Возвращение как структурный момент

Легко увидеть, что возвращение центрального персонажа — шаг, противоположный его изгнанию и бегству. Подавляющее большинство произведений — и русских, и западных — довольствовалось бегством как одной из высших форм отпадения персонажа и обратную тенденцию не прослеживало. По-другому строится конфликт у Баратынского.

В поэмах Байрона лишь в «Ларе» описывается возвращение на родину («Вернулся Лара в замок родовой…»). Но побуждения, заставившие его сделать этот шаг, неясны. Похоже, что «замок родовой» — лишь одна из точек на его длинном пути изгнания и бегства: трудно сказать, какие надежды связывал Лара с возвращением и связывал ли их вообще.

В русской романтической поэме самостоятельную смысловую функцию возвращения наметил И. И. Козлов в «Чернеце», чью национальную самобытность Баратынский отмечал, как мы знаем, именно на фоне байроновской поэмы. В «Чернеце» дана специальная мотивировка возвращения:

Я стал скучать в горах чужбины, На рощи наши, на долины Хотел последний бросить взгляд, Увидеть край, весь ею полный, И сельский домик наш и сад…

Возвращение есть известный поворот в умонастроении героя, отказывающегося от «черных дум» и пытающегося найти свое место среди соотечественников. Другое дело, что надежды Чернеца не сбылись.

Интересно, что самой первой Козлов опубликовал главу «Возвращение на родину»^[1]. Когда поэма появилась полностью, рецензентами были замечены достоинства этой главы. П. А. Вяземский к числу лучших мест поэмы причислял «описание возвращения Чернеца на родину»^[2]. В особенности же понравилась эта глава А. Д. Улыбышеву:

«Мы не знаем, изображал ли кто лучше г. Козлова минуты, столько раз описанные, чувства путешественника, который после долгого отсутствия и продолжительных несчастий увидел опять родную землю»^[3].

Дело, однако, в том, что Чернец был не «путешественником», а беглецом, изгнанником, и весь комплекс переживаний возвращающегося на родину оригинальным образом включался в мироощущение героя романтической поэмы.

Еще до романтической поэмы, на стадии русского предромантизма, ситуация возвращения была намечена в элегиях («Теон и Эсхин» В. А. Жуковского, 1814), в притчах-сказках И. И. Дмитриева («Два голубя», 1795; «Искатели фортуны», 1797) и др. Но в этих произведениях возвращение, во-первых, следовало не после резкого разрыва, бегства (как в романтическом конфликте), а после путешествия, «странствия», мотивы которого могли быть социально окрашенными. Так, хотя Эсхин находится в раздоре с жизнью (ср. реплику Теона: «С природой и жизнью опять примирись…»), он не изгнанник; он ушел в поисках счастья («Надежда сулила мне счастье…»). У Дмитриева это подчеркнуто названием произведения — «Искатели фортуны» («Кто на своем веку фортуны не искал?»). Во-вторых, возвращение здесь равносильно признанию поражения, тщетности поисков, равносильно примирению, менее явному у Жуковского (поскольку нет ответа Эсхина на монолог его друга, не обозначена последующая судьба странника) и определенному у Дмитриева благодаря четкости финала и авторскому резюме:

И так с восторгом он и в сердце и в глазах В отчизну наконец вступает, Летит ко другу, — что ж? как друга обретает?

Он спит, а у него Фортуна в головах!^[4]

В «Чернеце» же возвращение следует после пережитого процесса отчуждения, и кроме того, оно не сводится к однозначной эмоции примирения. Возвращение дает выход более сложным и еще не определившимся, открытым переживаниям.

В поэмах Баратынского моменту возвращения придается еще большая значимость, чем у Козлова. Все, что было раньше и что привело к бегству и Арсения и Елецкого, отодвигается в предысторию. Действие, по сути, начинается с новой стадии, когда центральный персонаж вернулся на родину, в Москву^[5]. «Тут нашей повести начало», — фиксируется этот момент в «Наложнице».

