Философия и GENIUS LOCI (1998)

• 1. Изучение истории философской мысли установило с достаточной достоверностью, что содержание, структура, стиль философских учений зависит от ряда факторов — от мировоззрения и типа мышления самого философа, от исторического времени и особенностей национальной культуры, определивших его формирование как мыслителя, от политической ситуации, влияния религии или атеистической среды, от конкретных обстоятельств его деятельности—институциональных, педагогических и т. п., наконец, от Логики саморазвития философской мысли. Менее изучена, а подчас просто игнорируется историками, зависимость философствования от местных, городских условий жизни и интеллектуальной деятельности философа — от того, что краеведы, изучающие культуру города, называют старинной латинской образной формулой «гений места» — genius loci. Между тем, факты свидетельствуют, что такая зависимость существует, что она может быть более или менее сильной, что ее роль различна на разных этапах истории культуры и в разных цивилизационных ситуациях, и потому безусловно заслуживает специального исследования. Значение такого исследования представляется неоспоримым для изучения закономерностей развития философии в мировом масштабе и в масштабе национальном в каждой стране, но особенно велико оно для истории русской философии по причинам, о которых и пойдет речь в данном докладе.
• 2. Философская мысль, как и духовная культура в целом, складывается, функционирует и развивается в двухкоординатной системе «пространство-время», конкретным проявлением которой является скрещение детерминант «национальная-историческая». Вместе с тем известны такие ситуации, когда операциональными терминами историко-философского исследования оказываются понятия «афинская школа» в античности, «флорентийский гуманизм» в эпоху Возрождения, «шотландская школа» в XVIII веке, «иенский романтизм» в начале прошлого столетия, «баденская» и «марбургская» школы неокантианства… В большинстве подобных случаев местная локализация философии объясняется концептуальной и (или) методологической близостью взглядов группы работающих в этом городе философов и имеет поэтому исторически-эпизодический характер; понятие «гений места» тут вряд ли применимо, скорее следует говорить о «местной научной школе», и анализ ее деятельности, существенный для истории самой философии, не представляет интереса для истории культуры — если распространить дворжаковскую формулу «история искусства как история духа» на жизнь философской мысли и изучать «историю философии как историю духа», т. е. культуры.
• 3. Существует, однако, и другая ситуация, когда обретение философской мыслью, разрабатываемой в данном городе, неких специфических черт оказывается обусловленным царящим в городе духовным «климатом», психологической «атмосферой», особенным «строем» характерной для его обитателей ментальности. Я не случайно трижды употребил, формулируя эту мысль, метафорические обозначения той духовной силы, которая влияет на характер рождающейся в данном городе философии, потому что речь идет не о рациональных и потому четко формулируемых идеях и структурах, а об особенностях чисто психологических, которые не поддаются точному переводу на язык теоретических понятий. Мы имеем здесь дело с такой же ситуацией, как и при необходимости описать национальный характер народа или душевную жизнь конкретной личности — адекватно это может сделать только музыка, вербальные средства для этого не приспособлены, и если словесник все же пытается решить эту задачу, он вынужден обращаться к образному языку метафор. Но, так или иначе, наличие самого этого феномена не вызывает сомнений, а значит, нужно пытаться его выявить, осмыслить и лучше или хуже описать его конкретные проявления. Когда же и при каких условиях такой феномен имеет место?
• 4. Первое условие — наличие у города такого особого духовного «климата»; второе условие — наличие в этом духовном «строе» жизни города потребности в философской рефлексии.

Существующие типологии городов следовало бы дополнить еще одним различением — городов стандартных, «типовых», не имеющих «лица необщего выраженья», каких в каждой стране большинство, и городов уникальных, по тем или иным причинам оказавшихся столь же неординарными, как неординарной является гениальная личность. Но «гениальность» эта, как и у человека, может иметь различный профиль — известны города, прославившиеся своей ролью в религиозной истории человечества, как Иерусалим или Рим, в военной истории, как Троя или Сталинград, в художественном развитии человечества, как Флоренция на одном этапе истории искусства и Париж на другом ее этапе, в промышленной истории, как Чикаго или Магнитогорск… Но существуют, видимо, и такие города, которые сыграли особую роль в истории культуры в целостно-разностороннем ее бытии, включающем и философскую грань культуры; один из самых ярких примеров такого города — Санкт-Петербург.

5. Причины, определившие особую культурную роль созданной Петром Великим новой российской столицы, я описал в книге, специально посвященной этому уникальному явлению в истории Нового времени, и сейчас не буду повторять сказанное там гораздо более обстоятельно, чем это можно сделать в небольшом докладе на научной конференции. Ограничусь поэтому кратким формулированием сути дела: основание Петербурга и его дальнейшее развитие, вплоть до 1918 года, было выражением исторической потребности создать в России носителя нового типа культуры, полемической по отношению к тому ее типу, который представляла «порфироносная вдова». Если последняя была центром традиционной русской культуры, основанной на православии как модификации христианской мифологии и религии, то Петербург должен был стать воплощением новой, светской, просветительского типа модификации русской культуры.

