Анализ отдельных произведений И. А. Бродского

Стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980)

Тема подведения итогов возникла в творчестве Бродского задолго до его смерти, что, возможно, связано с наследованием им акмеистского стремления к осмыслению своей жизни в контексте исторической эпохи, с которой поэта связала судьба. Показательно в этом смысле его стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», которое относится к третьему, эмигрантскому периоду творчества Бродского и во многом носит итоговый характер. Оно создано в день 40-летия автора, 24 мая 1980 г. (т.е., как и рассмотренные выше стихотворения, написано к определенной дате, временно? й вехе — частый случай у Бродского), и вобрало в себя целый ряд значимых как для данного периода, так и для всего творчества поэта мотивов. Лирический герой стихотворения — человек, судьба которого одновременно неординарна и типична для XX в. В ней были нищета («надевал на себя что сызнова входит в моду», т. е. было настолько немодным, что вновь оказывалось в поле внимания щеголей)^[1], нелегкий физический труд («сеял рожь, покрывал черной толью гумна»), странствия («я слонялся в степях», «с высоты ледника я озирал полмира»), испытания («трижды тонул, дважды бывал распорот»), заключение («выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке»), изгнание («жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок»). Герой поэта — индивидуалист, что подчеркивается и неоднократно повторяемым местоимением «я», и его одиночеством («Из забывших меня можно составить город»), и отстраненной позицией по отношению к миру, за которой угадывается традиционный конфликт Поэта и толпы («обедал черт знает с кем во фраке», «С высоты ледника я озирал полмира» и др.).

Несмотря на кажущуюся простоту данного стихотворения, каждый его образ имеет несколько глубинных подтекстов, уводящих не только к биографии автора, но и к общекультурным смысловым пластам. Так, первая строчка («Я входил вместо дикого зверя в клетку»), намекая на реальную историю заключения поэта, заставляет вспомнить давнюю традицию перевозить особо опасных заключенных в клетке. Этот подтекст отсылает к важнейшей для Бродского теме «Поэт и Империя», вскрывая характер конфликта автора с государством. Третья строчка («жил у моря, играл в рулетку») столь же многогранна. Известна страсть Бродского к морю, вообще к воде: он всегда старался поселяться поближе к водной стихии, был зачарован Венецией. Море — расхожий образ в поэзии, особенно романтической, стал одним из важнейших и для творчества Бродского. Образ рулетки смежен с темой судьбы, игры с судьбой, в том числе и игры смертельной («русская рулетка»); вспомним также, что заядлым игроком в рулетку был Ф. М. Достоевский. К творчеству этого писателя отсылает и следующая строчка («обедал черт знает с кем во фраке»). Фрак — признак респектабельности, солидности: поэту в силу его положения действительно не раз приходилось находиться в обществе значительных лиц. Однако поминание черта, возможно, намекает на те диалоги-борения со своим темным двойником, которые приходилось вести Ивану Карамазову в романе «Братья Карамазовы» .

Строчка «С высоты ледника я озирал полмира» задает традиционную для романтизма позицию поэта над миром, причем существенно здесь слово «ледник». Оно перекликается с общей эмоциональной сдержанностью поздней лирики Бродского, в которой стихия переживания скована жесткой логикой размышления. Если вода — символ жизни, времени, стихии (ср. «жил у моря»), то ледник (образ, который вовсе не обязательно понимать буквально) — замерзший водяной поток, чье движение практически незаметно глазу. «Водяная» тема продолжена и строчкой «и не пил только сухую воду». Оксюморон «сухая вода» обозначает нечто невозможное, и потому само выражение можно понимать и как «пил все, что можно пить». В то же время у слова «пить» в русском языке очень богатое смысловое поле: в него входит и жизнь, и вино, и участь, и горе и многое другое. Каждый из этих смыслов добавляет свой подтекст стихотворению, но один из важнейших среди них — мысль о том, как много выпало на долю героя Бродского. Еще один сквозной образ стихотворения, образующий очень важную смысловую пару с предыдущим, — образ хлеба. Герой «сеял хлеб, покрывал черной толью гумна». Образ сеятеля восходит к евангельской притче о сеятеле (Мф. 13:4), преломившийся, в частности, в стихотворении А. С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный…». Сеятель — пророк, несущий зерна истины, хотя не все из этих зерен дают свои плоды: все зависит от того, на какую почву они упадут. Гумно (ток) — настил для обмолота зерна: тем самым возникает мотив собранного урожая. Завершение же данный мотив находит в образе «хлеба изгнанья»: вместе со строчкой «Бросил страну, что меня вскормила», этот образ — аллюзия на хрестоматийное стихотворение А. А. Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю…». Но если Ахматова говорила о невозможности оставить родную землю «на растерзание врагам», то, судя по судьбе лирического героя Бродского, именно он оказался не просто лишним в родной стране, но враждебным для нее.

