Воскресение. 
История русской литературы последней трети xix века

Острота авторской критики.

Работа над произведением началась в 1889 г. и, как всегда в первых стадиях обдумывания замысла, велась с большими перерывами. Однако с 1898 г. она развернулась так энергично, как никогда еще с Толстым не бывало, и в 1899 г. роман вышел в свет. Дело в том, что, образно говоря, писателя подстегивал ритм типографского станка: нужно было успеть на средства, вырученные от продажи романа, зафрахтовать два морских парохода, чтобы перевезти в Канаду представителей религиозной секты духоборов, жестоко преследовавшихся правительством, и текст печатался одновременно в России и Англии (бесцензурное издание).

Обличительная сила писателя в его последнем романе достигла высших своих пределов. Именно об этой сатирической манере Толстого когда-то остроумно и точно сказал Б. Шоу: «Толстой видит мир из-за кулис политической и общественной жизни, в то время как большинство из нас, одураченное, сидит в задних рядах партера». Критика Толстым суда, церкви, вплоть до Священного синода и его главы Победоносцева, которого все узнали в Торопове, тюрем, чиновничества, аристократического света и обитателей дна, всего устройства государственной системы была неотразимой и резкой.

Первотолчком для замысла послужил сообщенный Толстому известным судебным деятелем А. Ф. Копи факт из его собственной практики: молодой человек «приличного общества», ставший участником судебного процесса в качестве присяжного заседателя, решил жениться на финляндской проститутке Розалии Онни, попавшей в такую же криминальную ситуацию, что и Катюша Маслова в «Воскресении». Намерения, однако, не удалось осуществить: «героиня» истории умерла в тюрьме, а фамилию молодого человека Кони встречал потом в числе вице-губернаторов в одной из провинций России.

В дневниках и письмах Толстого одно время замысел так и назывался — «коневская повесть». Л. Н. Толстой настоятельно советовал Кони написать на встреченный им реальный сюжет рассказ или повесть, но затем так увлекся новым замыслом сам, что просил у Кони уступить ему идею рассказа. Л. Н. Толстой не только преобразил сообщенный ему действительный факт, но и придал роману острое и глубокое социальное, философское, нравственное звучание.

В романе существует одно очень важное жанровое «заимствование», которое определило всю архитектонику произведения: это роман путешествующего героя. В связи с этим перед автором здесь возникает возможность показать все русское общество в его различных пластах: от изысканной светской гостиной до смрадного острога.

Два последних своих романа Толстой начинал фразами, которые едва ли не стали пословицами. Первая же фраза «Воскресения» концентрированно выразила в себе центральный романный конфликт: все здесь сосредоточено в образе-метафоре с резким противоположением — борьбой злого и животворящего начал: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга».

Затем писатель добавит, что люди опрометчиво пришли к ложному выводу: священна и важна не эта «красота мира божия, данная для блага всех существ располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Мысль о несправедливом устройстве жизни, основанной на господстве одних над другими, на унижении одних другими, на использовании непосильного труда и ужасных условий существования одних другими, незаслуженно владеющими и наслаждающимися всеми благами жизни, находит свое выражение в резком, обостренном контрасте, который становится основной опорой романной конструкции. Герой проходит по запутанным лабиринтам русской жизни, наблюдает то, что скрыто от чужих глаз, и в итоге горького опыта приходит к мысли о том, что его собственная жизнь и жизнь людей, пользующихся трудом народа, погибающего от непосильных усилий в ужасных условиях существования, безнравственна и преступна.

В центре повествования — судьба Катюши Масловой, крестьянской девушки, по барской прихоти воспитанной в помещичьем доме в качестве горничной-прислуги, потом соблазненной племянником барыни, князем Нехлюдовым, и спустя короткое время оказавшейся в публичном доме. За невольное участие в преступлении — отравлении купца — она заключена в тюремный острог и ждет суда. Нехлюдов же совершенно случайно оказывается среди присяжных заседателей, которые должны решить судьбу Масловой. С этого момента и начинается нелегкий путь его прозрения, и перед ним развертывается грустная панорама русской жизни во всех ее социальных пластах и нравственных, духовных проявлениях. Дело в том, что Нехлюдову действительно приходится стать своего рода «путешествующим» героем, чтобы исправить чудовищную несправедливость, когда из-за простой ошибки, допущенной прежде всего равнодушными судейскими чиновниками, а затем и присяжными заседателями, невинную Маслову осуждают на каторгу, и она отправляется по этапам в Сибирь. В попытках добиться справедливости, что оказывается почти невозможным в условиях российской государственной системы, Нехлюдов, выхваченный из полной условностей, спокойной, благополучной жизни светского человека, погружается в реальную жизнь русской действительности. Так начинается его духовный переворот, совершается его душевная драма, отказ от прежних представлений, т. е. путь, который проходили некоторые герои (например, Левин), но никогда это не было высказано в такой резкой, обостренной форме, как случилось с персонажем последнего романа Толстого.

