«Политическое завтра»: десять факторов риска

Заглядывать в «политическое завтра» действительно крайне сложно, а иногда и опасно, в чём можно убедиться, если внимательно изучить политический инструментарий (активы политики и политиков) и сопоставить весьма скудные реальные возможности политики с масштабом нерешённых, а иногда и неразрешимых проблем. К тому же не существует общепринятых критериев оценки не то что отдалённого будущего или прошлого, но даже «политического вчера» и «сегодня», т. е. отсутствуют точки отсчёта. Критерии размыты по ряду очевидных причин.

Первая причина и, соответственно, фактор риска — возможность ошибки, которая «хуже преступления». Риск в данном случае заключается в том, что любые политические оценки всегда будут основываться на фактах, не имеющих прямого отношения к политике и не зависящих от выбора политического курса. Риск ошибки многократно умножается, когда это обстоятельство умалчивается, выводится за пределы публичного политического дискурса. Речь идет об этнокультурных и цивилизационных особенностях различных регионов мира, и, в первую очередь, о влиянии мировых религий, что зачастую игнорируется под предлогом «отделения церкви от государства» или по требованиям «политкорректности», которая давно стала формой самоцензуры и способом выборочного табуирования проблем, «раздражающих» отдельные плохо адаптированные социальные или конфессиональные группы. Таковыми могут быть и «подозрительно успешные» группы, которые не без оснований подозреваются в коррупции, в том числе ими же «легализованной», и «неуспешные», т. е. плохо адаптированные. Если «успешные» заинтересованы в табуировании в силу «нечистоты» своих накоплений, то «аутсайдеры» — по причинам иного рода. К примеру, их может устраивать запрет на осуждение и даже обсуждение нравов и укладов жизни «гостей» или «новых граждан», когда эти нравы несовместимых с правосознанием и традиционной моралью «аборигенов», в качестве которых теперь рассматриваются коренные народы Европы. Такая взаимоприемлемая «толерантность» отчасти сужает зону текущих рисков, но расширяет «минное поле» отдалённого будущего.

Вместе с тем именно «конфессиональная доминанта» служит одним из основных «стержней» большинства локальных цивилизаций и критериальной основой их типологизации. Благодаря этой исторически сложившейся доминате формируются система жизненных ориентиров и устойчивая иерархия ценностей, действительно приемлемая для многих народов, которые накопили опыт сосуществования и совместного развития в рамках единого цивилизационного пространства. Этот процесс, характерный для истории России, можно назвать, используя устоявшуюся в культурологии и современном богословии метафору, становлением цивилизационного кода кулыпурогенеза, с которым должна считаться политика на всех своих институциональных «этажах» и во всех формах — внутренняя и международная, отраслевая, межотраслевая и трансотраслевая (имеются в виду «сквозные» измерения государственной политики).

Но сама установка на то, что политики, планирующие будущее своим действием или бездействием, «должны считаться» с какими-то принципами и «кодами», остаётся всего лишь пожеланием применительно к функционированию политических институтов и реальному процессу подготовки, а тем более принятию политических решений. Если в ходе их подготовки обычно участвуют (или могли бы участвовать) компетентные эксперты — «профессионально заточенные» интеллектуалы, что повышает наукоёмкость политической деятельности на порядок, то на стадии принятия решений доминируют групповые и личные интересы, а также элементарный страх «разбудить зверя» в обществе риска, т. е. спровоцировать социальные, этнические или конфессиональные конфликты. А экспертные оценки рассматриваются в лучшем случае как аргументы в борьбе за достижение преимуществ или в поиске временного компромисса.

Здесь возникает неустранимое противоречие между компетентностью интеллектуалов и компетенцией политиков, понимаемой, как уже говорилось ранее, как должностное право (и обязанность) принятия политических решений, ответственность за которые чаще всего размыта из-за коллегиального характера процедур. Под компетентностью интеллектуалов (экспертов) подразумевается совершенно иное набор личных и профессиональных качеств, обеспечивающих понимание «функциональных целей» деятельности, а также адекватную оценку ближайших и отдалённых последствий политически значимых решений с учётом возможных альтернатив. Компетентность — условие политического планирования и стратегического прогнозирования, но условие, о котором забывают в решающий момент. К сожалению, компетентность интеллектуалов, вовлечённых в политику, становятся такой же редкостью, как и важнейшие, по известному определению М. Вебера, качества политиков — способность к служению делу и ответственность перед этим делом.