Мотив сдержанности находит свое завершение в строчках «Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; / перешел на шепот». Поэзия «шепота» для Бродского противоположна традиции поэзии «крика», «душевного надрыва» — традиции, идущей от романса через лирику Есенина, Маяковского, Высоцкого, а также его современников — так называемых «громких», или «эстрадных», поэтов (Вознесенского, Евтушенко). «Шепот» же восходит к романтико-символистскому идеалу «безгласной речи» как выражения «невыразимого»; впрочем, для Бродского «шепот» лишен семантики некоего «языка таинственного, мистического», противостоящего профанному «земному языку» и скорее связан со стоической позицией приятия мира, а также «непубличностью» поэтической речи автора, эмоционально сдержанной, подчас даже рассудочно-холодной и не стремящейся к воздействию на широкую публику, хотя и рассчитанной на прочтение именно вслух. Одна из излюбленных мыслей поэта, повторяемых им на протяжении всей его жизни, — что есть вещи, о которых нельзя говорить напрямую и громко.

Сдержанность заметна и в оценке лирическим героем поэта прожитой им жизни: «оказалась длинной». Ни жалоб на выпавшую ему участь, ни проклятий судьбе: лишь признание, что судьба была горька («Только с горем я чувствую солидарность»). Финальная же мысль стихотворения на первый взгляд никак не вытекает из вышесказанного:

" Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность". Эти строки заставляют вспомнить четверостишие поэта-акмеиста, по признанию самого Бродского, сыгравшего особую роль в его творческом становлении — Осипа Мандельштама:

Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли^[2].

В обоих стихотворениях говорится о вынужденной несвободе, в обоих метонимией лирического героя выступают органы речи: у Мандельштама — губы, у Бродского — связки и рот. Эти образы подчеркивают поэтическое дарование героя стихотворения, причем у Бродского именно творческий дар становится если не источником, то хотя бы средством приятия мира и согласия с жизнью. Следовательно, именно творчество для поэта оправдывает трагичность человеческого бытия, противостоит смерти и страданиям. Однако важно и другое: в стихотворении Бродского отсутствует мысль о личном бессмертии, о посмертном оправдании всех страданий, отсутствует пушкинское «нет, весь я не умру», как, впрочем, отсутствует и обратное — отрицание бессмертия. Бродский словно останавливается по эту сторону грани, отделяющей жизнь от того, что будет после нее. Остается открытым вопрос о смысле лишений и испытаний, выпавших на долю поэта в этой жизни. Здесь можно сослаться на мнение другого поэта, Льва Лосева: «Я думаю, что философия Бродского, по определению, есть философия вопросов, а не ответов»^[3]. Сдержанность по отношению к любым окончательным ответам особенно характерна для поздней лирики поэта, что и демонстрирует наглядно рассматриваемое стихотворение.

Форма стихотворения также типична для этого периода творчества Бродского. Прежде всего обращают на себя внимание его длинные строки — «фирменный прием» Бродского. Стихотворение написано разноиктовым (4−5-иктовым) тоническим стихом, имитирующим неторопливую, говорную речь (ее неторопливость передается и перечислительной интонацией, и длиной самих строк). Ощущение непринужденного, спокойного высказывания создается и посредством разговорных слов и даже жаргонизмов: «кликуха», «черт знает с кем», «слонялся», «сызнова», «жрал». Эти слова работают и на создание образа лирического героя стихотворения: типичного интеллигента новой генерации, конца 1950;х — начала 1960;х гг., грубость речи которого одновременно служит и знаком его демократичности, и следом былого вызова системе, не допускавшей подобных выражений, и своеобразной защитной маской, оберегающей от «громких», возвышенных фраз. Впрочем, многие критики не принимали подобных приемов у позднего Бродского, считали их использование следствием оторванности автора от родной ему языковой среды^[4].

• [1] Возможно и иное понимание этой строчки: некоторые исследователи полагают, что герой в данном случае предстает как «франт, зависимый от колебаний вкуса». См.: Лейдермап Н. Л., Липовецкий Μ. Н. Поэзия Иосифа Бродского // Лейдерман Н. Л., Липовецкий Μ. Н. Современная русская литература: в 3 кн. Кн. 3. В конце века (1986−1990;е годы). М., 2001. С. 137.
• [2] См. также стихотворение О. Э. Мандельштама «Да, я лежу в земле, губами шевеля…» .
• [3] Цит. по: Полухина В. Бродский глазами современников. С. 130.
• [4] Эта оторванность проявилась еще и в том, что сленг, к которому поэт обращался на протяжении всего своего творчества, практически не обновлялся, и потому в поздних стихотворениях поэта определенные словоупотребления выглядели анахронизмами.