Власть — сущностно оспариваемое понятие

Как считает У. Б. Гэлли, понятие является сущностно оспариваемым, если его значение и критерии применения постоянно открыты для обсуждений и пересмотра. По сравнению со сферой социальной и политической философии, общественных и вообще гуманитарных наук в естественных науках реже возникают такие разногласия. Фактически все понятия этики, политики, эстетики сущностно оспариваемы. Взять хотя бы искусство. Мы можем применить этот термин к леонардовской «Тайной Вечери», но применим ли он к картинам, например, Э. Уорхолла, изображающим нагромождение одинаковых консервных банок или других предметов обихода? Или музыка. Конечно, Девятая симфония Л. Бетховена относится к этому роду искусства, но мы не назовем какофонию уличного шума музыкой, как это делают современные композиторы и музыковеды. По мнению Гэлли, эти споры неразрешимы, потому что отсутствует приемлемый для всех критерий, по которому то или иное произведение можно отнести к сфере искусства — живописи или музыке.

Сказанное справедливо и по отношению к таким политическим концептам, как справедливость, равенство, свобода и власть. Подобно тому, как искусствоведы спорят, можно ту или иную картину назвать произведением искусства, политики и теоретики никогда не придут к согласию по поводу того или иного примера применения власти.

Тезис о сущностной спорности власти или других политических понятий представляется и категоричным, и вызывающим. Более того, он претендует на то, чтобы споры и несогласия по поводу всех этих концепций так никогда и не закончились: если специалисты не могут придти к общему мнению в определении содержания понятия власти, тогда и в самом деле его применение по своей сути спорно. Кроме того, данный тезис предстает удивительно беспристрастным, нормативно-нейтральным, неопределенным — настолько, что, кажется, ни одна концепция власти не может претендовать на превосходство над другой: у вас одно мнение, у меня другое, и мы никогда не сойдемся.

Однако при ближайшем рассмотрении утверждение о непреодолимой — сущностной — спорности понятия страдает многими изъянами. Во-первых, если с ним согласиться, все научные дискуссии, обсуждения и поиски взаимоприемлемых определений власти (и других политических понятий) бесперспективны априорно и в принципе, и каждый, кто пытается сформулировать концепцию власти в надежде найти согласие, берется за безнадежное дело. Отсюда следует, что все доводы в пользу того или иного толкования ни к чему не ведут, поскольку речь не просто о том, чтобы высказать свои соображения, а чтобы совместно достичь некоего согласия.

Тем, кто настаивает на принципиальной несводимости различных подходов к определению власти (или свободы, или справедливости и т. д.), в сущности, остаются лишь два способа политического поведения: либо принуждение, либо добровольная перемена убеждений. Тот, кто не поддается уговорам, должен подвергнуться принуждению (будет изгнан, его заставят молчать, проигнорируют и т. д.). В. Коннолли считал, что полемика вокруг собственно понятия и толкования власти представляет собой часть более широкой идеологической дискуссии. Склонить других принять мое личное понимание власти — это значит «обратить» их, в какой-то мере заставить принять мою политическую идеологию.

Говорить в наши дни об «обращении» в свою веру — быть может, хорошая теология, но опасная политика. Политическая аргументация не есть самоцель, она существует для того, чтобы примирить общественные противоречия посредством доводов и убеждений. Общий язык или общий лексикон — предварительное условие, требующееся для выполнения этой задачи. «Элементарный политический процесс, — писал Бертран де Жувенель, — есть взаимодействие умов с помощью языка. Речевое ощущение полностью зависит от наличия в памяти общего для всех словарного запаса, которым пользуются ее участники, придавая словам большей частью одинаковое значение. Подобно тому, как люди одной культуры говорят на одном языке, члены одного и того же сообщества используют общий язык морали. Насколько обогащается язык морали, настолько развивается и сообщество; когда он рушится, то же самое происходит и с сообществом»^[1].

