Русская средневековая публицистика: проблема творческой индивидуальности: Иван Пересветов, Иван Грозный, Андрей Курбский

Памятники русской средневековой публицистики прочно вошли в научный обиход и тщательно исследованы как историками общественной мысли, так и филологами (лингвистами, литературоведами, текстологами).

При этом в центре внимания ученых оказывались не только содержательная (источниковедческая) ценность этих произведений, но их своеобразная идейно-эстетическая значимость. Речь идет о целом круге средневековых полемических, нравственно-религиозных и социально ориентированных текстов, которые представлены разнообразными авторскими индивидуальностями и жанрами.

Творчеству публицистов Московской Руси посвящены многочисленные монографии, обзорные главы коллективных трудов, статьи. При этом исследователей привлекали как общие темы, так и вопросы творчества отдельных авторов.

В дореволюционной и новейшей отечественной медиевистике, а также в работах западных исследователей, накоплен большой опыт изучения писательских индивидуальностей XVI в. Предметом исследования становились и биографии, и творческая история памятников, и особенности общественно-политических, философских, этико-эстетических представлений русских публицистов (Николаевский 1868- Хрущов 1868- Жмакин 1881- Ясинский 1889- Калугин 1894- Вилинский 1906; Жданов 1904; Ржига 1908; Вальденберг 1916; Ржига 1934; Будовниц 1947; Лурье 1960; Данти 1960; Клибанов 1960; Иванов 1969; Синицыиа 1977; Лурье 1979; Громов 1983; Ауэрбах 1985; Морозова 1990; Бычков 1992; Хант 1993; Клибанов 1996; Калугин 1997).

Значителен интерес и к индивидуальным авторским стилям, характерной манере литературного мастерства. Последний аспект в исследовании творчества русских публицистов представлен многочисленными работами отечественных и зарубежных ученых.

Пушкарев 1956; Моисеева 1958; Еремин 1959; Казакова 1960; Уваров 1973; Фрайданк 1976; Буланин 1984; Синицына 1982; Лихачев 1979, 1984).

Заявил о себе и совершенно новый социально-психологический аспект в изучении русской литературы XVI в., связанный как с исследованием читательского восприятия, так и с попыткой определить характерологию средневекового писателя в эпоху Московской Руси (Демин 1985, 1993). Предметом вдумчивого рассмотрения в последние годы послужили литературно-эстетические взгляды и представления, сама практическая поэтика публицистов XVI в. (Калугин 1998). Наконец, заметным явлением оказываются опыты интерпретаций (герменевтического прочтения) текстов, стремление исследователей понять исходные мировоззренческие предпосылки творчества русских публицистов (Синицына 1998; Юрганов 1998). При этом задача комментирования текста как на макроуровне (авторские композиционные приемы, усвоение опыта «чужих» текстов, принципы цитирования), так и на уровне отдельных «малых» образов, фразеологических оборотов и устойчивых сочетаний, становится все более привлекательной для медиевистов (Панченко 1976, Калугин 1998, Юрганов 1998, Панченко 2000, Филюшкин 2000а).

Итак, проблема творческой индивидуальности, того, как она выразилась в памятниках русской средневековой публицистики эпохи Московского царства, давно находится в центре внимания ученых. Однако до сих пор истоки индивидуальных авторских стилей не изучены в должной мере, и здесь открывается значительное поле деятельности для исследователя.

В качестве теоретической гипотезы, исходного «рабочего» тезиса, который необходимо проверить, автор диссертации предлагает следующее положение.

Индивидуальная писательская манера развивается в средневековой книжности вследствие взаимодействия целого комплекса причин, как социальных, идеологических, так и психологических. Однако решающую роль в развитии личностного начала играет мировоззрение, картина мира средневекового автора, те идейные позиции, которые средневековый книжник защищает и считает единственно правильными.

Только индивидуальная авторская концепция могла быть, как нам представляется, важнейшей определяющей предпосылкой индивидуального авторского стиля как особой манеры отбирать, располагать и оформлять исходный материал, то есть систему детаративно выраженных и литературно преображенных аргументов и принципов. Идейно-эмоциональная оценка фактов действительности {пафос) служила важным передаточным звеном, соединявшим идеологию текста и его форму, которые напрямую, разумеется, не взаимодействовали, но находились в сложной опосредованной связи.

Как видим, здесь на первом плане оказывается проблема соотношения планов содержания и формы, то есть изоморфизма, особого идейно-эстетического соответствия.

Памятники русской средневековой публицистики еще не исследовались целенаправленно в этом аспекте. Таким образом, актуальность диссертационного исследования определяется необходимостью комплексного подхода, смысл которого заключен в том, чтобы, изучая идеологию текста, помнить о форме и, наоборот, изучая форму, иметь в виду идейную, содержательную нагрузку всех ее элементов.

Русская средневековая публицистика была частью древнерусской книжности, а следовательно, и частью того сложного этико-эстетического комплекса, каким являлась культура средневековой Руси.

Пытаясь понять эстетическую ценность шедевров древнерусской литературы, исследователь должен, вероятно, отказаться от многих предубеждений. В первую очередь, ему необходимо будет согласиться с тем, что в Древней Руси не существовало обособленной категории «художественности» 1.

Древнерусский книжник не стремился четко классифицировать формы творческой деятельности, да и сами жанры искусства в ту эпоху далеко не всегда разделялись определительно и точно (Лихачев 1997, 320.

321). Тем более не было стремления противопоставить художественную литературу и целиком погруженную в область быта деловую письменность. Произведения духовного творчества также имели свою специфику и были призваны к спасению души.

Все сказанное, разумеется, не отрицает достижений русского средневекового искусства в том виде, как их понимаем мы, современные люди. Важно только знать, где проходит граница между нашими представлениями и зафиксированными в источниках взглядами средневекового автора.

Конечно, в XI—XVI вв. существовала эстетическая мысль, которая была показателем определенного мировидения. Умонастроения и система ценностных ориентиров людей того времени — вот что должно быть в центре внимания каждого, кто хочет понять средневековье. Оно отражало мир целостно. Сама постановка вопроса о специфической художественной значимости того или иного природного объекта, явления, произведения человеческих рук была связана с целым рядом внехудожественных у проблемИменно они оказывались доминирующими. Рассуждения о прекрасном и безобразном, высоком и низком были сопряжены с главными сущностными категориями бытия. В этом контексте вопрос о самодовлеющей изолированной художественности не мог быть дао/се поставлен. Эстетика и существовавшая в зачаточном виде теория художественного творчества были фрагментами общей богословской концепции мира и человека3.