В результате на протяжении двух столетий культура нашей страны оказалась бицентричной, и ее развитие осуществлялось в диалоге «Петербург — Москва»: даже в десакрализованном варианте, развивавшемся в Москве под петербургским влиянием в русле идей Просвещения (деятельность М. Ломоносова, основание Московского университета, архитектура классицизма и т. д.), Москва сохраняла складывавшийся столетиями традиционный психологический строй, с присущей ему эмоциональностью, душевной открытостью, преданностью старине и критическим отношением к Западу; закономерно, что именно здесь нашли питательные соки и русский сентиментализм XVIII века, и славянофильство XIX века, и неприязненное отношение к Петербургу на протяжении всего его существования, от прозвучавшего в первые годы в Москве заклинания «Петербургу быть пусту!» до политики Сталина и его преемников, стремившихся превратить город в культурную пустыню. Такой образ Москвы и москвичей был с несравненной художественной силой нарисован Л. Толстым в «Войне и мире», а образом Петербурга и петербуржцев стало все творчество А. Пушкина, а вслед за ним — Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Блока, Андрея Белого и Анны Ахматовой.

• 6. На влияние природной и архитектурной среды человеческого бытия в Петербурге с самого начала его существования наслаивалось воздействие его научного, педагогического и технического потенциалов — ведь именно здесь были созданы Петром Академия наук с университетом, здесь были созданы первые в стране гимназии, библиотеки, музеи, здесь наиболее активно развивались промышленность и техническое образование, т. е. все формы культуры, которые воплощают и формируют высокий интеллектуальный потенциал города, его специфическую ментальность.
• 7. Противостояние «Петербург — Москва», выраженное во всех сферах отечественной культуры в широком диапазоне — от вражды и соперничества до диалога и взаимопомощи — имело прямые последствия для судеб философской мысли. К сожалению, историки русской философии подходят к ее изучению точно так же, как это делают историки западно-европейской философии, рассматривающие каждую ее национальную школу как нечто единое, и если дифференцирующееся, то по мировоззренческим или методологическим признакам, но не топографическим, тогда как судьба русской философии складывалась иначе. Когда историки говорят о том периоде ее истории, когда она еще не отдифференцировалась от богословия и стержневой ее идеей было провозглашение Москвы «третьим Римом», но и в дальнейшем, независимо от степени зависимости философских идей, разрабатывавшихся в Москве, от интересов богословия, их связь с религиозной идеологией за редкими исключениями сохранялась, и можно понять петербуржцев, называвших славянофилов «московский приход». Представляется несомненным, что глубокое понимание философских взглядов Владимира Соловьева и его школы невозможно без уяснения их формирования в духовной атмосфере Москвы, тогда как взгляды М. Ломоносова, Г. Теплова, А. Радищева, П. Чаадаева, А. Галича, В. Белинского, Н. Чернышевского, Д. Писарева, Н. Михайловского, при всей их разнородности, были явлением специфически-петербургским и должны исследоваться именно в этом социально-психологическом контексте.
• 8. Этот контекст порождался целой системой факторов. Если иметь в виду сознание коренного петербуржца, то оно складывается с раннего детства под влиянием природной и архитектурной среды — первая определяет северную эмоциональную сдержанность петербуржцев, вторая, своей «регулярностью», как говорили когда-то, т. е. рационально-геометризованной планировкой и своей гармонично-организованной классицистически-ампирной стилистикой, определяет рационалистический — разумеется, в той или иной мере — склад психики типичных петербуржцев и одновременно особую силу не религиозного, а эстетического критерия в их восприятии мира и искусства. Образцовым для петербуржцев всегда было творчество А. Пушкина, который был не просто гениальным русским поэтом, но выразителем той модификации русского национального сознания, которая сложилась в Петербурге, — об этом весьма выразительно писал В. Белинский.

Сила воздействия духовного и эстетического климата Петербурга столь велика, что она оказывала преобразующее влияние и на многих деятелей искусства, которые не родились и не выросли в этом городе, но приезжали в него сложившимися художниками, но, прожив в нем некоторое время, художническим чутьем, творческой интуицией «схватывали» те его особенности, которым каждый новый участник культурного «строительства» должен был подчинить свое воображение, чтобы его творения органически вписались в художественный контекст этого уникального города; это происходило не только с россиянами, но и с иностранцами — с итальянскими зодчими, с французскими скульпторами и артистами. С другой стороны, сила воздействия Петербурга столь велика, что многие художники, в нем сформировавшиеся, оставались по духу своего творчества петербуржцами даже уехав из него и прожив долгие годы за границей — это произошло с большинством эмигрантов, от Ф. Стравинского до И. Бродского.

