Обличительная литература» и «обличительная история

Историческое знание, усвоенное широкими массами, способно выполнять функции защиты государственных национальных интересов. Примеров тому множество, вот один из них.

Когда в Японии появился учебник истории для младших классов, где вторжение японских войск в Китай в 1937 г., и вся японо-китайская война 1937—1945 гг., в ходе которой была захвачена большая часть территории Китая, — интерпретировалась в благожелательном тоне, и агрессия Японии полностью оправдывалась, реакция в Китае последовала незамедлительно. Вспыхнул «всенародный протест», последовали официальные заявления, выступления простых граждан в СМИ и демонстрации на улицах. Все это было подкреплено бойкотом японских товаров на всей территории Китая. А уж это подействовало мгновенно: учебник был изъят из японских школ, и интерпретация японо-китайской войны изменена. Как видим, обыденное историческое знание рядовых китайцев способствует консолидации граждан и отстаиванию государственных интересов. Но нам важно понять, что происходит в России.

Почему многие отечественные историки, публицисты, журналисты переступают нравственный порог дозволенного, тщательно извлекая из прошлого и сладострастно воспроизводя не только в научных монографиях, но и в популярных изданиях, телеи радиопередачах все, что работает на негативный образ России?

Если углубляться в историю, вероятно, первой причиной можно считать истоки российской историографической традиции, уходящей корнями в XVIII в. в период царствования Петра I (см. Раздел «Норманизм и антинорманизм.»).

Вторая причина: влияние «обличительной литературы» на отечественное историческое знание. В том, что в России утвердился «западноориентированный» взгляд, немалая «заслуга» наших литераторов, историков, философов XVIII—XX вв. Долгие десятилетия западничество, доходившее порой до национального нигилизма, было господствующим направлением русской мысли. Это направление породило целый пласт так называемой «обличительной литературы», которой было заложено зерно саморазрушения России.

Самоотречение, служение всему человечеству, как высшее предназначение русского народа — мотив, развиваемый Ф. М. Достоевским. У других народов, пишет он, «каждая народная личность живет единственно для себя и в себе, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами^[1], для всеобщего примирения. И это все вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в Царствии Божием — стань всем слугой»^[2]. И еще: «Стать настоящим русским, стать вполне русским может быть и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите»^[3].

ТУ же идею развивает Н. Бердяев: «Россия должна была преодолеть свою изоляцию и приобщиться к круговороту мировой жизни. Только на этих путях возможно было мировое служение русского народа»^[4].

Ранний Карамзин (1790), отвергая ценность народного, национального, писал: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами»^[5]. И если молодой Карамзин выражает искреннее восхищение «очеловечивающей» универсализацией русского характера, ставшей заслугой Петра I, то через двадцать лет Н. М. Карамзин приходит к совсем другим выводам. В «Записках о древней и новой России» он уже высказывает взгляды, диаметрально противоположные своим ранним воззрениям: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России.

Виною Петр". Он также пишет о том, что общечеловеческое состоит из многообразия национального, гражданские добродетели, чувство привязанности к Родине — не препятствие на пути к «общечеловеческому», а условие и залог этого. «Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства, подобно физическому… Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев: он есть не что иное, как привязанность к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в их собственном сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?»^[6]

Одним из результатов петровского реформирования стал культурный раскол единого прежде общества на две неравные части: немногочисленная верхушка с внедренными, насильно вбитыми в нее убеждениями о превосходстве всего европейского над национальным, и огромные народные массы, не воспринявшие пока эту новую идеологию.

Век XIX с его преобладанием западничества значительно расширил слои европеизированной русской общественности. Распространенным явлением в тогдашней дворянской среде стало пренебрежение родным языком — факт уникальный, нигде более не встречающийся. Историк С. Соловьев так описывает свои впечатления о семье князя Голицына, к детям которого он в свои 18 лет был рекомендован в качестве учителя русского языка: «И вот я в чужом аристократическом доме, среди чуждых для меня нравов и обычаев, среди чуждого народа, ибо среди чужого языка; все, кроме прислуги говорят вокруг меня по-французски, и молодых французиков, т. е. княжат, я обязан учить чуждому для них, а для меня родному — русскому, который они изучают как мертвый язык. Тут-то я впервые столкнулся с этой безобразной крайностью в образовании русской знати»^[7]. Эта «крайность» в дворянской жизни сохранялась и в начале XX в.: Анна Ахматова до шести лет говорила только по-французски, а русскому выучилась уже потом, когда пошла в школу.