Итак, синкретизму средневекового мировоззрения, недифференцированному характеру средневековой культуры, которая тем не менее была литературоцентричной и создавалась именно на базе книжности, последовательно влиявшей на остальные сферы духовной жизни (Прокофьев 1986), должна соответствовать и определенная научная методология. Смысл этого комплексного подхода заключается в том, чтобы обнаружить единство там, где оно обычно остается незамеченным. Речь вдет об органичном средневековом синтезе внехудожественного и художественного, о котором так точно сказал П. М. Бицилли: ''Если <.> обратиться к общеизвестным фактам средневековой культуры, то это и даст нам ключ к пониманию тех простейших форм сознания, которые заложены в основе духовной природы средневекового человека. Руководящей тенденцией средневековья как культурного периода можно признать тяготение к универсальности, понимая под этим стремление, сказывающееся во всем — в науке, в художественной литературе, в изобразительном искусстве, — охватить мир в целом, понять его как некоторое законченное всеединство и в поэтических образах, в линиях и в красках, в научных понятиях — выразить это понимание" (Бицилли 1995, 12).

Если под литературным произведением средневековья понимать систему взаимодействующих элементов, основанную на концепции всеединства, систему, представляющую картину мира, истории и человека как участника исторических событий, то связь идеологии и формы должна прослеживаться здесь достаточно определенно и зримо4.

Конечно, эту зависимость нельзя абсолютизировать. Нередко исследователи с достаточными на то основаниями отвергают прямое влияние идеологии на стиль и конкретные художественные приемы. Следует согласиться с А. С. Деминым, который говорит о важности изучения самих «художественных представлений» (Демин 1977, 17−22), то есть неявного, недекларированного отношения авторов к миру и человеку. Разумеется, образное постижение действительности не исчерпывается прямыми высказываниями и формулировками. Одновременно принадлежность писателей к тому или иному идейному течению не обеспечивает механически единства их стиля5. Но в пределах произведений одного автора связь идейного содержания и формы слишком очевидный теоретический постулат, подтверждаемый историко-литературными фактами, и с этим вряд ли можно спорить.

Нельзя ограничивать исследование средневекового литературного памятника «художественными представлениями». Во всяком случае на примере русской публицистики XVI в. абсолютизация такого метода не даст положительных результатов.

Нас будут интересовать именно прямые высказывания средневекового автора. Публицистика с ее открытой тенденциозностью и полемической направленностью служила в Московском царстве утверждению определенной идеологии. Изучая памятники той эпохи, логичнее, как нам представляется, идти от прямых деклараций, обнаруживаемых в тексте, к художественным приемам, служившим писателю. Только в этом случае молено установить, насколько соответствовали публицистические произведения своей задаче, насколько адекватно раскрывалась в них «худоэюеетвенная идея», насколько полно выражала форма соответствующее содер. жание и был ли исчерпывающим fпо отношению к прямым высказываниям «смысл «этой формы6.

Цель исследования состоит в том, чтобы по возможности точно, не отступая от мысли средневекового автора, воссоздать представления прошлого, запечатленные в источнике, сделать их понятными, переведя на язык современной науки, объяснить в соответствии с этим закономерности образования исторически конкретной системы средств выражения.

Конечно, все три стороны истолкования текста настолько ¦4) взаимосвязаны, что по сути дела растворяются друг в друге. Особенности формы помогают понять концепцию автора, а без «перевода» представлений средневекового писателя на язык современной науки невозможна, видимо, их интерпретация. Тем не менее, исходя из методологической целесообразности, приходится различать эти три аспекта исследования, сохраняя принятую очередность.

Объектом исследования являются произведения русской ф средневековой публицистики 40−80-ых гг. XVI в., сочинения дворянского писателя И. С. Пересветова, царя Ивана Грозного и князя A.M. Курбского. Предметом — творческая индивидуальность в аспекте идейно-эстетического соответствия, изоморфизма.

В связи с установленной выше целью нами решаются следующие задачи:

1) последовательно истолковать тексты, интерпретировать их с точки зрения выразительного единства содержания и формы;

2) сопоставить произведения и творческие принципы отдельных авторов, определить общность и отличия;

3) с учетом проведенной реконструкции мировоззренческих и литературно-эстетических установок средневекового писателя, изученной у имманентной поэтики публицистических текстов раскрыть закономерности развития русской средневековой публицистики 40−80-ых гг. XVI в. на примере ее ведущих представителей.

Научная новизна диссертации состоит в том, что, во-первых, творчество И. С. Пересветова, Ивана Грозного и A.M. Курбского исследуется с точки зрения сравнительно-исторической (эволюция мировоззрения здесь становится фундаментом для раскрытия индивидуальной авторской инициативы) — во-вторых, проблема изоморфизма оказывается неразрывно связанной с задачами истолкования текстов (литературной герменевтикой) — в-третьих, соотношение плана формы и плана содержания рассматривается как важнейшая предпосылка в изучении историко-литературного процесса русского Средневековья.

Материалом исследования послужили публицистический сборник И. С. Пересветова, полемические сочинения Ивана Грозного, преимущественно послания, и публицистика A.M. Курбского, в первую очередь его эпистолярное наследие и «История о великом князе Московском «.

На протяжении нескольких десятилетий (40−80-е гг. XVI в.) в литературе Московского царства развивались и даже вступали в противодействие отдельные историософские системы, посвященные прошлому, настоящему и будущему Руси. Эволюция и типология этих личностных концепций и будет находиться в центре нашего внимания. Они имели вполне конкретную цель: установить причины и движущие силы исторического процесса и тем самым указать на желаемый вектор и конечный результат, итог этого развития. В русской книжности середины-второй половины XVI столетия оформились три историософские доктрины, имевшие много общего: их объединял пристальный интерес к судьбе мировых царств, глубокое онтологическое понимание свободы человека в отношениях с про мыслительными силами, развитое учение о самодержавном единовластии как форме монархической государственности. Речь идет об авторах, которые не являлись духовными лицами, но при этом не могли не быть глубоко религиозными, погруженными в богословскую проблематику.

Итак, на примере творчества Ивана Пересветова, Ивана Грозного и Андрея Курбского мы будем говорить о различных концепциях исторической жизни, о разном понимании человека как действующего лица мировой истории, о несходных типах выражения самой писательской позиции.

Историософия Пересветова сложилась как завершенная, отмеченная ярко выраженным авторским отношением к отбору фактов и их трактовке система воззрений в конце 40-х гг. XVI столетия. К этому времени русская средневековая публицистика прошла большой путь, оформилась в самостоятельную отрасль древней книжности. Это была литература полемическая, ориентированная на постановку злободневных вопросов, соответствовавших основным духовным исканиям времени. Публицистика Московского царства не была безразлична ни к острым социальным темам, ни к той идейной борьбе, которая шла в русском обществе (достаточно вспомнить многочисленные антиеретические и антипротестантские трактаты той эпохи), но в основе своей она была проникнута интересом к христианской нравственности. В этом смысле русская публицистика XVI в. остается в границах средневекового миропонимания и буквально «заряжена» этической и антропологической проблематикой. Пересветов — продолжатель этой традиции. Он выбирает форму пророческого откровения, но смело находит собственный «ракурс», предлагает свою оригинальную точку зрения. Его предсказания, обращенные к современникам, свидетельствовали, с одной стороны, о недовольстве публициста положением дел в Московском царстве, а с другой стороны, о настойчивом стремлении уточнить и существенно восполнить некоторые положения официальной идеологии. ^ Начиная с 60-х гг. XYI в. центральной фигурой русской публицистики становится Иван Грозный, один из самых ярких писателей Московской Руси. Его историческая концепция сложилась в основном к 1564 г., когда было написано первое послание Андрею Курбскому, содержащее обширный обзор мировой истории. Эту тему Грозный продолжил в 70-е гг. Царь создает тщательно обоснованное учение о роли «самодержавства» в человеческой истории, учение, возникшее благодаря династическому мифу Московской Руси. доктрине родовой 4 преемственности власти русских государей. Воззрения Грозного и.

