Две стороны идеала

Идеал, как всякий знак, имеет телесную оболочку и сверхчувственное значение. Поэтому культуру как идеалообразующую грань человеческой жизни неправомерно подразделять на некие материальную и духовную культуры, что сплошь и рядом делается культурологами. В отличие от обычного знака идеал ценен нс только своим значением, но также и телесным воплощением.

Когда, например, мы читаем книгу, для нас важно не само начертание букв и слов, а выходящее за физическое пространство книги сверхчувственное содержание; значения этих слов находятся «по ту сторону» книги. Как и в какое реальное или иллюзорное пространство наше сознание проецирует возникающие при чтении идеальные образы — это особая философская проблема. В случае же оперирования идеалом наше внимание одновременно раздваивается: с одной стороны, оно концентрируется на чувственно данном теле репрезентанта как средоточии умозрительной трансцендентной целостности, а с другой стороны, стремится к самой этой целостности, пытаясь схватить все ее ускользающее содержание.

Из-за такой амбивалентности отношения человека к идеалу культура одновременно является и не является чувственной данностью, а потому она вечно загадочна для постороннего наблюдателя и исследователя. Постичь и пережить ее более или менее полно способен только ее носитель, умеющий переключаться с восхищения телесной оболочкой идеала на его сверхчувственное духовное значение. Стороннему человеку, погруженному в альтернативную культуру, чужая культура видится преимущественно в застывших опредмеченных формах — как некая символическая телесность, система идолов.

Но и в отношении члена культурной общности (как своего носителя) идеал ведет себя двойственно. В одном случае идеал заставляет нас увлекаться своей плотью, конкретностью, совершенством, уникальностью. Тогда культура поворачивается к ее носителю своей материальной стороной, становится возделыванием материальных ценностей, оборачивается идолопоклонством.

Так происходит, например, с религией, искусством или наукой, когда духовное содержание их идеалов становится менее значимым, чем материальная ипостась, а возделыванию, прежде всего, подлежит тело культурных символов, внешняя и обрядовая стороны культуры.

В другом случае акцент в отношении к идеалу может переместиться на сверхчувственное содержание культурного символа, когда человек притягивается к предметной целостности, находящейся за символом. Тогда культура поворачивается своей духовной гранью, превращается в возделывание возвышенного и расширяющегося духа и перестает быть идолопоклонством, даже если речь заходит о язычниках.

В зависимости от смещения акцентов на материальную или духовную грани культуры возникает интеллектуальное искушение либо свести культуру к материальному феномену, либо наделить ее только духовными свойствами, что, повторим, неточно. Если, скажем, поклоняться самой материи иконы, то это будет материалистическое поклонение идолу; но если смотреть в икону как в «окно», за которым видится беспредельная абсолютная реальность, то такое отношение к иконе есть духовное почитание божества.

Происхождение той или иной религии часто объясняют синкретизмом (слиянием) духовного и материального начал. Например, А. С. Хомяков, как известно, говорил о двух исходных формах религии, лежащих в основе всех религий, — иранской и кушитской (нубийской). Иранизм, по его мнению, есть духовное поклонение Божественному началу, а кушизм — культ материального начала.