• 9. Изучение истории художественной культуры Петербурга (его итоги изложены автором этих строк в монографии «Град Петров в истории русской культуры») показало, что не только в содержании, но и в самой форме, в структуре стиля творчества великих петербургских поэтов, романистов, драматургов, композиторов, живописцев, скульпторов, рисовальщиков проявились некие общие устойчивые черты, которые можно назвать «петербургским стилем». Вместе с тем, автор пришел к выводу, что этот петербургский Genius loci имел гораздо более широкую сферу действия, придавая специфическую стилевую окраску и научному мышлению, и техническому творчеству, и философской рефлексии. В этом нет ничего удивительного — ведь интеллектуальная деятельность и ученого, и философа в той или иной мере зависит от психологического строя его сознания, от соотношения рациональной и эмоциональной форм активности его психики, от его творческого темперамента, а также от традиций, сложившихся в конкретной сфере его деятельности (научной, философской, художественной и т. п.). История Петербурга как носителя идей Просвещения, как центра российской научной и технической мысли, как основного звена связи России и Европы, формировала такую духовную традицию, которая была особенно благоприятна для развития философии, конкретнее, того ее направления, которое было связано не с религией, а с научной мыслью, не с мистическим, а с эстетическим сознанием, в его собственном качестве и собственных критериях.
• 10. В этом свете становится понятным, почему история культуры Петербурга с самого ее начала связана не с богословским наследием Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, а с учением философского наставника Петра Лейбница, затем с работой популяризатора его идей Вольфа, а с другой стороны, с концепцией французских энциклопедистов, и эту ориентацию на светское, рациональное, теоретически систематизированное знание она хранила, хотя и сохраняла не догматическое, а скорее диалогическое отношение к противоположным ее модификациям — идеалистической и материалистической, позитивистской и экзистенциалистской, неокантианской и марксистской, в отличие от монологического доктринерства московской религиозно-философской школы.

Это позволяет говорить о петербургском стиле не только в искусстве, но и в философии — потому что стиль этот имел самое широкое распространение в бытии города, характеризуя эстетический потенциал его культуры, начиная с культуры обыденной жизни, повседневности быта, поведения, манер, одежды, форм общения, речи и кончая профессиональной деятельностью в сферах наук, искусств, техники, военного дела, медицины, спорта, педагогического процесса…

• 11. Сказанное относится в полной мере к первым двум столетиям истории Петербурга, потому что Советская власть, жестко подчинившая культуру, и не в последнюю очередь философию, своей политической доктрине — «диктатура пролетариата»! — и своим идеологическим интересам — «теория научного коммунизма»! — стала насильственно стирать то духовное «разделение труда» между Петербургом и Москвой, которое именно этим идейным бицентризмом определило высшие завоевания отечественной культуры — достаточно назвать хотя бы такие пары, как «Достоевский — Толстой» или «Чайковский — Мусоргский» или «Чернышевский — Соловьев», «Плеханов — Бердяев», в творчестве которых выразилось это «единство противоположностей», которым Россия поразила человечество.
• 12. Возрождение Петербурга как одной из двух культурных столиц России — именно «одной из двух», а не единственной, как это в последние годы нередко провозглашается людьми, мыслящими столь же узко, как и большевики, пытавшиеся подстричь Ленинград на московский манер, — имеет своим непременным условием ясное понимание того, что определило его роль в истории нашей страны, в частности, в истории русской философии. Разумеется, нельзя не видеть того, что развитие средств массовой коммуникации и расширение прямых профессиональных контактов философов объективно ведет к стиранию различий между двумя ветвями отечественной философии и что в Москве в стенах одного института могут работать пропагандисты французского постмодернизма и сторонники опоры философии на идеи синергетики, как и в Петербурге в пределах философского факультета университета соседствуют разработка культурологии, аксиологии, антропологии, эстетики на основе методологии системного мышления и философская эссеистика, базирующаяся на радикально ином понимании самой философии — не как области научного дискурса, хотя и специфической, а как разновидности пубицистически-художественного самовыражения мыслящей личности. И все же философская культура обоих городов не может не сохранять свои интеллектуальные доминанты, потому что стиль мышления философа зависит не только от врожденной ему структуры Мозговой ткани, соотношения сил левого и правого полушарий, но и от влияния на него Genius’a loci его города, если только философ, как и художник, обладает духовной чуткостью к среде, в которой он живет, чувствует и мыслит и неповторимый характер которой он должен сделать ощутимым для жителей всех других мест, и в его стране, и в мире.