Пересветова часто пытаются представить как тождественные или совпадающие в основных положениях. Но в лице Пересветова мы видим мыслителя, который не имел существенного влияния на тех, кто собственно и создавал официальное учение Московского царства о мировых монархиях и роли православного государя в обществе. В противоположность Пересветову царь Иван довершает создание возведенной в ранг общепринятой и не подлежащей малейшей корректировке концепции русской истории. Именно эта система взглядов становится предметом критики, разрушительной переоценки в творчестве Андрея Курбского, который завершил свой главный труд, «Историю о великом князе Московском», по уточненной хронологии, не ранее второй половины 70-х — начала 80-х гг. XYI в.8.

Манифестам" Грозного Курбский противопоставил свою теорию о ¦4} роли «советников» в деле управления государством. Впрочем, оригинальность позиции автора «Истории» заключалась совсем не в этом: и до и после него публицисты рассуждали о добрых и злых советниках. Князь предложил такую концепцию исторического развития, согласно которой направляющая тайна Промысла толковалась субъективно, а главный акцент делался на том, что именно от личных свойств человека и зависит в конечном счете судьба царства, да и всей мировой истории. Сочинения Курбского проникнуты мрачными предчувствиями, неверием в будущее Святорусского царства. Они были воплощением протеста и коренным образом пересматривали центральные представления эпохи Ивана IV. Творчество Курбского знаменует собой начало нового периода древнерусского исторического повествования и публицистики.

Интерпретация текстов, их эстетическая оценка и сравнительно-историческое изучение требуют особых теоретических предпосылок. Методология исследования определяется одновременным применением герменевтики, сравнительно-типологического подхода и практической имманентной поэтики.

В ходе исследования были использованы: — метод направленной интерпретации (герменевтики) текста, целью которого становится открытие авторской субъективности, принципиальных установок средневекового книжникаисследователь должен по возможности понять внутреннюю логику текста, исходя из представлений конкретного исторического периода;

— дескриптивный метод исследования, основанный на анализе и синтезе различных фактов в их динамике и статикепоследнее необходимо для воссоздания картины развития идей и художественных представлений;

— сравнительно-исторический метод, послуживший базой для сопоставления творческих индивидуальностей;

— аксиологический подход в оценке мировоззренческих и художественных явленийв центре внимания исследователя оказывается система ценностных ориентиров эпохи;

— имманешпная поэтика художественного текста как метод и дисциплина, исследующая литературную форму в ее целостности, с учетом ее внутренней содержательности.

Использование любого метода или комплекса методов всегда оказывается существенной теоретической проблемой. Поэтому здесь представляется важным остановиться на некоторых спорных вопросах в изучении русских средневековых источников вообще и памятников древнерусской литературы, в частности.

1) Может показаться, что область прямых высказываний автора раскрывается перед литературоведом как нечто само собой разумеющееся. Однако такой вывод был бы опрометчивым.

Любой филолог, прежде чем предложить те или иные исследовательские выводы, вчитываясь в текст, постигая его смысловую глубину, может оказаться в ситуации непонимания. Эта ситуация получила название «герменевтической», связанной с «кризисом доверия» (Камчатнов 1995, 10) к принятым путям истолкования текста, когда мысль древнего автора остается недоступной, скрытой от исследователя.

Причинами «молчания» источника бывают как лингвистические трудности, случайная путаница, внесенная в текст, сознательная или бессознательная порча, искажение этого текста, в том числе пресловутая «ошибка писца», так и культурная отдаленность современного читателя, неадекватно воспринимающего реалии прошлого, несовместимость с явленными в слове фактами чужого сознания. Непонимание в данном случае закономерно. Именно оно служит сигналом скрытого для нас смысла, указывает на то, что нужно остановиться и начать поиск.

Задача истолкователя состоит в том, чтобы преодолеть дистанцию, отделяющую «читателя от чуждого ему текста, чтобы поставить его на один с ним уровень и <.> включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель» (Рикер 1995, 4). Итак, стремление к «расшифровке» текста, создание условий, при которых она может быть успешной, — предпосылки самой последовательной, с филологической точки зрения, интерпретации.

Не только лингвисты, но и литературоведы оказываются здесь в роли истолкователей. Однако литературоведческий смысловой комментарий будет распространяться на семиотическую область всей образной структуры произведений: речь идет о переходе с языка одних культурных знаковых систем на язык других.

В той или иной степени каждый литературовед выполняет задачу смыслового комментирования (однако не всегда сознательно и достаточно последовательно).

Приходится признать, что медиевисты, имея дело с текстами-источниками, иногда действуют на основе первичных и принимаемых без доказательств схем. Причем речь идет не об аксиомах, простейших истинах, но о целых теориях, которые предшествуют непосредственному опыту общения с текстом. Такой «априоризм» становится обычно следствием воздействия вненаучных факторов, очень мощных по своей сути (идеологические установки, социальный заказ, убеждения и т. д.). В fs каком-то смысле каждый ученый «обречен» на герменевтические ошибки, продиктованные домыслами и произвольными толкованиями, но в его силах избежать их там, где это возможно. Именно поиск новых сознательных установок, которые позволили бы усовершенствовать исследовательский метод, сделали бы его более адекватным самому материалу, характеризует современную науку. Об этом вполне недвусмысленно говорят сейчас многие авторы. Так, например, В.И. ^ Мартынов справедливо отмечает: «. шобое претендующее на полноту исследование культуры Московской Руси должно начинаться с определения того, в какой степени принципы мышления и методы познания, присущие нашему сознанию, вообще могут служить инструментом постижения этой культуры» (Мартынов 2000, 9).

2) Однако проблема герменевтики древнерусских литературных произведений состоит не только в том, чтобы выработать оптимальный Ф) путь извлечения необходимой информации, но и в том, чтобы прокомментировать произведение, раскрыв значение литературной формы, конкретных способов изображения исторических событий и лиц, разобраться в семантической наполненности многообразных словесно-стилистических элементов, уяснить характер работы древнерусского книжника с так называемым «чужим» текстом, то есть установить причины появления тех или иных перекличек с используемыми сочинениями предшественников, определить характер заимствований.