Своеобразие композиционного построения «Воскресения» заключается в том, что в нем нет параллельных сюжетных линий, как это было в «Анне Карениной». С момента острожного утра, выхода в суд Катюши Масловой и позднего пробуждения Нехлюдова в своей роскошной опочивальне начинает выстраиваться энергичное сюжетное движение — борьба за Катюшу, за исправление чудовищной ошибки, которая стоила ей четырех лет каторги. Нехлюдов, оказавшийся среди присяжных заседателей и потому повинный в допущенной ошибке, дважды, таким образом, оказывается на пути Масловой: первый раз в молодые годы, соблазнив девушку (история «падения» Катюши изложена в главах II, XII—XVIII первой части романа) и отправив ее тем самым на дно жизни, и второй, уже невольно, — отправив на каторгу (он, как и другие, занятый своими мыслями, не заметил судебной оплошности). Постепенно Нехлюдов все более втягивается в попытку загладить зло, которое причинил этой женщине, и перед ним открывается бездна несправедливостей, в пучину которых давно уже погружены простые русские люди, только он до поры до времени не подозревал об этом.

Впервые Толстой пишет роман-разоблачение, роман-отрицание — отрицание не отдельных частных явлений жизни, как в повестях 1880—1890-х гг., а всей жизни, всего существующего порядка вещей, притом самого жестокого, ужасного и несправедливого по отношению к громадной массе народа. Именно романный жанр дает возможность автору создать масштабное, широкое изображение действительности, которое отвечает поставленной автором перед собой задаче.

После краткого, но энергичного вступления, в первый же момент обнажающего резкий контраст-противоположение (комфортное, спокойное, праздное существование Нехлюдова и темные камеры и коридоры тюремного острога, где заключена Маслова), начинают множиться, расширяться наблюдения Нехлюдова, захватывая все новые и новые впечатления. Сначала суд и судейские чиновники, присяжные заседатели — и произвол вынесения несправедливого приговора; затем ближайшие сферы — адвокатура с лабиринтами хитроумных ходов и судебных интриг; потом более высокие судебные инстанции, где Нехлюдов тщетно пытается найти справедливость. Это лишь начало долгого его пути. Картина шаг за шагом вырисовывается не просто масштабная, а становится апокалипсически мрачной и безысходной.

Архитектоника романа выразительна и отчетлива. Автор, как новый Вергилий, проводит читателей по трем (в отличие от данговских шести) кругам ада русской жизни, которые не становятся менее ужасными от того, что они не воображаемые, мифологические, а реальные. Причем все они у Толстого связаны не с личностными, а с преимущественно общественными недугами и преступлениями и конечной целью своей устанавливают стремление нанести зло человеку, унизить, оскорбить его или даже поставить на грань гибели.

Эти романные художественные сферы перекрещиваются, пересекаются, иногда сливаются друг с другом и вновь расходятся, усиливая свое звучание. Каждая из них при этом получает свое энергичное, целеустремленное развитие.

Первый такой круг — суд и судебная система. В этой сфере, как и в других, происходит последовательное укрупнение событий и нарастание ощущения все более и более безнадежного тупика. Из окружного суда дело Масловой переносится в сенат, но там то же мертвящее равнодушие и формализм, что и в первом судебном звене, и бессмысленный приговор остается в силе. Последняя надежда — прошение на высочайшее имя, т. е. царю, которое тоже рискует остаться без ответа. В результате не повинный в преступлении, которое ему приписывается, человек, Маслова, отправляется по этапам на каторгу в Сибирь.