Отрицание каких бы то ни было достоинств в народном, национальном, в традиционной русской культуре, принятое в бытовой дворянской среде, подкреплялось авторитетами известных писателей, ученых. По аналогии с «обличительной литературой» можно говорить и об «обличительной истории». Тот же С. Соловьев в своих научных трудах всю допетровскую эпоху относит к периоду варварства. Появление Петра — это, по Соловьеву, — граница в России между варварством и цивилизацией. Допетровское «варварство» русского общества рисуется так, что, действительно, может показаться, что самое лучшее, это стереть из памяти эти страницы, ибо там ничего, кроме безобразия, жестокости, грубости, занудства и глупости, нежелания и неумения что-либо делать — нет: «Наши люди тупы разумом, сами ничего не выдумают, если им другие не покажут; у нас нет никаких книг о промыслах, как у других народов. Наш народ ленив, непромышлен, сам себе не хочет добра сделать, если не будет силою принужден»^[8]. И далее: деятельность Петра — это «открытая, сильная, кровавая борьба против лености, косности тунеядства… Она выражала великий переворот, великое движение в жизни народной, стремление отделаться от начал общества варварского и усвоить себе начала общества цивилизованного. Ибо что такое общество варварское и общество цивилизованное? Какое существенное различие между ними?» Далее идет наиболее интересный для нас абзац, где дается критериальная оценка С. Соловьевым того и другого. «Основной признак варварства есть лень, стремление самим не делать ничего или делать как можно меньше и пользоваться плодами чужого труда, заставлять другого трудиться на себя… Общество выходит из состояния варварства, когда является и усиливается потребность в честном и свободном труде, стремление жить своим трудом, а не за счет других. Наша Россия была именно слаба этим присутствием в ней варварского начала, начала косности, которое порождало стремление жить чужим трудом…»^[9]. Обществом развитым, цивилизованным С. Соловьев считает такое, где господствует разделение занятий и потому присутствует соединение сил, общая жизнь, ибо все находится во взаимной связи и зависимости.

Знакомство с соловьевской допетровской историей, особенно с теми местами, где говорится о лени и застое, вызывает недоумение. Известно, что еще ранняя Киевская Русь знала развитое земледелие, ремесла, имела искусных ювелиров, гончаров, оружейников, активно торговала с Византией, ходила со своими товарами до Багдада. Разделение труда и вместе с тем «соединение сил» ради общего дела — созидания и собирания государства — проявлялись с самых первых шагов становления Руси как государства. Непонятно, за чей «чужой» счет могла веками жить огромная страна?

В дневниках Л. Н. Толстого (1870) нам встретилась реакция той же эмоциональной окраски^[10].

«Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразно в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать… Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершалась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?.. Читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли., невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо? Кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто производил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал так, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?».

Толстой Л. Н.

Собр. соч. в 22 т. — М., 1985. — Т. 21. — С. 265—266.

Л. Н. Толстой, как это свойственно гениям, понял главное, на чем должно строиться историческое знание. В Записных книжках он писал: «История хочет описать жизнь народа — миллионов людей. Но тот, кто … из описания понял период жизни не только народа, но человека, тот знает, как много для этого нужно. Нужно знание всех подробностей жизни, нужно искусство — дар художественности, нужна любовь»^[11].

Именно любовь, как необходимая внутренняя установка, обязательная для авторов, берущихся за темы истории родной страны.

Однако, как в прежние времена, так особенно и сейчас, многих авторов вдохновляет чувство противоположное.

А по поводу «призванности» России служить всему человечеству, то во все времена ничем хорошим для России это не кончалось. Национальные интересы России подменялись вселенскими, мировыми, всеевропейскими: Россия призывалась к осуществлению «великой православной миссии русского народа», «построению мирового коммунистического государства». Как были оценены ее жертвы, принесенные на европейский алтарь?

В войнах 1799, 1805 и 1807 гг.^[12] Россия сражалась не за русские, а европейские интересы. Из-за этих же интересов навлекла она на себя грозу 1812 г. Когда же она уничтожила полумиллионную наполеоновскую армию и одним этим уже, казалось бы, послужила общеевропейскому делу, Россия — вопреки своим выгодам (таково было мнение М. И. Кутузова в 1813 г.) — еще два года боролась за Европу. Когда Наполеон был низвержен, Россия затем спасала Францию от мщения Европы, как прежде спасала Европу от власти Франции.