Перед нами отнюдь не только географическое перемещение. Дело в том, что с возвращением персонажа связывается особый и во многом новый тип построения конфликта. Именно поэтому мы причисляем возвращение к структурным моментам поэмы. Прежде всего это означает, что центральный персонаж не исчерпал всех своих возможностей, не отжил; в нем еще кипят силы, ищущие достойного применения:

И сколько ни был хладно-сжатым Привычный склад его речей, Казался чувствами богатым Он в глубине души своей…

Так говорится об Арсении. Что касается Елецкого, то:

В душе сберег он чувства пламя.

Елецкой битву проиграл, Но, побежденный, спас он знамя И пред самим собой не пал.

Центральный персонаж еще мечтает о любви и может любить:

Родимый край узрев опять, Я только с милою тобою Душою начал оживать…

Так говорит Арсений Нине, однако на этот раз он еще не понял (или не захотел раскрыть) своих чувств. Настоящую любовь он испытал к Оленьке, посланной ему «самой судьбиной». В свою очередь, и Елецкой пережил к Вере Волховской романтически всепоглощающую, высокую, неодолимую страсть:

Порою мыслил он, тоскуя:

Нет! Заглушу сердечный крик!

Напрасно: о единой Вере Мечта в душе его жила, Одна вн и маема была^[6].

Таким образом, возвращение персонажа есть известный знак возможности его нравственного возрождения^[7] (другой вопрос — осуществима ли она). О том, какое место занимала эта перспектива в мыслях Баратынского, свидетельствуют два документа, в которых, можно сказать, внетекстовым образом намечалась та же ситуация возрождения.

Один документ — письмо В. А. Жуковскому, написанное в конце 1823 г., в котором, несмотря на автобиографизм, явно звучала литературная стилизация:

«В продолжение четырех лет никто не говорил с моим сердцем: оно сильно встрепетало при живом к нему воззвании; свет его разогнал призраки, омрачившие мое воображение; посреди подробностей существенной гражданской жизни я короче узнал ее условия и ужаснулся как моего поступка, так и его последствий»^[8].

Второй документ — статья Баратынского «Антикритика», содержащая сопоставление Онегина с Елецким в пользу последнего, причем то, что говорится о Елецком, вполне применимо и к Арсению:

«Онегин человек разочарованный, пресыщенный; Елецкой только начинает жить. Онегин скучает от пустоты сердца: он думает, что ничто уже не может занять его; Елецкой скучает от недостатка сердечной жизни, а не от невозможности чувствовать: он еще исполнен надежд, он еще верит в счастье и его домогается»^[9].

В свете этого автокомментария Баратынского хорошо видна художественная необходимость момента возвращения, преобразующего весь конфликт, поскольку то, что раньше служило его содержанием, составляет теперь предшествующую стадию — как уже пережитое и освоенное. Это со стороны центрального персонажа как бы вторичная попытка испытать судьбу и наладить свои взаимоотношения с людьми и жизнью^[10]. Удалась ли эта попытка — другой, но очень важный вопрос.

• [1] См.: Новости литературы. 1823. № 47.
• [2] Цит. по: Московский телеграф. 1825. № 8. С. 317.
• [3] Цит. но: Новости литературы. 1825. Кн. 13. С. 105.
• [4] Дмитриев И. М. Соч.: в 2 т. СПб., 1893. Т. 1. С. 19—20 (строки из «Искателей фортуны»).
• [5] Собственно, таково же и начало «Горя от ума» А. С. Грибоедова (о построении коллизии в этом произведении см. § 19.1).
• [6] Баратынский Е. А. Стихотворения. М., 1835. Ч. 2. С. 130 (в ред. 1842 г. глава, из которой приводится цитата, не вошла).
• [7] В подтверждение этой мысли сошлемся на наблюдения норвежского исследователяГейра Хетсо. Изображение пробуждающейся Москвы в первой главе «Наложницы» «какбы вставлено в оконные рамы»; открытое окно символизирует доступ для Елецкого «в иноймир» — «мир любви». Важно также, что «поэт приурочивает встречу Елецкого с Веройк Пасхе»; характерны название места — Новинское и имя героини — Вера. См.: ХетсоГ. Евгений Баратынский. Жизнь и творчество. Oslo [et al. J, 1973. С. 402—403.
• [8] Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. С. 468.
• [9] Там же. С. 444.
• [10] Ср. более открытый, не доведенный до возвращения на родину финал судьбы пушкинского Пленника.