Примеров дикого судебного произвола Толстой рисует множество. Некоторые из них поражают своей бессмысленностью, и сами становятся преступлениями, но уже суда, судебного делопроизводства. Главным образом беззакония совершаются в отношении «простого» народа, с которым суд нс церемонится. Такова судьба Катюши Масловой; мнимых «поджигателей», мужа и жены, обвиненных за чужое — причем явное — преступление; любящих друг друга Федосьи и Тараса (она осуждена на каторгу, он следует за ней), идущих в Сибирь с партией уголовников, потому что пущенную в ход судебную машину нельзя остановить, хотя повод для «преступления» оказывается уже бессмысленным, вымороченным; люди (сектанты), приговоренные в ссылку, на поселение за толкование Евангелия, расходящееся с церковным, (в качестве вещественного доказательства на судебном столе лежит святая для всех книга — Евангелие); 15-летний мальчик из фабричных, голодный и пьяный, укравший с товарищем старые, никому не нужные половики па сумму в три рубля (его соучастник умирает в тюрьме, а он осужден как «самый опасный для общества человек»). По совершенному недоразумению, из-за нелепости в тюрьме могут содержаться длительное время разом более 130 человек, и никому нет до них дела, никто не замечает беззакония, которое творится именем закона.

Жестокости и нелепости суда, как утверждает Толстой, доведены до последней степени, поиски справедливости ни к чему не могут привести, так как возникает замкнутый круг, и суд превращается всего лишь в орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного высшему сословию. Дьявольская интрига судебного производства, по Толстому, заключается в том, что никто из чиновников не несет никакой ответственности за совершаемые преступления перед людьми и народом, потому что дело устроено так, что она не падает на них. «Люди эти страшны, — размышляет Нехлюдов. — Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть — эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости». Поэтому и нет предела жестокости и зверства с их стороны по отношению к другим, кто попадает в зависимость от них.

Во всем существует круговая порука, никто не виноват здесь в мучениях ни в чем не повинных людей.

Характерно, что обобщение подобных явлений Толстой доверяет персонажу, который, но своему положению должен знать всю подноготную знатных персон и представителей власти, громкие скандальные дела, не известные широкой публике, — адвокату. Именно он с удовольствием рассказывает и о преступлении некоего директора департамента, о том, как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, он получает почетное назначение губернатором, и о том, как были украдены высокопоставленными людьми деньги, собранные для конкретных дел, как любовница одного из них нажила миллионы на бирже, как один продал, а другой купил жену. Все эти повествования о мошенничествах и преступлениях высших чинов государства, сидящих не в остроге, а на председательских креслах в различных учреждениях, вырастают для Нехлюдова в «ужасные истории царствующего зла». Он считает отныне всякий суд не только бесполезным, но и в высшей степени безнравственным. Это сила не спасающая, а развращающая и унижающая или прямо уничтожающая людей.

Второй заколдованный круг русской жизни — следствие первого, судебного. Это тюрьмы, остроги, каторжные этапы, которые наблюдает путешествующий в «места не столь отдаленные в Сибири» герой романа. Они не выполняют, как утверждает Толстой, своего официального назначения: наказания, исправления преступников и ограждения общества от них. Правда, автор рисует отвратительные типы убийц, которые и в тюрьме продолжают делать свое дело, душат и убивают. Однако главная сила обличения направлена на то, чтобы доказать, какой непоправимый нравственный вред и какую угрозу таят для общества такие «исправительные» учреждения, где голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные люди, запертые в смрадные, забитые до последней степени камеры, содержатся, как дикие звери, и где случайно оступившихся или просто невинных насильственно помещают в сообщество самых развращенных людей-уголовников и доводят их тем самым до высшей степени порока и разврата, не уменьшая, а увеличивая опасность для общества.

Благодаря сюжетному замыслу, отправившему Нехлюдова с каторжанами и ссыльными в Сибирь, читатель наблюдает и сами этапы, — еще одно безжалостное испытание, которого не выдерживают многие: в знойное время пыль, поднятая волочащими цепи ногами, или осенняя непролазная грязь дороги, или зимняя пурга среди сплошного леса, проходы от 20 до 30 верст. Но самое страшное разыгрывается в тесных этапных помещениях, где оказываются собранными сотни людей. Высшим выражением этих мучений становится для Нехлюдова последняя картина, которую он видит в забитом до предела этапном домишке, где остановилась партия арестантов: маленький мальчик и старик в мокрой одежде спят в луже перед «парахой» (парашей). Такого изображения каторжан и таких сцен тюремной жизни не было в русской литературе со времени «Записок из Мертвого дома» Достоевского.