Далее, в 1848—1849 гг. едва ли не вопреки своим интересам, Россия спасала Австрию от конечного распада. Тогда Николай I направил в помощь австрийскому правительству войска для подавления революции в стремящейся к отделению от Австрии — Венгрии. Далее, спасение Франции в 1875 г., миролюбие Александра III, Гаагские конференции, жертвенная борьба с Германией 19 141 917 гг., разгром фашистской Германии 1941—1945 гг., в ходе которого Россия понесла несоизмеримые ни с кем из других участников войны жертвы, во имя общемировых интересов. Сейчас Восточная Европа разрушает российские воинские мемориалы и кладбища, а Западная Европа и Америка переставляют акценты в оценке роли своих стран в победе над фашизмом.

Думается, что сегодня России нужно отказаться от выполнения каких бы то ни было вселенских миссий. Главная для страны историческая задача, которая в конечном итоге и послужит всеобщим интересам, это «восстановление и просветление лица России»^[13]. Не горделивое спасение мира, не мировой коммунизм, а обращение взора своего внутрь — на собственную сущность, на еще не уничтоженную национальную самобытность, на постижение собственной истории и величайших богатств своей культуры. Только от этой базы может отталкиваться формулирование национальных интересов сегодняшней России. Только на этом фундаменте возможно упрочение здания российской государственности.

Третья причина преобладания негативизма в отечественном историческом знании лежит в сфере социально-психологической: это некоторые ментальные особенности русского народа, допускающие принятие «обличительной истории».

Мы продолжаем поиск ответов на вопрос — почему в отношении русской истории так распространен критицизм, который иногда приобретает поистине экстремистский характер? Почему вполне сопоставимые деяния исторических персонажей в разных страновых контекстах оцениваются совершено по-разному?

Для ответа обратимся к фигуре Ивана Грозного. Большинство историков, а за ними и публицистов, писателей считают его олицетворением зла, беспрецедентным тираном и деспотом, патологическим и палачом.

Нельзя оспаривать, что Иван IV был жестоким и деспотическим правителем. Современный историк Р. Г. Скрынников, посвятивший несколько десятилетий изучению его эпохи, доказывает, что при Иване Грозном в России осуществлялся «массовый террор», в ходе которого «было уничтожено около 3—4 тыс. человек»^[14], причем уничтожено во многих случаях безвинно и к тому же зверски, с истязаниями и пытками.

Теперь взглянем на Западную Европу. Правившие в то же самое время в Западной Европе самодержцы: испанские короли Карл V и Филипп II, король Англии Генрих VIII и французский король Карл IX самым жестоким образом казнили сотни тысяч людей. Например, именно в годы правления Ивана IV с 1547 г. по 1584 г. — в одних только Нидерландах, находившихся под властью Карла V и Филиппа II, «число жертв доходило до 100 тыс.»^[15], причем речь идет о казненных и умерших под пытками «еретиках». Массовый террор в Европе XVI в. нередко целиком списывают на инквизицию, что не всегда верно. В Англии вообще не было инквизиции, а террор был не менее массовым. Еще более важно отметить, что инквизиция представляла собой лишь судебную инстанцию, а приговор приводился в исполнение по воле королевской власти.

Карл IX, король Франции, сам принял участие в Варфоломеевской ночи, во время которой было зверски убито более 3 тыс. гугенотов. Была уничтожена добрая половина родовитой французской знати только за то, что они принадлежали к протестантству, а не к католицизму. За одну ночь было уничтожено примерно столько же, сколько за все царствование Ивана Грозного. Резня не ограничилась одной «ночью», а продолжалась в течение двух недель, и погибло тогда около 30 тыс. протестантов.

В Англии Генриха VIII только за «бродяжничество» (речь шла в основном о крестьянах, согнанных с земель, превращаемых в овечьи пастбища) вдоль больших дорог «было повешено 72 тысячи бродяг и нищих»^[16].

