этого сока он несет в муравейник. Ни один муравей не может сказать: „Мне что-то поднадоело это пастушество, пойду-ка я сегодня по грибы или на лесоповал, или вообще просачкую денек, или вот возьму эту капельку и съем втихаря, а ребятам скажу, что тлю не доил и капельку не брал…“ Насекомое измерение не знает лжи. Но не знает оно и свободы. Проблемы свободы нет, выбор отсутствует. Воин-муравей не знает страха: какой бы сверхъестественной силой ни обладал противник, допустим медведь или человек, он бросится в бой или погибнет, даже не прокричав: „За Родину, за Сталина!“, слепо повинуясь инстинкту долга. А стрекоза, повинуясь инстинкту же, улетит. Стрекозу нельзя приручить. Насекомое измерение не знает привязанностей, как не знает и еще кое-чего — времени»¹.

Человек не только переедает. Он потребляет множество вредных продуктов. Более того, существует теория, что человек стал самим собой только благодаря потреблению того, чего не следовало потреблять. Путешествия некоторых из наиболее отважных людей на Земле к отдаленным верховьям Амазонки, мимолетный взгляд на ритуалы культа бвити Габона и Заира, полевые наблюдения за пищевыми привычками впадающих в транс обезьян и шимпанзе помогли американскому этноботанику Теренсу Макенне создать концепцию истории сознания. «Макенна привлекает обширный по охвату материал из антропологии, истории древнейших культур, ботаники, психологии, психофармакологии, культурологии и многих других областей знания. Он тщательно прорабатывает гипотезу о возможной весомой роли психоактивных веществ в истории человечества, происхождения шаманизма, мировых религий, современной техники и технологии»^[3][4].

Известно, что первоначальные опыты С. Грофа были связаны с психоделическими наркотиками. Возможно, это мешает нам оценить тот переворот в психоанализе, который он осуществил. Мало ли какие видения способна вызвать «травка»? Стоит ли придавать этим галлюцинациям серьезное значение? Между тем в 60-е гг. XX в., когда начинал психотерапевтическую практику Гроф, на Западе широко экспериментировали с наркотиками. Теоретики галлюциногенной революции утверждали, что модные препараты значительно расширяют горизонты психики, активизируют ее и создают основу для глубочайших индивидуальных переживаний. Психоделики, например, рождают сладчайший миг расслабления. Они же расцвечивают реальность, вызывая поразительные и непроизвольные фантазмы…

Сама по себе тема воздействия наркотиков на психику человека, безусловно, достойна внимания. Природные наркотики были хорошо известны в древних и традиционных обществах.

Первобытный охотник и собиратель в поисках пищи неизбежно наталкивался на такие растения, которые вызывали у него необычайный эмоциональный и духовный подъем. Препараты конопли — гашиш, грапха (инд.), киф (североафр.) — с древнейших времен применялись в народной медицине Востока, в религиозных ритуалах и просто как средства, воздействующие на эмоции. Они были включены в древнейшую в мире китайскую фармакопею.

Только недавно был открыт древний секрет легендарной сомы, божественного напитка индийских Вед (сборника наиболее ранних текстов, созданных на древнеиндийском, т. е. ведийском языке). Специалисты установили, что она изготовлялась из красного мухомора. Индейцы издревле употребляли сок кактуса. (Вот пословица: «Маис питает тело, а пейот — душу».) Психоактивные растения, естественно, вызывали у людей таинственные видения.

По мнению Макенны, средства массовой информации подробно рассказывают о том, что человеческая склонность к одержимому поведению и пристрастию заключила сатанинский союз с современной фармакологией, маркетингом и скоростными средствами передвижения. Прежде незаметные формы потребления продуктов химии соревнуются свободно на практически нерегулируемом мировом рынке. Применение психоактивных веществ, легальных и нелегальных, становится неотъемлемой характеристикой будущей мировой культуры.

«Пристрастие и одержимость характерны исключительно для человеческих существ. Правда, обширные анекдотические данные подтверждают наличие стремления к состояниям опьянения среди слонов, шимпанзе и некоторых видов бабочек. Но насколько отличаются лингвистические способности шимпанзе и дельфинов от речи человека, настолько очевидно и отличие поведения этих животных от человеческого»^[5].