Вся совокупность отмеченных нами аспектов герменевтики имеет непосредственное отношение к литературоведению, является тем связующим звеном, которое позволяет логично объединить идейную и собственно литературную стороны произведения. По-прежнему остаются актуальными слова В. Н. Перетца: «Сводить историю литературы на историю идей нельзя. Важнее знать, как та или иная идея трактуется в произведении» (Перетц 1914, 180).

Этот путь в той области медиевистической русистики, которая занимается изучением литературной жизни, самим историко-литературным процессом русского средневековья, представляется нам сейчас наиболее целесообразным. Он позволяет уйти от абстрактных и подчас антиисторичных критериев эстетической оценки произведения, открывает перед исследователем древнерусских текстов новые перспективы. Ученый получает возможность руководствоваться не собственными соображениями и вкусом, а пытается осмыслить те или иные явления средневековой словесности с тех позиций, на которых стоял древнерусский книжник. На смену схематизму суждений, когда сохраняется опасность того, что «априорная» предпосылка окажется доминирующей и вытеснит сам первоисточник, приходит утверждение самоценности авторского видения. По существу, лучшие достижения отечественной и зарубежной медиевистической русистики всегда были ориентированы на такой подход. Задача состоит в том, чтобы сознательно воспользоваться лучшим, а там, где это необходимо, прибегнуть к беспристрастной критической переоценке работ предшественников.

Говоря о герменевтике, мы имеем в виду лишь попытку адекватного прочтенияздесь важна сама установка на то, что мы стремимся понять автора, увидеть мир средневековья «изнутри», отразить его в категориях, более или менее соответствующих тому времени («мы не можем претендовать на точное понимание древних памятников, если не постараемся проникнуть в этот исчезнувший мир и всеми возможными средствами возродить миросозерцание их авторов» — Гальбиати, Пьяцца 1992, 21).

Исследователь, разумеется, не застрахован от ошибок, от возможной модернизации смысловой стороны текста. И все же современная медиевистическая русистика уже сделала шаг в сторону освоения широкого пространства интерпретации, открыла ту область, которая была если не запретной, то малодоступной. Об этом свидетельствует хотя бы то, что многочисленные работы, созданные за последнее десятилетие и затрагивающие в той или иной степени историю русской средневековой книжности, имеют ярко выраженную герменевтическую основу. Одновременно возрос интерес медиевистов к тому, что можно было бы назвать проблемой новых трактовок.

Идейное содержание многих памятников древней словесности, в том числе публицистических, было переосмыслено, что в большинстве случаев позволило иначе взглянуть и на поэтическую сторону этих текстов, расширило наши представления о литературном мастерстве средневекового писателя.

Проблема выявления скрытых смыслов, символического языка произведений средневекового искусства выступает сейчас на первый план. По точному замечанию современного исследователя, к шедеврам прошлого «правомерно подходить как к предмету дешифровки, пытаясь выявить особый язык художественных приемов, то есть специальную систему передачи того или иного содержания» (Успенский 1987, 143).

Герменевтика сейчас становится одной из самых распространенных и, может быть, эффективных методик по выявлению всех сокровенных смыслов средневекового текста (Хализев 2000, 106−112).

Следует, однако, помнить о том, что в древнерусской литературе за определенными объектами изображения действительности закреплены соответствующие литературные приемы, инвариантность pi устойчивость которых давно известны как явление «литературного этикета» (Лихачев 1961, 5−16- Творогов 1964, 29−40). Но для медиевистов не является секретом и то, что на протяжении столетий условные формы трансформируются, подчиняясь закономерности исторической изменчивости (Прокофьев 1996, 5−28). Они были коллективными и условными (конвенциональными), поэтому авторская субъективность проявлялась здесь, как правило, не столько в изобретении нового, сколько в умелом соединении готовых образцов (Аверинцев, Андреев, Гаспаров, Гринцер, Михайлов 1994, 1133).

Однако нетрудно заметить, что у древних писателей, творчество которых по тем или иным причинам отмечено индивидуальными особенностями, обращение к традициям словесного творчества определено авторской тенденцией, обнаруживающей себя как в самой манере мыслить, так и в выборе конкретных путей воплощения идейного содержания. У таких авторов «топосы» средневековой книжности получают оригинальную трактовку и наполняются новым смыслом. Следует иметь в виду, что художественные идеи «рождаются не в отрыве от формы, а вместе с ней, вместе с определенным жанром и придают как содержанию, так и форме неповторимое своеобразие» (Прокофьев 1996, 27). Абстрактная содержательность канона каждый раз восполняется авторским миропониманием, находящимся в сложной взаимосвязи с «господствующей мировоззренческой системой эпохи» (Прокофьев 1996, 21). В средние века эта закономерность особенно ярко проявляется в русской литературе XVI — XVII вв.

Поэтому герменевтика всегда будет тесно соприкасаться с историей литературы. Здесь мало таких приемов исследования, которые позволяют толковать значение тех или иных фактов «изолированно», без привлечения широкого исторического контекста. Надо, таким образом, устанавливать линии внутреннего развития отдельных литературных форм, расширяя сферу их интерпретации.

Главная сложность состоит в том, что богатая традиция толкования письменных памятников часто не облегчает, но неимоверно усложняет понимание первичной идейной основы. Иногда опыт прошлых интерпретаций, как наслоение позднейшего времени, скрывает от нас авторскую мысль. В этой ситуации недоверие к трактовкам предшественников оказывается во многом спасительным. Состояние современной гуманитарной науки стало результатом сознательного или бессознательного (интуитивного) отказа от традиционных методов. Это вызвало к жизни эффект пересмотра сложившихся представлений, привело даже к чрезмерному радикализму там, где это, может быть, и не нужно.

В современном гуманитарном знании бытует мнение, что наступил v кризис научной интерпретации как таковой, что возможность адекватного истолкования текста в значительной мере исчерпана9. Это обусловлено в первую очередь убежденностью ряда теоретиков в том, что герменевтика, занимаясь текстом, не позволяет понять прошлое, но пользуется в действительности вторичной информацией. Возникает соблазн видеть в научном истолковании интерпретацию интерпретаций. Отсюда недалеко до источниковедческого агностицизма и «нигилизма», до утверждения неверности любого прочтения. В конечном счете именно здесь вступают в противоречие задачи современного исследователя, нацеленного на некий адекватный «идеальный тип» (Гуревич 1996, 108) герменевтики, и постмодернистской критики научной и, в частности, исторической интерпретации. Как справедливо замечает исследователь русской средневековой культуры, «признание источника объективной реальностью ведет постмодернистов не к осмыслению новых методов f,. научной критики, а к отрицанию такой интерсубъективности источниковой реальности, в которой можно обнаруживать присущее той или иной конкретной эпохе какое бы то ни было имманентное семантическое ядро. Вот с чем нельзя согласиться» (Юрганов 1998, 21−22).

Научные споры не обошли и медиевистическую русистику, в том числе исследования памятников публицистики Московского царства. Опыт истолкования публицистики XVI в. поучителен. Он сам, до некоторой степени, может быть предметом специальных интерпретаций. Ученые недавнего прошлого сосредоточились на социальных проблемах и, в силу этого, неизбежно ограничили сферу герменевтики, сами создали некую мифологическую модель, отвечавшую на определенном этапе потребностям общества.