Получается, что при Иване IV на Руси было казнено 3—4 тыс. человек, а в странах Западной Европы: Испании, Франции, Нидерландах, Англии в то же самое время с не меньшей жестокостью безвинно казнили никак не меньше 300—400 тыс. человек, т. е. в сто раз больше. Но поразительно, что в русском и точно так же в западном сознании Иван Грозный все-таки предстает как ни с кем не сравнимый тиран и злодей. Примечательно, что европейских «коллег» Ивана Грозного — Генриха VIII и Карла V — почитают, в Англии и в Испании им сооружены величественные памятники. Ивану Грозному памятников никогда не было. Даже на монументе Тысячелетия России в Великом Новгороде (1862), где воспроизведены фигуры 109 русских исторических деятелей, Ивана IV вы не найдете, его там нет. Почему?

Ответ заключается в глубоко различном отношении к злу в русской и западноевропейской традиции. На это ментальное различие обратил внимание В. В. Кожинов. Он пишет, что в представлении об Иване Грозном, как о совершенно исключительном тиране повинны не только русские общественные деятели, историки, публицисты, русские люди вообще, но и сам Иван IV, который в 1573 г. в своем получившем широкую известность послании в Кирилло-Белозерский монастырь обвинял себя «в скверне, во убийстве… в ненависти, во всяком злодействе», в том, что он — «нечистый и скверный душегубец»^[17]. Естественно, что если уж сам Иван IV кается, считает себя «душегубцем», то что же остается другим? К тому же позднее, в 1582 г. Иван Грозный официально объявил о «прощении», говоря современным языком, о реабилитации,.

всех казненных при нем людей и передал в монастыри огромные деньги для их вечного поминания, признав их тем самым пострадавшими безвинно. Ничего подобного никогда не делали западноевропейские властители — современники Ивана Грозного.

Не менее характерно и отношение западной Церкви к казням. Так, «папа Григорий XIII при известии о „подвигах“ Варфоломеевской ночи велел иллюминировать Рим, выбить медаль в честь этого богоугодного дела и отправить в Париж кардинала Орсини для поздравления „христианнейшего короля и его матери“ — Карла IX и Екатерины Медичи»^[18].

Диаметрально противоположная реакция в России. Митрополит Московский Филипп в Успенском соборе принародно отказался благословить Ивана Грозного, сказав во всеуслышание: «За алтарем неповинно кровь льется христианская, и напрасно умирают». Вот контраст в отношении к злодейству главы западной католической и русской православной церкви. О причинах этого контраста писали русские мыслители и писатели. И. В. Киреевский говорил следующее о различии западного и русского человека.

«Западный человек, говоря вообще, почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из европейцев всегда готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми… Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки, даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов осознать его нравственную незаконность».

Киреевский И. В.

Даже за плохого государя русский человек винил себя: «По народному воззрению, дурной царь посылается Богом народу в наказание за грехи; тогда ничего другого не остается, как только сносить с терпением Божью кару и молить Бога о помиловании»^[19].

На Западе массовое уничтожение людей в XVI в. никого не удивляло и не поражало. Совсем иное дело в России.

«Россия сумела убедить и себя, и весь остальной мир, что угнетателя и злодея таких масштабов никогда дотоле не рождала Земля. Одно из не столь уж крупных выражений мирового зла было превращено в будто бы уникальное, ни с чем не сопоставимое на Земле „чисто“ русское зло»^[20].

Для социолога, изучающего историческое знание — рассмотренный пример очень важен, поскольку он демонстрирует, как много зависит не от самого события или явления, а от его восприятия, от трактовки, от отношения к нему, обусловленного социально-культурными, ментальными особенностями.

Четвертая причина преобладания критицизма в отечественном историческом знании — прерывистый характер самой российской истории. Вся история нашей страны характеризуется прерывностью и чередой отрицаний. Каждый последующий этап отрицает предыдущий. Он строится на оболгании, оглуплении и обесценивании предыдущего периода: послепетровское время отрицает допетровское; революция 1917 г. отвергает весь монархический период; перестройка 90-х гг. разрушает идеалы семидесяти советских лет. Соответственно, переписывается и история, меняется содержание исторического знания. Сбрасываются с пьедесталов одни герои, на их место возносятся другие. Уничтожаются целые социальные слои — носители знания, культуры, традиций, духа народа. Нарушается преемственность как социально-историческая основа целостности культуры народа и прочности государства.