Как оценивать обращение человека к психотропным веществам? Как опасное отступление от инстинкта? А может быть, напротив, мы многое потеряли, отвергая законность использования тех или иных трав? Точка зрения Макенны: «Если мы сумеем восстановить утраченное ощущение природы как некой живой тайны, мы сумеем поверить в новые перспективы всего замысла нашей культуры, который должен существовать?».

В связи с этим возникает, казалось бы, парадоксальный ход мысли. Древние наркотики — это связь с органикой, с землей. Современная же культура рождает дурную наркотизацию, такие образцы поведения, которые разрушают адаптацию человека к природе. Животные и наши древние предки имели способность испытывать естественные продукты окружающей среды. Современные приматы (вроде бабуинов) до сих пор поступают, ориентируясь на инстинкт. К необычному источнику пищи приближаются осторожно, тщательно изучают его вид и запах, затем кладут в рот для пробы и держат во рту, не заглатывая. Спустя несколько мгновений животное принимает решение: либо проглотить этот кусочек, либо выплюнуть. В течение долгих веков подобная процедура повторялась человеком несчетное количество раз. Однако постепенно человек отступил от инстинкта.

По мнению Макенны, разложение христианской средневековой Европы явилось следствием эпидемической одержимости новым, экзотическим и приятным — веществами, расширяющими сознание. К ним относятся такие средства, как кофе, полынь, а также опий, красители, шелка, редкие породы деревьев. Стремление к разнообразию сказалось на экспорте сахара, шоколада, чая и кофе. Так стали возможными всемирные пандемии приверженности к тому или иному веществу. Импорт табака в Европу и мода на курение в XVI в. был первым и наиболее очевидным примером. За ним последовало множество других — от усиленного распространения потребления опия в Китае у британцев, через опийную моду в Англии XVIII в. и до распространения привычки к очищенному алкоголю среди племен североамериканских индейцев.

Как отмечает Макенна, миф нашей культуры начинается с райского сада, с поедания плодов с древа познания. Задолго до этого наши предшественники-приматы обнаружили, что некоторые растения подавляют аппетит, уменьшают боль, вызывают неожиданные вспышки энергии, усиливают иммунитет к патогенным (болезнетворным) воздействиям и тем самым стимулирует творчество. От таинственного индоевропейского культа сомы до дионисийских мистерий (праздников в честь бога плодородия — Диониса. — П. Г.) и элевсинских (в честь богини земледелия Деметры. — П. Г.) мистерий греков жрецы и жрицы использовали в ритуальных целях магические грибы, снадобья и травы, чтобы слиться с живой тайной природы и Бога.

Но утрата этого шаманского знания около 10 000 лет назад, к несчастью, привела к появлению веществ с высоким потенциалом пристрастия наподобие дистиллированного алкоголя и белого сахара, а затем к первым из «тяжелых наркотиков» — морфину и героину. Макенна пересматривает историческую роль психоактивных веществ на Востоке и Западе, в диапазоне от древнейшего производства специй, рома и рабства до марихуаны, кокаина и других сверхрафинированных современных веществ, которые питают человеческую «алгебру потребностей», вирус всеобъемлющего хотения, включая окончательный умиротворитель, электронно включаемый наркотик — телевизор…

Итак, потребности человека не подвластны всецело инстинкту. Он свободен в выборе пищи. Однако при этом разрушение его организма связано, судя по всему, с разрастанием искусственных потребностей. При этом культура человека не имеет четких внутренних ориентиров. Человек может двинуться и к природным истокам. Но возможен и иной вариант — все больший отход от натуры, искажение потребностей, разрушение естественных истоков и связей.

• [1] Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Кант И.Собр. соч. В 8 т. Т. 7. М. 1994. С. 369.
• [2] Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. С 369.
• [3] Голованов В. Насекомое измерение // Лит. газ. 1990. 5 сент.
• [4] Майков В. От редактора // Макенна Т. Пища богов. Поиск первоначального древа познания. Радикальная история растений, психоактивныхвеществ и человеческой эволюции. М., 1995. С. 10.
• [5] Макенна Т. Пища богов. С. 18.