На смену традиционным «общим местам» пришел скептический холодок, некоторое пренебрежение, которое распространилось не только на историков советского времени, но и на объект их исследований. Возникла ситуация, когда изучение публицистики XVI в., отдельных ее представителей, во всяком случае, выглядит малопродуктивным, если не вовсе тупиковым направлением развития современной медиевистики. Пересветов, например, перекочевал из разряда «типичных представителей» своего времени в разряд маргиналов, слишком уникальных и малопонятных для того, чтобы относиться к ним всерьез. Так, например, М. Б. Плюханова отмечает: «Высказывания, декларации московского периода столь неоднородны, столь мало общих оснований имеют они под собой, что не образуют единого языка, не дают возможностей для диалога идей» (Плюханова 1995, 9).

В поисках новых путей изучения культуры Московского царства медиевисты обратились к символам и сюжетам-идеологемам. Ученых интересует то, как они функционировали в литературных источниках и какую смысловую нагрузку несли на себе. Сама эта установка представляется перспективной и многообещающей, но вряд ли следует абсолютизировать ее. Например, исследование архетипов коллективного сознания как сюжетов и символов Московского царства, предпринятое М. Б. Плюхановой, часто основывается на присвоении этим исторически обусловленным формам произвольных смыслов. Кроме того, неразвитость «кабинетной» науки и отсутствие оригинальных направлений в области философии, незначительность реформационных идей еще не являются поводом для того, чтобы игнорировать памятники самосознания той эпохи, в том числе творчество крупнейших представителей публицистики Московского царства10. Следует помнить о том, что центральные произведения литературы XYI столетия требуют глубокой многосторонней оценки, они еще должны быть интерпретированы удовлетворительным образом.

3) В исторической и литературоведческой традиции Иван Пересветов, Иван Грозный и Андрей Курбский всегда находятся рядом, их часто сравнивают: для медиевистов — это вполне сопоставимые авторы. Однако опыт подобного параллельного исследования убеждает в том, что оно часто ограничивалось или полным отождествлением (Грозный и Пересветов), или установлением безусловного несовпадения, очевидного, как казалось, антагонизма (Грозный и Курбский).

Не следует забывать, что для сопоставительного исследования необходимы серьезные предпосылкилюбое сравнение авторских индивидуальностей предусматривает диалектику общего и частного. В данном случае типологические сходство и различие могут быть выявлены благодаря тщательной реконструкции миропонимания писателей. Обнаружение тождественного приводит к открытою своеобразия, единичного и неповторимого: «Мы сравниваем для того, чтобы резче проявить особенности сопоставляемых феноменов. Сходство для нас — скорее фон, на котором эти особенности ярче выступают» 11.

Изучение генезиса и развития авторских концепций ставит перед медиевистом новые вопросы. Творческая индивидуальность проявляет себя не только в трактовке традиционных историософских сюжетов, но и в определенных сторонах самосознания средневекового книжника, когда выясняется не только то, что говорит писатель, но и то, для чего, с какой целью он говорит. Позиция публициста может выражаться как в виде прямых деклараций (в том числе заявленных литературно-эстетических принципов), так и в отношении к тексту, выбору предмета высказывания, его композиционному и словесному оформлению. Здесь оказывается важным то, как именно запечатлелась в произведении авторская субъективность.

Сопоставление трех творческих индивидуальностей должно приобрести зримую историко-литературную основу. Только после этого можно будет говорить на конкретных примерах о тенденциях в развитии публицистики Московского царства, о важнейших для нее внутренних закономерностях, обусловливавших как эволюцию идей, так и воплощение этих идей в литературных формах.

Установкой на преодоление перечисленных познавательных трудностей в значительной мере определяется теоретическая значимость исследования.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его материалы могут быть использованы в общих академических курсах и специальных работах по истории и теории древнерусской литературы, в учебниках и учебных пособиях, на занятиях со студентами-филологами в университетах и педагогических институтах.

Апробация работы: по теме исследования опубликована монография, фрагменты глав работы издавались в научных сборниках и журналах. Материалы диссертации изложены в статьях и тезисах, отражены в докладах на международных и всероссийских конференциях (Москва, Можайск, Самара), теоретических и научно-практических семинарах, проходивших в МПГУ, ИМЛИ РАН, РГГУ, Институте всеобщей истории РАН. Основные теоретические и практические положения исследования неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры русской литературы МПГУ.

Структура работы. Диссертация состоит из трех глав, введения, заключения, примечаний и списка использованной литературы. Главы разделены на параграфы. Объем исследования — 389 страниц.

Примечания.

1 Главным критерием остается историзм подхода к этой категории, о чем говорил в свое время В. Н. Перетц: «Каждая эпоха имеет свои излюбленные образы и формы, и, независимо от наших оценок, от признания этих формул „поэтическими“, „художественными“ или „непоэтическими“, „нехудожественными“, мы должны считаться с их развитием, возникновением и исчезновением с литературного горизонта» (Перетц 1914, 89). Однако далеко не все авторы пытались применять этот критерий на практике. Примером чему может быть, в частности, книга В. Ф. Переверзева (Переверзев 1971).

2 Именно это обстоятельство позволяло медиевистам говорить о едином средневековом познавательном методе, из которого художественность еще не выделилась (Робинсон 1968, 97−98- Прокофьев 1975, 8−10- Кусков 1981, 3−12).

3 В отечественных гуманитарных науках принцип синкретизма средневековых культур обосновывали Н. С. Трубецкой, П. М. Бицилли, А .Я. Гуревич, М. Н. Громов (Трубецкой 1995, 544−547- Бицилли 1995, 89- Гуревич 1999, 31−32- Громов 1997).

4 Мысль о «мироподобности» художественной структуры высказывалась литературоведами: (Лейдерман 1976, 9). Об этой точке зрения см.: Хализев 2000, 155. Многие произведения средневекового искусства, в том числе и литературные памятники, тяготеют к тому, чтобы представить картину мира и человеческой истории в целом, охватить их одним взглядом. В этом отношении показательны «Слово о полку Игореве», «Повесть временных лет», «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, сочинения старца Филофея и его последователей, русские хронографы и памятники исторического повествования Московского царства. Но даже в том случае, когда предмет изображения не столь универсален, за выбором определенных тем, за их «направленной интерпретацией» (Хализев 2000, 56) всегда находится картина мира, присущая автору (коллективному или индивидуальному). Элементы миропонимания запечатлены в художественном произведении, которое как исторический источник особого рода позволяет в некоторых случаях реконструировать авторскую концепцию.