Третий круг ужасов, возникающий в романе, в какой-то мере парадоксален, потому что это уже не исключительные, а самые обычные сцены жизни и привычные нормы, по которым существует громадная масса людей, преимущественно крестьянское население страны. Перед тем как отправить Нехлюдова в его путешествие по каторжным этапам, Толстой описывает прежде его поездку по принадлежащим ему деревням и развертывает перед читателем ужасную картину вымирания целого народа.

Причиной бедственного положения крестьян, поставленных на грань гибели, как утверждает Толстой, является то, что у народа отнята земля, оказавшаяся «в руках людей, которые, пользуясь правом на землю, живут трудами этого народа». Однако признанием незаконности земельной собственности дело не ограничивается: автор показывает, как люди, прежде связанные самыми сердечными отношениями, отдаляются друг от друга из-за интересов наследования земли, что и произошло с Нехлюдовым и его сестрой, когда-то близких в детстве и в молодости друг другу.

Таким образом, Толстой вводит в роман существенные положения своих публицистических работ философского и религиозного характера. В форме конкретных эпизодов, конкретных образов людей труда он воспроизводит «рабство нашего времени», как сам говорил (см. его работу «Рабство нашего времени»), когда от зари до зари с двухчасовым перерывом на обед приходится, но пояс в воде добывать торф или когда во время жатвы из-за того, что крестьянской семье нужны рабочие руки, надо брать из тюрьмы ненавистную невестку (таким парадоксальным образом наладилось счастье Федосьи и Тараса, продолженное на каторге). Народ забит, подавлен и безропотно, как должное, принимает то, что может быть вполне названо действительно рабским состоянием. Человеческое, доброе отношение вызывает в таких людях либо подозрение, либо недоумение. «Сколько ни ездил, — говорит один из случайных спутников Нехлюдова, крестьянин, — таких господ не видал». В подобном положении оказывается и фабричный люд. «Как работаем, никто не видит, а вот как пьем — все видят», — обращается к Нехлюдову рабочий, опоражнивая (с женой) бутыль водки.

Страшной тоской в сердце Нехлюдова отдается все яснее кристаллизующаяся мысль о том, что народ не только вымирает, но привык к своему вымиранию — все эти сельские жители, которых он встречал, и точно такие же женщины, дети, старики, измученные, озлобленные, одуренные водкой в городе; только одни — лишенные земли, а другие по этой же причине согнанные в городскую толпу голодных ремесленников и рабочих. В воспоминаниях Нехлюдова как символ этого неизбывного несчастья и горя постоянно возникает, повторяясь, увиденная им в одной из своих деревень сцена: несчастный, умирающий от голода, старчески улыбающийся младенец на руках истощенной матери. Высший символ человеческого страдания — страдание детей, «слезки ребенка», но Достоевскому, не дает покоя и автору «Воскресения».

Возникает заколдованный круг: фабриканты крадут труд народа, удерживая его оплату, правительство со всеми своими чиновниками, в виде налогов, обкрадывает его не переставая, военачальники гордятся своими победами, т. е. убийством все тех же людей руками других таких же бесправных людей, и т. д. «Не боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые!»; «Видно, и вправду правду-то боров сжевал!» — звучат бессильно гневные реплики, итог которым гораздо позднее коротко подведет Маслова: «Я думаю, обижен простой народ… очень уж обижен простой народ».

Однако именно этот народ, несмотря на свое ужасное положение, измученный трудом и горем, а главное, вечной несправедливостью, только один и сохраняет в душе во всей чистоте нравственное чувство. Таковы Федосья и старушка, обвиненная в поджоге, с величайшим добродушием переносящие свое заключение, хотя они очевидные жертвы судебного произвола, таков безвестный каторжанин, под страхом смерти (если узнают, с ним расправятся уголовники) сообщающий Нехлюдову о том, что на одном из этапов произошла подмена: убийца выдал себя за другого, осужденного на поселение, т. е. в каторжные работы пойдет невинный человек.

Встречи с подобными людьми и вообще деревенским людом вызывают у Нехлюдова неожиданное для него самого впечатление: «Он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир».