Записки старого московского жителя

Эмилия уехала в деревню, и бостон наш расстроился; на булеваре нет ни души, ибо время неблагоприятно для гулянья: куда же мне деваться и что делать? От скуки всего лучше писать; в таком случае перо служит отводом ее и передает всю скуку автора читателям. Какое мне до них дело! всякий о себе думай… К тому же мне стукнуло 62 года, и я жил не с завязанными глазами в свете: сколько важных наблюдений могу сообщить любопытным, не хуже того славного эфемера, который, родясь на восходе солнца, видит себя в глубокой старости при его захождении и с красноречием доктора Франклина (автора сей остроумной басни") рассказывает юнейшим эфемерам о великих переменах света, замеченных им в течение столь долгого времени, то есть в 15 или 16 часов! Боже мой! сколько сделалось перемен и на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсе обнимали счастливых зефиров, вижу теперь четки или карты; взоры, с которыми некогда все другие встречались, ныне бродят уединенно по зале, наполненной людьми невнимательными. Многие умники обратились в глупцов, честные люди в бездельников, подлецы в гордецов, святоши в вольнодумцев и вольнодумцы в святош. Одним словом, я, старый эфемер, замечал метаморфозы в жизни, которые стоят Овидиевых; видел все, кроме того, чтобы плуты делались честными, а глупцы умными.

Но нельзя писать обо всем, что знаешь: назовут сатириком; а я никогда не любил сего имени, может быть, оттого, что оно всегда напоминает мне гнусную фигуру Сатира. Не хочу также сообщать наблюдений, которые можно растолковать в худую сторону для настоящего времени; скажут: «Таковы старики! хвалят, чего уже нет, а все новое осуждают!» Нет, брошу на бумагу замечания самые невинные и служащие неоспоримым доказательством того, что все идет к лучшему в свете, по крайней мере, у нас на Руси… Но в таком случае должно подумать…

«Господин! господин! не надобно ли вам цветов?..» Этот голос, прервав нить идей моих, мог бы чрезмерно рассердить меня, если бы он был не женский; но я, по старой привычке, все еще не умею сердиться на женщин… Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остано-^[1]

вясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек (ибо у меня еще нет подагры), даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей… Но чего лучше? этот букет может быть темою… Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: «Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!».

Так на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашаюсь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине… Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились; ибо любовь к сельским цветам есть любовь к Натуре, а любовь к Натуре предполагает вкус нежный, утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного эликсира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от Натуры, а дальнейшие снова приводят его к ней. Старинные русские бояре не заглядывали в деревню, не имели загородных домов и не чувствовали ни малейшего влечения наслаждаться природою (для которой не было и самого имени в языке их); не знали, как милы для глаз ландшафты полей и как нужен для здоровья деревенский воздух… Правда, что они были здоровее нашего, но это неизъяснимое чудо!.. О варварство! они гуляли только в своих огородах, где, сидя под тению черемухи, пивали холодный мед из стоп оловянных; не имели даже и цветников; в глаза не знали великолепной душистой розы, которую уже во время царя Михаила Феодоровича привез и Москву голштинец Петр Марселлин" ! Только при государе Петре Великом знатные начали строить домы в подмосковных, но еще за 40 лет перед сим богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне. Какая разница с нынешним временем, когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякий дворянин, насытившись в зиму городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село, слышать первый голос жаворонка или соловья! А кто должен остаться в Москве, тот желает, по крайней мере, переселиться за город; число сельских домиков в окрестностях ее год от году умножается; их занимают не только дворяне, но и купцы. Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами: тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад, но он говорит: «Что может сравняться летом с приятностию сельской жизни?» Самые ремесленники любят уже веселиться хорошим днем на чистом воздухе. Поезжайте в воскресенье на Воробьевы горы, к Симонову монастырю, в Сокольники: везде множество гуляющих. Портные и сапожники с женами и детьми рвут цветы на лугах и с буке-^[2]

тами возвращаются в город. Мы видали это в чужих землях, а у нас видим только с некоторого времени, и должны радоваться. Еще не так давно я бродил уединенно по живописным окрестностям Москвы и думал с сожалением: «Какие места! и никто не наслаждается ими!», а теперь везде нахожу общество!

Одним словом, русские уже чувствуют красоту Природы, умеют даже украшать ее. Объезжайте подмосковные: сколько прекрасных домиков, английских садов, сельских заведений, достойных любопытного взора просвещенных иностранцев! Например, село Архангельское, в 18 верстах от Москвы, вкусом и великолепием садов своих может удивить самого британского лорда; счастливое, редкое местоположение еще возвышает красоту их. Рощи, где дикость Природы соединяется с удобностями искусства и всякая дорожка ведет к чему-нибудь приятному: или к хорошему виду, или к обширному лугу, или к живописной даче, — наконец заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в Натуре и совсем не действуют на воображение. Скоро, без сомнения, перестанем рыть и пруды, в уверении, что самый маленький ручеек своим быстрым течением и журчанием оживляет сельские красоты гораздо более, нежели сии мутные зеркала, где гниет вода неподвижная…

Знаете ли, что и самый московский булевар, каков он ни есть, доказывает успехи нашего вкуса? Вы можете засмеяться, государи мои, но утверждаю смело, что одно просвещение рождает в городах охоту к народным гульбищам, о которых, например, не думают грубые азиатцы и которыми славились умные греки. Где граждане любят собираться ежедневно в приятной свободе и смеси разных состояний; где знатные не стыдятся гулять вместе с незнатными и где одни не мешают другим наслаждаться ясным летним вечером, там уже есть между людьми то счастливое сближение в духе, которое бывает следствием утонченного гражданского образования. Предки наши не имели в Москве гульбища; даже и мы еще весьма недавно захотели иметь сие удовольствие, но зато очень любим его. Жаль только, что наш булевар скуп на тень и до крайности щедр на пыль; он же, к несчастию, именем своим напоминает булевары парижские, столь прекрасные и сенистые! Древней столице Русского царства больно в чем-нибудь завидовать другим европейским городам. Хорошее гульбище дает какую-то выгодную идею о самых жителях; и для того швейцарцы, знакомясь с иностранцем, к ним приехавшим, тотчас ведут его на свои прелестные террасы, в свои тенистые аллеи, которые украшают все города их…

Иногда думаю, где быть у нас гульбищу, достойному столицы, — и не нахожу ничего лучше берега Москвы-реки^[3] между Каменным и Деревянным мостом, если бы можно было сломать там Кремлевскую стену, гору к соборам устлать дерном, разбросать по ней кусточки.

и цветники, сделать уступы и крыльцы для всхода, соединить таким образом Кремль с набережною, и внизу насадить аллею. Тогда, смею сказать, московское гульбище сделалось бы одним из первых в Европе. Древний Кремль с златоглавыми соборами и готическим дворцом своим; большая зеленая гора с приятными отлогостями и цветниками; река немалая и довольно красивая, с двумя мостами, где всегда движется столько людей; огромный Воспитательный дом с одной стороны, а с другой длинный, необозримый берег с маленькими домиками, зеленью и громадами плотового леса; вдали Воробьевы горы, леса, поля — вот картина! вот гульбище, достойное великого народа! Тогда житель Парижа или Берлина, сев на уступе Кремлевской горы, забыл бы свой булевар, свою Липовую улицу… Воображаю еще множество лодок и шлюпок на Москве-реке с разноцветными флагами, с роговою музыкою: ежедневное собрание людей на берегу ее, без сомнения, произвело бы сию охоту забавляться и забавлять других… Сверх того, Кремль есть любопытнейшее место в России по своим богатым историческим воспоминаниям, которые еще возвысили бы приятность сего гульбища, занимая воображение.

Но это одна мысль. Кремлевская стена есть наш Палладиум: кто смеет к ней прикоснуться? Разве одно время разрушит ее, так же, как оно разрушило стену вокруг Белого города и Земляного, ибо и сей последний был некогда окружен башнями (деревянными)… Итак, удовольствуемся своим булеваром, куда, государи мои, вы дозволите мне и теперь отправиться: ибо облака рассеялись, и солнце проглянуло. Бросаю перо до первой скучной минуты, в которую могу еще поговорить с вами о других переменах в Москве белокаменной и новых выгодах нашего времени.

• [1] Она напечатана в «Московском Журнале».
• [2] Прежде в России известны были одни дикие розы.
• [3] 2 Там уже заводилось гульбище; но Кремлевская стена нимало не весела для глаз. Тогда же берег не был еще выстлан камнем.