5 Эту принципиальную позицию убедительно отстаивала Н. А. Казакова. См.: Казакова 1960, 123−124. С мнением исследовательницы трудно не согласиться. Действительно, идеологические течения не всегда могут быть стилеобразующей средой. Важнее личность автора, принципиальные установки, которыми он руководствуется и которые определяют сам пафос его творчества. Невозможно представить себе, чтобы отношение к формам собственности на землю или монастырской недвижимости определяли выбор метафор, стилистических фигур речи, приемы ритмизации текста. Сложность изучения соответствий (изоморфизма) стиля и мировоззрения как раз и заключается в том, что закономерности здесь более тонкиеих бывает очень непросто установить.

6 «Художественная идея (концепция автора), присутствующая в произведениях, включает в себя и направленную интерпретацию и оценку автором определенных жизненных явлений <.>, и воплощение философского взгляда на мир в его целостности, которое сопряжено с духовным самораскрытием автора <.> Мысль, выражаемая в произведении, всегда эмоционально окрашена. Художественная идея — это своего рода сплав обобщений и чувств «(Хализев 2000, 56−57).

7 Термин «имманентная поэтика» введен в отечественную медиевистику С. С. Аверинцевым. Исследователь отмечает: «."поэтика» имеет в русском обиходе по меньшей мере два различных значения. Во-первых, это теория словесного художественного творчества или хотя бы система методически разработанных рекомендаций <.> «поэтика» во втором смысле слова, имманентная самому литературному творчеству, практическая поэтика <.> В ней рассматривается не столько то, что знали о своей литературе люди той эпохи, сколько то, что можем знать о ней мы: а это вещи разные" (Аверинцев 1997, 3).

8 Временем создания «Истории о великом князе Московском» ученые считали обычно 1572−73 гг., но сейчас медиевисты склоняются на основании ряда новых датирующих признаков к иной точке зрения (по мнению В. В. Калугина, например, «История» была написана между 1579 и 1581 г.). Далее указываем некоторые работы, посвященные этому вопросу. См.: Жданов 1904, 158, сн. 1- Зимин 1962, 305−308- Елисеев 1984, 151−154- Калугин 1998,38−44.

9 Обзор точек зрения см.: Хализев 2000, 66−67.

10 В современной американской медиевистике обращает на себя внимание точка зрения видного слависта Э. Кинана, выступившего в свое время с гипотезой о позднем происхождении переписки Ивана Грозного и Андрея Курбского. Ученый считает, что феномен Московского царства не поддается адекватному описанию, культура Московии — область молчания, нечто недоступное современному человеку. Этот источниковедческий и герменевтический «агностицизм» выразился в следующем выводе: «Мы определили из общего описания породу животного, но не определили, к какому виду оно относится. Предложенные возможности дают нам столь широкий диапазон для выбора, что, возвращаясь к аналогии с историей искусства, могут быть уподоблены спору о том, какому животному принадлежали найденные кости — зубру Ласкао или быку Пикассо» (Кинан 1993, 208).

11 Слова А. Я. Гуревича из дискуссии по поводу работы Т. С. Кондратьевой (Одиссей. 1999, 42).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Наступило время подвести итоги этого исследования. Русская публицистика 40−80-ых гг. XVI в. за небольшой, с исторической точки зрения, период прошла долгий путь, стремительно эволюционировала. Развитие авторского начала в это время тесно связано с формированием определенных идеологических доктрин, отмеченных индивидуальным своеобразием. Сказанное относится и к самой историософской концепции мира и человека, и к литературной специфике изучаемых памятников.

Очевидно, что средневековье основывалось на своих категориях и культурных стереотипах, которые оставались на протяжении длительного времени неизменными. У православных авторов основные идеи не выходили за рамки ортодоксального богословия, и тем не менее традиция всегда требовала творческого усвоения. Следствием этого могло быть индивидуальное прочтение того, что предлагал коллективный опыт древнерусской книжности. Средневековая картина мира покоилась на общих фундаментальных принципах космологии и историософии, но могла быть интерпретирована представителями одной культуры (писателями-современниками) совершенно по-разному. Признавая неизбежную эсхатологическую перспективу, необходимость следования Божественному закону, «самовласть» человека, богоустановленность царства, публицисты тем не менее существенно расходились в своих взглядах.

Интерпретация древнерусских текстов призвана сделать эти отличия заметными, обратить внимание на сами нюансы авторской мысли: ведь индивидуальная точка зрения раскрывается здесь исключительно благодаря расстановке смысловых акцентов.

Итак, исследование публицистических памятников 40−80-ых гг. XVI в. приводит нас к принципиальному выводу: писатель Московской Руси говорит с позиций человека, которому открылась истина. Его убеждения были результатом веры в то, что эта истина неизменна и очевидна.

Литература

здесь могла служить не средством самовыражения, но лишь особого рода проповедью, а главной целью писательского труда было спасение души. Следовательно, все средства воплощения идей определялись не принципиальной установкой на оригинальность, но переживанием своей сопричастности вечным ценностям. Своеобразие позиции каждого из авторов выявляется только в том случае, когда возможно установить их отношение к неизменной Божественной истине.

1. Для Пересветова истина еще не реализована в земном опыте, и потому очевидна настоятельная необходимость приблизить реальную жизненную практику к этому идеалу. Фактически Пересветов становится одним из первых русских утопистов, веривших в построение такого земного царства, которое ближе всего находилось бы к своему первообразу.

Историософия Пересветова была в значительной мере ориентирована на будущее. Говоря о падении мировых царств, Пересветов подразумевал не столько апостазшо как догматическое отступничество, сколько нарушение Божественного закона, вечных нравственных заповедей. Ересь даш писателя 40-ых гг. XVI в. заключена в преступном нежелании жить по правде. Смысл мировой истории, таким образом, заключен в том, что накануне Страшного суда человечество должно добиться гармонии «правды» и «веры» в опыте православного земного царства, а московский государь может и даже обязан помнить об уроках Византии и всемерно способствовать расширению христианства, распространению правды. Однако Пересветов не считает такую развязку неизбежной. Он говорит только о не реализованной еще возможности.

Человек в публицистике Пересветова свободен от какого бы то ни было внешнего влияния и принуждения и потому несет личную ответственность за свои поступки. «Самовласть» в значительной мере оказывается здесь фактором непредсказуемости, который не может не влиять на исторический процесс.

Божественная истина, Христова правда, в разной мере доступна разному сознанию. Неравноценность людей определяется степенью их духовного совершенства. Далеко не каждый может вместить в себя высшую «правду». Те же, кому она доступна, обязаны не только воспринять ее, но и действовать в соответствии с идеальной нормой.

Именно поэтому у Пересветова остается надежда на победу добра. Трагическое пока только — исторический фон, на котором разворачивается драма современной Пересветову действительности. Самой активной фигурой оказывается здесь герой-проповедник. Он еще не действует сам, но побуждает к этому других. Публицисту очень важно установить дистанцию между собой и героями, уйти от прямого ответа, препоручив важнейшее своим персонажам. В целом Пересветов осторожен, не любит доводить противоречия до непримиримых крайностей. На больные вопросы жизни он, конечно, отвечает достаточно определенно и даже резко, но все-таки склонен хранить молчание там, где это необходимо.

