Взаимоотношения позитивистского и романтического потенциалов культуры XIX века

Философии рассматриваемого типа для своего развития приходилось преодолевать сопротивление господствующей идеологии, искусство же, напротив, черпало силы в борьбе с ней и — ярчайший пример Россия — доводило трезвый реалистический анализ действительности до критикосатирического, гротескного ее преображения, подобного гоголевскому или щедринскому. Поэтому оказывались не только возможными, а в конечном счете неизбежными такие парадоксальные ситуации, как соединение в деятельности Н. Г. Чернышевского пропаганды политико-экономического учения позитивиста-контианца Дж. С. Милля и теоретического обоснования самого последовательного реализма в литературе, сближавшейся с научным познанием действительности, а в политических воззрениях с романтически-утопическим представлением о крестьянской революции как способе достижения социалистического идеала. Столь же остро противоречивым было у Л. Н. Толстого соединение «самого трезвого реализма», доходившего до «срывания всех и всяческих масок», по точным ленинским определениям его художественного метода, с чисто романтическим религиозно-этическим учением — «толстовством» и собственным жизненным поведением, превращавшим великого писателя в пахаря и сельского учителя. При всех отличиях от толстовских мировоззрения и жизненного пути главный герой Ф. М. Достоевского князь Мышкин оказался столь же романтически-утопичным воплощением нравственно-философского идеала писателя, как Платон Каратаев — идеала своего создателя; различались они только реалистически выписанной социальной характерностью дворянского интеллигента и коренного мужика. Но ведь и мировоззрение самого В. И. Ленина было ярчайшим воплощением того же противоречия: искреннее стремление к научному обоснованию революционной практики, которое привлекло его к марксизму и должно было определить отличие теории и практики ленинизма от романтического утопизма деятельности народников (понятие «романтизм» В. И. Ленин и употреблял в своей полемике с народниками!), обернулось романтически-утопическим же упованием на возможность достижения социалистического идеала в крестьянской стране при замене — всего лишь! — индивидуального террора массовым, революционным, и замене анархического идеала уничтожения государственного насилия «диктатурой пролетариата», которая закономерно и неизбежно должна была превратиться в поработившую и пролетариат, и крестьянство, и интеллигенцию реставрацию феодального строя, монархического самодержавия и религиозно-мифологического мировоззрения.

Однако дело тут не только в национальных особенностях русского менталитета, как часто говорят историки и социологи, — в России лишь в особой форме повторилась история французской революции XVIII века, подготовленной научным мировоззрением просветителей, вдохновленной благородной идеей «свободы, равенства и братства» и пытавшейся реализовать ее с помощью массового террора, казнившей царствующих особ, а затем физически уничтожавшей мнимых «врагов народа», и в конечном счете превратившей республиканский строй в религиозно освященный монархический… «Своеобразие» русской революции состоит в том, что Иосиф Джугашвили, в отличие от Наполеона Бонапарта, не короновался и иначе обеспечил себе церковное благословение, но это, разумеется, совершенно непринципиально, и национальные особенности играли в этих процессах самую незначительную роль.

О том же свидетельствует и мировоззрение К. Маркса, сложившееся в стране, отличной и от Франции, и от России, и в эпоху, отличную от времен французской и русской революций, но выказывающее подобное, остро противоречивое, соединение научности и утопичности: материалистическое философское учение К. Маркса и Ф. Энгельса, родившееся в первой половине 1940;х годов в полемике и с гегелевскообъективистским, и с романтически-субъективистским идеализмом и получившее обоснование в подлинно научном политико-экономическом анализе капитализма, после революции 1848 года причудливым образом соединилось, что стало очевидным уже многим их ученикам и последователям, с новым вариантом романтической утопии — с политической программой пролетарской революции, призванной заменить буржуазную демократию диктатурой пролетариата. Неудивительно, что провозгласивший эту программу «Коммунистический манифест» отличался чисто романтической стилистикой, начиная с открывавшего его фантастического образа: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», — и кончая возгласом: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Приобретет же он весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Возможность научного проектирования будущего по сей день вызывает острые споры (о которых пойдет у нас речь в свое время), но сейчас мне важно показать саму интенцию марксизма быть наукой, совпадающую, при всех различиях способа решения этой задачи, с представлением О. Конта о возможности сделать социологию наукой — «социальной физикой». Точно такая же диалектика общего и различного обнаруживается в сопоставлении творчества О. Бальзака и Э. Золя: один из них считал себя «доктором социальных наук», а другой мог бы назваться «доктором биологических наук», но оба ориентировались на научное познание и осмысление реального бытия человека в обществе. И вместе с тем, в Предисловии к «Человеческой комедии» «доктор социальных наук» говорил об «идеале», необходимом ему для оценки познаваемой реальности, а писатель, прилагавший законы генетики к изображению общества, создал серию лирических произведений чисто романтического свойства — он был автором и жесткого натуралистически-позитивистского романа «Человек-зверь», и романтическисимволистской «Ошибки аббата Мурэ».

Не умножая примеры такого рода, считаю возможным на основании приведенных сделать общий вывод: позитивистки-сциентистское и романтически-идеализирующее направления культуры XIX века проявлялись в ней не только в более или менее последовательных «чистых» и противостоявших друг другу формах, но и взаимосвязанными в мировоззрении и творчестве одного и того же деятеля культуры, хотя и в разных пропорциях в разных национальных культурах, в разных сферах духовной жизни и в разное время.

Резюмирую сказанное в наглядной схеме:

Схема 22.

Поэтому противостояние, а часто и прямое противоборство этих двух течений в культуре XIX века не следует понимать схематически, как рядоположенность изолированных одна от другой и несовместимых позиций — в культуре «чистые» формы являются в большинстве случаев лишь крайними полюсами широкого спектра взаимосвязанных в разных пропорциях «гибридных» форм; потому и в эту эпоху мы встречаемся с взаимными влияниями романтической и позитивистской (реалистической, материалистической, сциентистской, техницистской) позиций, а подчас и с продуктивными поисками их органического соединения; наиболее яркие примеры — творчество И. В. Гёте и А. С. Пушкина. При всем различии классиков двух национальных литератур, мировоззрение одного из которых опиралось на научное изучение природы, а другого — на познание отечественной истории, общим для них было скрещение романтического и реалистического типов сознания: социально-аналитического, («Вильгельм Мейстер» и «Евгений Онегин»), и мифологически-фантастического, («Фауст» и «Медный всадник»). Примечательно, что А. С. Пушкин оценивал «Фауста» как «величайшее создание поэтического духа», а И. В. Гёте послал в подарок конгениальному русскому поэту свое перо!

Однако дальнейшее развитие социальных противоречий и в XIX, и в XX веках показало, что решение этой задачи не было достигнуто, что конфликт науки и идеологии обостряется, и это стало одним из отличительных признаков культуры XX столетия, уже не только на Западе, но и в других регионах планеты.