Говоря о проблеме девальвации труда интеллектуалов в связи с планированием и прогнозированием политического будущего, Х. А. Марина отмечает важный момент: «Сегодня ощущается некий скептицизм публики, когда интеллектуалы норовят выступить в роли предсказателей; растёт склонность обычных людей оспаривать право академиков, писателей и философов, какими бы они ни были выдающимися, учить нас, как себя вести или как управлять нашими делами. Похоже, распространяется уверенность в том, что интеллектуалы не мудрее в качестве менторов и не почтеннее как образцы для подражания, нежели колдуны и жрецы прошлого. …Если мы хотим возродить фигуру интеллектуала, нужно требовать, чтобы это был всесторонне подготовленный профессиональный исследователь. … Познавать настоящее, исследовать, каким может оказаться будущее, изучать средства, способные вести от настоящего к будущему, просчитывая последствия, разбирая трудности, и не отступать от критической позиции по отношению к собственным установкам». *.

Распространённые в последние годы (в результате глобального реформирования научно-образовательной политики) методики определения и описания должностных и профессиональных компетенций при подготовке и аттестации кадров, когда различие между компетенцией и компетентностью просто игнорируется, помогают «закамуфлировать» суть проблемы. А это, в свою очередь, позволяет окончательно «растворить» персональную ответственность не только политиков, но и экспертов, превратив политическое планирование и прогнозирование в обезличенную, анонимную деятельность. В современной России дело усугубляется тем, что здесь (в отличие от нашего недавнего прошлого и от стран, где исправно функционируют «социальные лифты») эксперты и политики почти всегда представляют разные социальные группы, иногда — с явно антагонистичными интересами. Об этом факте не принято говорить, но его следует учитывать в процессе политического планирования, так как разрыв между компетенцией профессионалов и компетентностью в политической деятельности накладывается на углубляющуюся социальную пропасть — постоянный источник политических и социальных рисков, способных обрушить любые созидательные планы и прогнозы.

Таким образом, происходит постоянная подмена критериев, а также возникают противоречия между деятельностью политических институтов, всё в большей степени ориентированных на политическую конъюнктуру, и объективной потребностью в политических планах и прогнозах. При этом долгосрочное и дальнесрочное планирование и прогнозирование становятся инструментом достижения краткосрочных или сиюминутных целей, что переводит вполне достижимые проекты в разряд неосуществимых утопий и позволяет реализовать.

Марина Х.Л. Интеллектуал и власть // Интеллектуалы и политика. М., 2007. С. 46—47,51.

самые опасные утопии, которые отличаются от разумных стратегий тем, что «сжигают будущее», сокращая выбор альтернативных путей и вариантов дальнейшего развития. Таким образом, если политики и «вспоминают» о дальнем временном горизонте и вечных ценностях, т. е. о конфессионально-цивилизационных или этнокультурных рамках и метаисторичсских функциях политической деятельности, то только тогда, когда это признаётся целесообразным с сугубо конъюнктурной (конъюнктурно-политической) точки зрения.

Вторая причина несостоятельности или размытости критериев — тот факт, что мышление политиков и политологов во многом зависит от конкурирующих идеологических предпочтений и установок, которые в большинстве случаев не имеют никакого отношения к «цивилизационному коду», а зачастую абсолютно не совместимы с ним. Это ещё один серьёзный фактор риска, поскольку рассчитывать на консенсус при выработке критериев обычно нс приходится, особенно в том случае, когда политики, а также «обслуживающее звено» (политтехнологи и включённые в процесс политологи) стоят на диаметрально противоположных идейных позициях. Одни (назовём их «знающими») убеждены в том, что владеют законами исторического развития и потому в состоянии дать «научное пророчество» и предложить столь же «научный план» переустройства мира на основании «единственно верного учения». Другие («осторожные экспериментаторы», сторонники «пошаговой социальной инженерии») вслед за К. Поппером* считают сам принцип историцизма величайшим заблуждением в истории науки и политики, поскольку историцисты («знающие») якобы верят в некие неизменные законы, позволяющие предвидеть социальные изменения, только по той причине, что не хотят смириться с утратой неизменного мира. А кто-то просто не видит смысла в этой действительно неконструктивной дискуссии, поскольку убеждён, что политическая деятельность, где правят групповые интересы, напоминает саморегулирующийся рынок, способный снять с государства и политиков львиную долю ответственности за управление рисками.

Такая способность к саморегуляции может приписываться политике либо на основе допущения, в соответствии с которым наличие множества игроков с разнонаправленными интересами автоматически порождает механизм саморегуляции (эта позиция близка попперовской методологии «пошаговой социальной инженерии»), либо на основе определённой идеологической позиции. Обычно похожие аргументы приводятся сторонниками идеологии рыночного фундаментализма, установки которых близки к мировосприятию «знающих» и могут быть отнесены к особой разновидности экономоцентризма.

Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993.

Причём эта разновидность очень похожа на вульгарные, но наиболее распространённые толкования марксизма. Здесь та же попытка приписать «свободному рынку» внутреннюю логику (объективные законы поступательного развития) и убеждение в том, что именно сторонники подобной теории являются носителями «истинных знаний», а также признание линейной или «пофазовой» направленности прогресса, якобы неизбежно превращающего глобализацию в унификацию, и, наконец, требование предельно сузить функции «отмирающих» национальных государств.

Последнее требование не ограничивается словами и призывами. Не ограничивается оно и целенаправленным демонтажем национальных суверенитетов, свертыванием самой возможности самостоятельного политической планирования и прогнозирования (реальные инструменты геополитической инженерии находятся в руках «фундаменталистов» — адептов турбокапитализма и рыночного фундаментализма). Амбиции такого рода предполагают насильственное введение наднационального политического контроля, обеспечивающего «свободу саморегулирования», которая отождествляется с демократией. Это нс только переводит саму политическую деятельность на «рыночные рельсы», превращая большую политику, по сути, в сферу большого бизнеса, но и делает её одновременно насквозь идеологизированной, а «свободу саморегулирования» сводит, при ближайшем рассмотрении, к жёстким методам внешнего и централизованного управления. Результаты предсказуемы: дальнейшая поляризация «цивилизованного» и «варварского» миров с учётом новых реалий и «фигурантов» (новых стран-лидеров), легализация «верхушечной коррупции», свсрхкоицеитрация власти и планетарной собственности в руках нескольких семейств. В этом случае критерии оценки эффективности политики и технологии политического планирования и прогнозирования становятся похожими на оглупляющие школьные тесты (либо успешные страны, либо страны-изгои), но, по меньшей мере, неубедительными для всех, кто не видит в подобной «логике» ничего, кроме губительного хищничества и духовной ущербности.

Третья причина отсутствия надёжной критериальной базы политики скрыта в психологии самих политиков. Пока разнонаправленные конфессионально-цивилизационные ограничения и доктринальные идеологические установки будут доминировать в общественном сознании, политики сознательно или инстинктивно будут искать пути «освобождения» от такой зависимости. Объяснение этого «бунта политиков» заключается в том, что конфессионально-цивилизационная идентичность или идейная убеждённость предполагают множество запретов, существенно сужающих поле политического манёвра и снижающих эффективность текущей политики — и вялотекущей, и тем более бурно текущей, магмообразной, производящей роковые события и изменяющей ход мировой истории. При этом отношение к цивилизационным ограничениям реальной политики существенно отличается от отношения к её идеологическим рамкам и ориентирам. Различия такого рода не всегда фиксируются, но всегда существенны, когда предметом анализа является политическое планирование и прогнозирование.

Трудно принимать политические решения, постоянно помня, к примеру, о собственной цивилизационной принадлежности — о скрижалях Закона, написанных «перстом Божиим», или о том, что нельзя, как подметил Ф. Бекон, «разбивать одну скрижаль о другую и в заботах о христианах забывать, что они также и люди». ⁴ Ещё больше «мешает» груз многовековых традиций, память об обязательствах перед собственными народами, соотечественниками и историческими союзниками. Сковывает политиков и чувство ответственности перед уходящими и ушедшими поколениями, которые создали и защитили государство. Тяжело, видимо, думать одновременно и об ускоренной распродаже еще доступных ресурсов, за счёт которых поддерживается жизнеспособность «энергетической сверхдержавы», и о долге перед гипотетическими потомками, что, собственно, и делает жизнь потомков гипотетичной. В такой ситуации легче принимать решения, идущие вразрез с традиционализмом, заменив мотивацию абсолютного долженствования, характерную для «старых» политических идеологий, на голый прагматизм.

Такой эклектический прагматизм, прижившийся на почве современной политики, с одной стороны, нс вызывает резкого отторжения, с другой — внешне действительно похож на политическую философию и даже повсеместно изучается как вполне респектабельное её направление. Но чем органичнее «стеснительный» прагматизм (выражение А.С. Панарина) входит в политическую жизнь, тем быстрее и без всякого «стеснения» вытесняет он своих конкурентов — основные направления политической философии, требующие от их адептов хотя бы минимальной ответственности за отдалённые последствия принимаемых решений. В результате он вытравляет из сознания человека и из его деятельности, в том числе политической, интеллектуальную рефлексию, готовность к долгосрочному планированию и прогностике, поиск предельных оснований и саму потребность в философском осмыслении происходящего, в конфессиональной и цивилизационной идентичности. Как точно подметил Р. Рорти, «на публичной сцене основной общественной и культурной функцией этого движения было стремление прорвать корку конвенции, поддержать скорее вос;

Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1978. С. 360.

приимчивость к новому, чем привязанность к старому и, в особенности, стряхнуть с нации религиозную культуру, с которой она началась и которая до сих пор пронизывает всю её публичную жизнь"/.

В результате подобного «стряхивания культуры» временной горизонт планирующего политического мышления укорачивается на порядки. Это избавляет политиков от потребности и даже от способности видеть и сопоставлять масштабы исторических явлений: короткая история органично дополняется политической близорукостью и установкой на «короткие деньги» в экономике, на превращение экологической политики в поле конкурентной борьбы ведущих корпораций, навязывающих новые экостандарты не для снижения «теплового слива», а для разорения конкурентов. Политика измеряется теперь, прежде всего, «производством» политических событий, хотя в мегаисторическом плане её основными функциями были и остаются, как уже говорилось, природосбережение и народосбережение, т. е. функции политической деятельности, расширяющие историческую перспективу политического планирования и прогнозирования на столетия и тысячелетия. К сожалению, в политике и политологии логика метаисторического времени — это скорее исключение из правил, чем норма: «Если в логике пространства закономерно побеждают физически сильнейшие, то в логике метаисторического времени, открытой мировыми религиями, торжествуют униженные. Реальная политическая история прокладывается между этими полюсами"/*.

К слову, концепция метаисторического времени Панарина легла в основу долгосрочной исследовательской программы и нашла отражение в учебном процессе на философском факультете Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова/** Позиция Панарина восходит, видимо, к идее Н. Бердяева о несоединимости «исторического» и «метаисторического», ведущей «к восприятию истории лишь как внешнего сцепления феноменов, не имеющих никакого внутреннего плана, внутреннего смысла"/*** Отсутствие такого «внутреннего плана» и дефицит политического планирования и прогнозирования — две стороны одной медали.

Но если цивилизационное время не может стать руслом для текущей политики, как не может быть руслом реки бескрайняя равнина, то время жизни политических идеологий — удобное ложе, как будто специально приспособленное для организации и институционализации.

Рорти Р. Прагматизм без метода // Логос. № 8. 1996. С. 155.

Панарин А.С. Политическое положение России: взгляд в будущее. М., 2003. С. 11. Логика метаисторического времени / под ред. К. И. Кийченко, В. И. Шамшурина. М, 2004.

Бердяев Н. Смысл истории. М., 1990. С. 25.

политической деятельности. Собственно, эволюция идеологий и сделала их таковыми путём проб и ошибок. В отличие от цивилизационного времени временной горизонт идеологий значительно короче, в силу чего он не просто позволяет «замечать» и выделять отдельные политические течения и движения, но и соединять их в общий поток, синхронизировать в политическом времени и пространстве, придавая им вид объективной логики событий, которая может заменять логику историческую. Во всяком случае, почти все современные учебники по истории воспроизводят ту или иную версию последовательности событий, восходящую к конкретной политической идеологии, в настоящее время чаще всего — радикально либеральной. Так разнородные политические инициативы, за которыми стоит столкновение интересов, обретают смысл и легитимность — не только политическую, правовую (и конституционную), но и научную, культурную. Сливаясь в единое направление, поступательное движение, самые различные политические течения могут уже оцениваться и оцениваются как свидетельство прогрессивных изменений, а отступление от этого пути — как регресс и ревизионизм, предательство идеалов и попытка повернуть колесо истории вспять. Идеологии поддерживают эту тенденцию в течение десятилетий. Конечно, десятилетия — это не столетия и тем более не вечность, но для политики такая искусственно и искусно укороченная перспектива более чем достаточна и доступна для понимания, ибо достижима, если, конечно, политическая система обладает хотя бы минимальной способностью заглядывать в будущее и планировать его.

Политической деятельности свойственны по преимуществу не поиски универсальных связей, без чего прогнозирование превращается в гадание, а императивное мышление, когда доминирует волевое начало, а не рефлексивная аналитика («Карфаген должен быть разрушен!»). Эта особенность ослабляет единство планирования и прогнозирования, делает его не обязательным, а факультативным условием. Цели политики чаще всего сводятся к снижению рисков и повышению эффективности управления в «духе Макиавелли», т. е. всё той же прагматической традиции. Впрочем, сам Макиавелли не укладывается в эту схему. Он, как известно, считал, что общие цели менее доступны пониманию, чем частные. Он отчетливо видел и главную причину неизбежной инверсии политических целей в обществе, где и политика, и властитель подконтрольны знати: «У народа более честная цель, чем у знати: знать желает угнетать народ, а народ не желает быть угнетенным». *.

Главный фактор непредсказуемости (когда речь идет не о концептуальной реконструкции, а о ещё не сбывшихся планах и проектах).

Макиавелли Н. Государь. М., 1990. С. 21.

хорошо известен. Этот фактор — узкогрупповые интересы, трудно совместимые или не совместимые в принципе, к тому же обычно не вполне осознанные и не артикулированные даже основными участниками политического процесса. Какой общий план может быть у пауков в банке, устремления которых могут в чем-то совпадать — будь то поиск пищи или путей спасения? Впрочем, и в тех случаях, когда консенсус в верхних эшелонах власти возможен, обществу демонстрируются только некоторые стороны и моменты такого планирования и прогнозирования, имеющие отношение преимущественно к информационному сопровождению публичной политики. Предметом общественного внимания может быть в лучшем случае подготовка среднеи долгосрочных планов, проектов и программ развития в различных отраслях внутренней и внешней политики.

Однако наибольший интерес представляет, как уже говорилось ранее, не надводная, а подводная часть айсберга, скрытая от глаз. Политическое планирование, если не сводить его к работе «технологов» — это планирование исторического времени, будущего целых народов с учётом их цивилизационной миссии, выявить которую становится всё труднее в условиях жёсткого табуирования и «режима политкорректности» в современной политике и политологии.

* * *.

И в завершение предисловия несколько слов о главном — о человеческом факторе, который чаще всего рассматривается как фактор особого риска, но в ряде случаев именно межличностные связи вытягивают всю систему. Автору для подтверждения своих гипотез трудно было найти материал, достоверность которого нс вызывала бы серьёзных сомнений. Политическое планирование — слишком закрытая и малоисследованная тема, чтобы рассчитывать на полные и честные ответы по всему кругу вопросов в мемуарах политиков и в академических изданиях. Политики вряд ли расскажут правду, ибо чаще всего просто не ведают её, а политические учёные-теоретики с упоением рассуждают о том, как изменился бы мир в лучшую сторону, если бы их вовремя услышали политики. И они отчасти правы, автор не припомнит случая, чтобы большая наука и большая политика нарушали никем не установленную, но вполне реальную границу, отделяющую «политическую кухню» и политическую демократию от научных лабораторий и академической демократии. Там, где указанная граница нарушается, часто происходят удивительные метаморфозы либо с демократией (многие известные политики известны своим неуважением к «яйцеголовым», а многие крупные учёные, вкусившие власти, — тираны по натуре⁶), либо с большой наукой, которая сразу же после «политического востребования» заметно мельчает и даже включается в сферу «услуг по вызову».