2. Иную картину представляет собой концепция Ивана Грозного. Московский государь не видит в мировой истории разлада «правды» и «веры». Его мысль движется совершенно в другом направлении.

Грозный был убежден в том, что гармония, идеальное равновесие между сущим и должным в определенном смысле уэ/се открыты и реализованы. Выполнение Божьих заповедей и высокое жертвенное служение становятся возможными в пределах земного царства, построенного по типу высшей небесной иерархии. Сохраняя верность Царю Небесному, подданный одновременно сохраняет верность своему государю, и от человека не требуется ничего другого, как только следовать раз и навсегда данным обязательствам. Главной привилегией холопа здесь становится право мученического подвига как подвига верности. Все это возможно, разумеется, потому, что земной универсум скреплен строгим порядком, этот универсум имеет смысл постольку, поскольку связан единоначалием и самодержавной волей помазанника.

Божьего, служащего образом Творца. Защита этого порядка становится поэтому постоянным утверждением жестокой нормы, каждодневным служением воплощенной истине.

Грозному чужды какие бы то ни было утопические идеалы, ему несвойствен и пафос преобразователя. Нет необходимости что-либо менять в том поистине совершенном порядке, который будет, по мнению царя, существовать до конца времен. В этом смысле ничего усовершенствовать не приходится. Будущее в его земном измерении Ивана IV мало интересует. Вечность, прошлое, настоящее, Страшный суд — вот те константы, которые и определяют собой миропонимание первого русского царя. Только забота о спасении души и попечение о загробной всеобщей судьбе царства заставляют бороться за уже воплощенный идеальный порядок всеми доступными средствами. И, как бы ни сопротивлялось наше нравственное чувство подобной идеологии, она от этого не становится менее реальной. Для Грозного, в чем мы убедились, возможны любые формы отождествления идеи Божьей кары с земной властью, которая и понималась лишь как орудие Вечности.

В прошлом Грозный видит один и тот же конфликт, выбирая из массы исторических примеров только то, что по-настоящему волнует. День сегодняшний собирает в себе противоречия минувшего, а в центре коллизий всегда оказывается царь, сам сотканный из противоречий, символизирующий собой борьбу добра и зла. В этом смысле публицистика Грозного причастна к вечным темам русской средневековой литературы, по-своему продолжает и развивает их.

Сложность Грозного-писателя — вот что, пожалуй, делает его фигурой уникальной в истории русской книжности. Сам поглощенный борьбой внешней, он тем не менее постоянно связан борьбой внутренней. Отсюда диалогическая полемичность и ярко выраженный обличительный пафос его творчества, с одной стороны, и глубокая раздвоенность, присущая образу автора — с другой. Здесь сталкиваются два принципа, два традиционных взгляда на человека, концепции «абсолютного» и внутреннего". Здесь Грозный, без сомнения, предвосхищает одно из открытий русского XYII в. — сложный образ повествователя в «Житии» протопопа Аввакума, одновременно и автора, и героя.

Таким образом, эпоха «второго монументализма» готовит подспудно взрыв авторской субъективности, столь характерный для «переходного» периода.

В дальнейшем эта тенденция только усиливается. Ярким тому свидетельством становится «оппозиционная» литература второй половины XVI в., мало повлиявшая на умонастроения и словесность эпохи Ивана Грозного, но открытая и востребованная, безусловно, именно в XVII в.

И Грозный, и Курбский говорят от лица Вечности, но как непохожи эти голоса. Первый русский царь синтезирует, собирает все традиционные идеи, все, что было сказано до него в русской средневековой письменности. Он будто бы создает итоговый свод богословия царской власти. Конечно, мнения предшественников проходят строгую проверку: в итоге «право на существование» получает только то, что соответствует официальной концепции Московского царства. В этом угадывается общая для России XVI в. установка на «энциклопедизм» и универсальность. Не случайно время Грозного отмечено стремлением сохранять только общепризнанное в виде грандиозных собраний идей, сюжетов, поучений, образцов. Иван IV уверен в том, что норма общественного устройства, наконец, сложилась в законченное всеединство, а московский государь становится хранителем истины, торжественно завершая мировую историю.

3. Совершенно иная система ценностных ориентиров лежала в основе мировоззрения A.M. Курбского. Как и И. С. Пересветов, князь Андрей видит несоответствие между тем, что являет собой Святорусское царство, и тем, каким оно должно быть. Это несоответствие переживается автором «Истории о великом князе Московском» чрезвычайно болезненно. У Курбского недовольство настоящим окрашивается в трагические тона. В эсхатологическом отношении Курбский остро чувствует приближение исторического финала. Опыт земного царства учит одному: все возможности построить его в соответствии с идеалом утрачены. Очевиден неуклонный рост историософского пессимизма, столь характерного для следующего столетия, «бунташного» века. Коллизия между миром праведным и неправедным приобретает все большую остроту и при этом осознается как безвыходная: по мнению A.M. Курбского, последнее православное царство устремляется в пропасть апостазии, и наступает время Антихриста.

Курбский сосредоточен на «трагедии» человеческого бытия. Этот неизбывный, казалось бы, пессимизм оправдан в том случае, когда писатель думает о предательстве веры, о грешниках, ввергаемых в пропасть отступничества. Земное царство, таким образом, уже не может ни при каких условиях предложить человеку того, что дает только Царство Небесное. Курбский поэтому много говорит о личном подвиге и личной вере. Здесь уже не требуется посредник в лице царя. Идея харизматической личности советника и частного человека, облеченного особыми благодатными дарами, выступает в публицистике князя Андрея на первый план.

Существенные изменения происходят и в сфере авторского самосознания, постепенно все большее значение приобретает фигура проповедника, обличителя и просветителя. Курбский в этом смысле выступает как предшественник некоторых авторов XVII в. Индивидуальная точка зрения, личные симпатии и антипатии — вот что становится на место «всеобщего и общезначимого». Стремление к самоутверждению личности порождает целую мифологию, враждебную официальной государственной концепции православного царства времен Ивана Грозного. Первым признаком наступающего кризиса общественной мысли стало историософское учение Андрея Курбского.

Раздвоенность, своеобразная культурная и творческая овуликость Курбского в значительной мере выразились в противоречиях между теоретическими декларациями и реальной писательской практикой. Как мыслитель и богослов князь Андрей признавал свободу разумного существа и выступал ярым противником абсолютного детерминизма, но как писатель он неосознанно выражал иную концепцию человека. Трагическое мироощущение сопровождалось усилением детерминизма как в оценке исторического процесса, так и в изображении внутреннего мира героев. Самовластный деятель мировой истории все более скован условностями своего временного бытия, все больше зависит от обстоятельств и не всегда может успешно противостоять им. Соответственно и участники исторических событий изображены заложниками страстей, они зачастую теряют четкие жизненные ориентиры, подвержены внешним влияниям, роль которых оказывается решающей. Голос разума слышат далеко не все, но лишь избранные.