Пятая причина преобладания критической составляющей в отечественном историческом знании — уже современная. Это глобальная конкурентная борьба в мире и использование в ней среди других средств — манипуляции историческим сознанием. Лидирующие страны стремятся не допустить или затормозить возрождение и возвышение других стран, считавшихся ранее «периферийными». Активно привлекаются специалисты, ученые, журналисты, — одни по убеждению, другие за деньги, — для работы по перепрограммированию умов населения «периферийной» страны, для коррекции исторического сознания, деструкции традиционных ценностей, изменения мотивации поведения в соответствии с требованиями глобального рынка. Тиражируются упоминания про «неправильный народ»: то он заражен фашизмом, то непригоден для гражданского общества, для рыночной экономики. Формируется заниженная самооценка народа, низводится дух нации. Народ с таким состоянием духа подобен организму с пониженной сопротивляемостью, у такого народа навсегда пресекается попытка сказать о себе: «Мы — народ с великой историей и культурой».

k-k-k

Историческое знание выполняет в обществе важнейшую социальную функцию, являясь одним из факторов, способствующих поддержанию социальной стабильности. То, кем ощущают себя граждане, что они твердо знают о своей истории — формирует в конечном счете образ страны. Это твердое знание уже своей уверенностью заставляет и окружающих считаться с этим.

Национальное сознание, осмысленная национальная гордость способны вытянуть страну даже в условиях исторических катаклизмов, экономической разрухи, технологического отставания, так как последнее восстанавливается значительно легче, чем разрушенная национальная идентичность и выветренное знание о национальных корнях и национальной истории.

России с ее историческим и культурным ресурсом нет необходимости «сочинять» прошлое. Нужно только освободиться от национального нигилизма. Нужны принципиально положительные установки, актуализация в массовом историческом сознании спасительной процедуры «припоминания самих себя» (А. С. Панарин). Этот процесс может успешно направляться только национальной элитой: не беспочвенной «диаспорой прогресса», а теми, кто и прогресс в любой его форме рассматривает в специфическом пространственном измерении, сообщающем ему национальный облик"^[21]. Нужны национально ориентированные социальные ученые и интеллигенция с духовной диспозицией, отличной от той, которая господствовала в профессиональном сообществе социальных ученых в 1990;е гг. И такие ученые, носители иного исторического знания, есть, их все больше, в том числе в среде молодежи заметны новые исследователи со здоровым, незамутненным историческими комплексами сознанием.

• [1] Курсив мой. — И. О.
• [2] Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. — М., 1980. — Т. 22. — С. 144.
• [3] Там же. — Т. 26. — С. 147.
• [4] Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 1990. — С. 12.
• [5] Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. — Л., 1984. — С. 253—-254.
• [6] Карамзин Н. М. Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении. — М., 1991. — С. 32—33.
• [7] Соловьев С. М. Избр. труды. Записки. — М., 1983. — С. 251.
• [8] Соловьев С. М. Птенцы Петра Великого // Чтения и рассказы по истории России. —М., 1990.— С. 621.
• [9] Там же. — С. 622.
• [10] Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 т. — М., 1985. — Т. 21. — С. 265—266.
• [11] Толстой Л. Н. Записная книжка № 4 // Поли. собр. соч. в 90 т. — М.; Л., 1952. —Т. 48.
• [12] В 1799 г. Россия направила армейский корпус под командованием фельдмаршала А. В. Суворова в Италию на помощь союзной Австрии против Франции; в 1805 г. и 1807 гг. Россия участвовала в войне с наполеоновской Францией в коалициис Австрией, Пруссией и Англией.
• [13] Выражение русского философа Г. П. Федотова (1928).
• [14] Скрынников Р. Г. Иван Грозный. — М., 1975. — С. 191. (Цит. по: Кожинов В. В. История Руси и русского слова: Современный взгляд. — М., 1997. — С. 28.)
• [15] Григулевич И. Р. История инквизиции. — М., 1970—С. 271. (Цит. по: Кожи нов В. В. — С. 28.)
• [16] Осиновский И. Н. Томас Мор. — М., 1974. — С. 62. (Цит. по: Кожинов В. В. — С. 29.)
• [17] Памятники литературы Древней Руси. / Вып. 8. — М., 1988. — С. 144, 145.
• [18] Лозинский С. Г. История папства. — М., 1986. — С. 264—265. (Цит. по: Кожи-нов В. В. — С. 30.)
• [19] Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. — М., 1994. — С. 13—14.)
• [20] Кожинов В. В. — С. 33.
• [21] Панарин А. С. Юбилей победы: Итоги трех мировых войн для России // «ВтораяЕвропа или „третий Рим“»? — М, 1966. — С. 88—89.