В результате груды тех немногих учёных, которые предлагали и предлагают удивительно точные прогнозы, тщательно выверенные и обоснованные проекты, способные качественно отразиться на эффективности политического планирования и прогнозирования, иногда походят на «глас вопиющего в пустыне». Творчеству одного из них (лучшего среди них) посвящён последний раздел книги. Речь идёт о выдающемся русском мыслителе, философе и политологе А. С. Панарине (26.12.1940—25.09.2003), с которым автор тесно сотрудничал в течение многих лет. Именно по настоянию Александра Сергеевича автор ушёл с государственной должности в 2000 году и вернулся к любимой профессии — преподавательской деятельности.

При подготовке разделов книги пришлось опираться не столько на кем-то систематизированные материалы (их дефицит бросается в глаза), сколько на собственную и далеко не безошибочную интуицию, а также на личный опыт. Этот опыт был накоплен во время работы в Совете Федерации первого созыва (заместитель Председателя Комитета по социальной политике и экологии⁷, председатель подкомитета и Экспертного совета по устойчивому развитию) и в Администрации Президента Российской Федерации.⁸ Некоторые ценные обобщения по методологии политического пространственного (территориального) планирования удалось сделать благодаря участию в инициировании, разработке и реализации государственных и международных программ и проектов. Важнейшие среди них — Государственная программа развития Тверской области — территории Великого водораздела (1991—1997) и международная программа «Колодцы мира защита планетарной системы естественных гидроузлов» ⁹ (научное руководство обеими программами осуществлялось совместно с профессором и другом В. М. Воробьёвым). В этом же ряду — серия проектов в северных регионах России, в том числе организация Северного социально-экологического конгресса и успешно осуществлённый проект Системного экологического мониторинга.

Важные для авторского видения наблюдения за внедрением современных форм политического планирования были сделаны благодаря сотрудничеству с крупными политическими деятелями, открытыми для честного диалога с научным сообществом. В частности, автор опирался на позитивные результаты работы Научно-экспертного совета и Координационного совета по социальной стратегии, которые возглавлял Председатель Совета Федерации С. М. Миронов (в настоящее время большая часть экспертов работает в Экспертном совете фракции Справедливая Россия Государственной Думы).¹⁰ Несколько фрагментов книги представляют собой тексты докладов, прочитанных автором на заседаниях этих советов.

Значительный блок материалов, прямо связанных с методологией политического планирования, но не вошедших в эту книгу,¹¹ представляют собой доклады и разработки, выполненные по программе Научного совета по изучению и сохранению культурного и природного наследия РАН. Возглавляет совет академик РАН Е. П. Челышев, с которым автору посчастливилось работать над серией проектов около 20 лет. Ряд положений были предметом заинтересованного и конструктивного обсуждения в Общественной палате РФ (Комиссии по экологии, которую возглавляет член-коррсспондент РАН В. М. Захаров, и в Комиссии по культурному и духовному наследию, работающую под руководством митрополита Калужского и Боровского Климента).

Совершенно новые аспекты политического планирования открываются, когда их обсуждаешь не с профессиональными политиками, политологами и политтехнологами, а с людьми, на первый взгляд далёкими от политики, но наделёнными острым умом, талантом и — это главное — обострённым чувством личной ответственности за всё, что происходит с Россией. Автор многое почерпнул от общения со Святейшим Патриархом Алексием и митрополитом Воронежским и Борисоглебским Сергием, особенно в период, когда возглавлял учебно-исследовательский центр МГИМО (У) МИД РФ и был главным редактором журнала «Церковь и общество», издаваемого этим центром по благословению Предстоятеля. Журнал был в основном посвящен духовным аспектам политического планирования в сфере внутренней и внешней политики. В настоящее время автор является председателем Экспертного совета Всемирного Русского Народного Собора, который возглавляет Святейший Патриарх Кирилл. Автор многим обязан академику Д. С. Лихачёву, с которым работал в Президиуме Российского (Советского) фонда культуры. Благодаря личным усилиям Дмитрия Сергеевича получила поддержку Президента России Государственная программа развития Тверской области¹² — первая в стране федеральная программа устойчивого развития стратегически важного региона.