Как теоретик литературного труда Курбский исповедовал принципы меры, краткословия, осуждал «кусательный» стиль своего оппонента Ивана Грозного, но публицистические произведения князя Андрея свидетельствуют о частом нарушении этих теоретических принципов. Смысл формы здесь не всегда отвечает опыту прямых высказываний.

История о великом князе Московском" обязана своей новаторской формой именно этой культурной и мировоззренческой неустроенности Курбского. Противоречивая картина исторической жизни соответствует внутренним противоречиям авторского образа. «История» становится уникальной «летописью» духовного мира самого Курбского, невольной исповедью. Творческая индивидуальность князя Андрея формировалась как выражение субъективного частного конфликта между отдельным человеком и целым царством.

И это не случайно: развитие русской историософии допетровского времени приводит к борьбе идей в литературе Московской Руси. К такому столкновению, которое имело неизбежные и серьезные последствия для отечественной культуры в целом.

Здесь важна сама возможность зафиксировать момент, который отделяет догматическое средневековое мировоззрение (при всем богатстве и многообразии его проявлений) от «стереотипов» Нового времени, весьма критичного по отношению к средневековью, беспощадного к его мифам и к тому материальному воплощению, которые они получали.

Творчество Курбского — лишь тенденция, но тенденция во многом показательная. Это — момент зарождения в глубинах средневекового сознания таких представлений, которые в результате и стали менять ментальные «топосы «.

Однако средневековое миропонимание приходит в России к кризису не только внутренне присущими путями. На рубеже XV 1-ХVII вв. обостряется мировоззренческое и культурное противостояние России и Запада. Оно оказывается своеобразным «катализатором» наметившихся тенденций и определяет в конечном счете дальнейшие пути русского самосознания.

Курбский, мучимый упреками совести, всегда готовый к самооправданию, явился заложником этой исторической драмыон, столь яркий и в то же время трагичный, ожесточенный в своей ненависти к режиму Ивана Грозного, не только разделил и даже противопоставил «веру» и царство, но стал живым воплощением глобального противодействия двух типов культуры.

Выявленная типология личностных авторских мировоззрений предполагает существенные отличия в самих формах выражения идей. В этом смысле стиль как индивидуальная авторская манера был органичным продолжением идеологии. Судить о стиле здесь невозможно только с точки зрения отвлеченных «художественных представлений», минуя опыт прямых высказываний. Индивидуальная авторская манера была не столько осознанной творческой установкой, сколько результатом ясной жизненной позиции, которая, в свою очередь, определялась множеством факторов, включая особый религиозный опыт, общественное положение, личную судьбу, саморефлексию, психологию. Характерно и то, что многие яркие авторские индивидуальности XVI в. в той или иной мере формировались под влиянием нетипичных обстоятельств, требовавших поступка.

Таким образом, становится понятным, что публицистика во второй половине XVI в. не ограничивается рамками «литературного этикета» и абстрактной содержательностью отдельных жанровых форм. Авторы ищут свой путь выражения идей, а специфика миропонимания требует от писателя неординарных приемов, призванных выявить концептуально значимые смыслы. Иными словами, публицисты выходят за пределы ограничительных норм даже в том случае, когда сами эти нормы устанавливают.

За этим кроется важная закономерность: как бы далеко средневековый писатель ни уходил от жизни, какими бы условностями он ни ограждал свое творчество, побеждают идейный пафос, непосредственное мироощущение, которые, в свою очередь, оказываются следствием реальных жизненных коллизий и сложной борьбы. В конечном счете отдельные элементы литературной формы каждый раз выстраиваются в соответствии с конкретной внутренней логикой, логикой миропонимания и общего эмоционального настроя. Риторические фигуры, «малые» образы, приемы доказательств, исторические аналогии, символы, примеры из образцовых текстов, система действующих лиц (как «реальных», так и легендарных), отдельные жанровые признаки включаются в композицию, единую макроструктуру произведения «на равных правах», подчиняясь индивидуальной воле автора. Композиция единого целого наиболее близка замыслу и служит лучшему обнаружению авторской субъективности. В русской публицистике второй половины XVI в. в лице ее самых ярких представителей творческая самостоятельность становится особенно выраженной именно в построении произведения. Это объясняет то обстоятельство, что жанровая размытость", эклектичность в сочинениях Пересветова, Грозного и Курбского оказываются непосредственным результатом идейного новаторства.

Пересветов подчиняет свой сборник «иерархии» героев, которые не равноудалены от вечной и неизменной истины. Этой закономерности отвечает как использование отдельных жанровых прототипов («челобитных», «сказаний»), так и распределение риторических фигур и эмфатических средств (звукопись, звукосмысловая игра слов, повторы).

Композиция посланий Грозного, перерастающих в значительные полемические трактаты, структура которых зависела, однако, от этикета деловой дипломатической переписки, служит лучшему ведению полемики. Способом общения с адресатом здесь становится исчерпание аргументов противника. Напряженной «диалогичности» текстов Грозного созвучны приемы авторской иронии и пародии, неосознанное нагнетание эмоциональной напряженности, аффектов гнева, позволявших достигать психологической победы в споре. В то же время тексты Грозного становятся необычными собраниями примеров, нравоучений, парабол, цитат и аналогий, которые прямо отвечали целям утверждения индивидуальной авторской концепции.

Наконец, своего пика эта «множественность» формообразования достигает в «Истории о великом князе Московском» A.M. Курбского. Писатель тем не менее добивается органичного синтеза несходных жанровых форм, постоянно меняя объект изображения, переводя единое повествование в напряженный риторический монолог, адресованный как реальным, так и вымышленным читателям. Композиция «Истории», в чем мы убедились, наиболее точно выражала индивидуальную историософскую концепцию Курбского и служила, кроме всего прочего, важнейшим средством передачи глубинного трагического пафоса.

Изучение особенностей литературной формы в русской публицистике XVI в. приводит нас к тому, что практическая имманентная поэтика складывается из множества факторов. Здесь сталкивается несколько планов содержания: 1) мировоззренческая система эпохи- 2) миропонимание конкретного автора- 3) абстрактный смысл литературной формы- 4) своеобразное преломление традиций в творчестве писателя. В таком ракурсе изучение литературной формы оказывается существенным познавательным моментом, точкой отсчета в исследовании закономерностей историко-литературного развития.

Раскрытие логики рассуждений средневекового автора, исследование самих способов выражения авторской позиции — задача комплексная и сложная. От ее решения зависят пути адекватного описания мировоззренческих систем и литературно-эстетических особенностей целых эпох. Следует иметь в виду, что «формы восприятия мира» так же важны историку, как филологу — конкретные исторические формы выражения идей в литературе. Изучение древнерусской словесности в этом смысле только подтверждает данное правило.

Необходимо признать, что задача медиевистов будет состоять в том, чтобы, наконец, обнаружить надежную зримую связь между миросозерцанием прошлого и реальными этапами самого историко-литературного процесса. Но это тема другого разговора.