Если же понятия, определяющие политический дискурс, а следовательно, и политическую жизнь, действительно сущностно оспариваемы, тогда не существует ни общего морального, ни политического словаря; нет общения, значит нет и общности, как об этом писал Дж. Дьюи.

Если бы тезис о сущностной оспариваемости соответствовал действительности, становился бы невозможным и политический дискурс; тем самым исключалась бы и вся политическая жизнь. По этим причинам цивилизованность и гражданская жизнь немыслимы в нарисованном Гоббсом воображаемом, но, тем не менее, ужасающем естественном состоянии: все люди — монады, ничем не связанные друг с другом до такой степени, что каждый говорит на своем им самим изобретенном языке. Понятия, выражаемые на этих языках, не могут быть переведены или каким-то образом поняты: все друг для друга — чужаки и враги. Отсюда, по Гоббсу, «война всех против всех», делающая жизнь людей ужасной, бедной, одинокой, жестокой и недолговечной. Гоббсовское «естественное состояние» сродни тем условиям, которые возникли бы, если (представим себе) тезис о сущностной оспариваемости оказался бы верен: сущностно бесспорно было бы одно — невозможность общения.

Становится ясным, что утверждение о сущностной оспариваемости политических понятий — нс просто констатация ограниченности языка и содержания понятий, но ограниченности самой возможности общения, а следовательно, и человеческой общности. Значит, вопрос о том, верно или ложно предположение о неразрешимости спора вокруг того или иного политического понятия вообще и, в частности, концепта власти, вовсе не является предметом абстрактных или академических интересов, а имеет важнейшее политическое значение. Под сомнение ставятся перспективы общения и тем самым образование общностей.

К счастью, при ближайшем рассмотрении дело обстоит не столь мрачно. Ранее нами утверждалось, что тезис о сущностной оспариваемости сам по себе спорен и сомнителен; если он не полностью ошибочный, то тупиковый и логически бессмысленный. Теперь следует признать, что опыт, политическая практика как будто дают ему разные подтверждения. Пусть так, но все равно данный тезис заводит в тупик по принципу post hoc, ergo propter hoc. Тезис о сущностной оспариваемости концепта власти зиждется на том, что до сих пор фактически не было найдено взаимоприемлемого согласия относительно содержания и применения данного концепта. Однако на основании множества примеров несогласия — как бы длинен ни был их список — можно лишь заключить, что противоречия действительно существуют, но это вовсе не значит, что они непременно должны быть всегда. Самое большее, что можно с уверенностью констатировать: «власть» — понятие, которое постоянно будет вызывать споры.

Если мы прислушаемся к утверждениям Лукса и Коннолли, то убедимся, что они предлагают совсем иной подход. В самом деле, они постоянно критикуют (иногда очень ярко) различные концепции власти, приводят доводы (нередко убедительные) в защиту своих — альтернативных — взглядов. Лукс, например, считает свою концепцию власти «выше» «менее значительных» концепций оппонентов. Этому не следует удивляться: тот, кто серьезно и искренне верит в сущностную оспариваемость политических понятий, никогда не признает преимущество какого-то одного суждения над другим, поскольку отрицает наличие самой основы — логической и практической — для такого суждения.

Однако размышления о принципиальной оспариваемости «власти» и других политических понятий вовсе не обязательно следует считать бесполезными. Может быть, их стоило бы включить не столько в «порочный круг», сколько, по выражению Н. Гудмена, в «добродетельный круг» исследований, что принесет ценные плоды.

Тезис о сущностной оспариваемости можно рассматривать не как фундированный философский тезис о языке и смысле, а как риторическое построение, позволяющее привлечь внимание к непременной черте политического дискурса, а именно: к постоянной возможности несогласия. Время от времени несогласие проявляется более активно, и это особенно относится к спорам о понятии власти. Важно помнить, что такие противоречия можно разрешить не указом или силой оружия, не сменой идеологии, а только благодаря присущей человеку власти особого рода — власти разума, аргументации и убеждения.

• [1] Жувенель Б. де. Этика перераспределения. СПб., 2011. С. 59.