Судебный контроль как форма осуществления правосудия в досудебном производстве

Введение

судебного контроля в досудебное производство по уголовным делам с начала разработки концептуальных основ судебной реформы оценивалось как одно из наиболее важных ее направлений. Значимость этого направления не вызывала сомнений ни у сторонников, ни у противников реформ. Данное направление было предметом наиболее оживленных дискуссий как в самом начале 1990;х гг. при определении общего вектора развития отечественного уголовного процесса, так и после принятия нового уголовно-процессуального закона. Споры не утихают до сих пор, что вполне закономерно. Разработчики Концепции судебной реформы видели в судебном контроле важную гарантию конституционных прав и свобод человека и гражданина и одновременно важное средство повысить обоснованность возбуждения уголовных дел и качество предварительного расследования по ним. Противники судебного контроля были убеждены, что ничего, кроме бюрократической волокиты, «судебное санкционирование» следственных действий не даст, а судебный порядок обжалования действий и решений органов уголовного преследования обеспечить их законность и обоснованность не сможет, а расследование парализует.

Говорить вслед за некоторыми авторами, что за возражениями против судебного контроля в досудебном производстве стояло банальное сопротивление силовых структур на пути преобразования тоталитарного государства в демократическое, есть, на наш взгляд, неоправданное упрощение. Столь же легковесным было бы думать, что сторонники судебного контроля не понимали, что его полноценное внедрение в повседневную практику наших судов и правоохранительных органов потребует не только масштабных организационно-финансовых усилий, но и глобальных изменений в правосознании представителей всего юридического сообщества. Законодательное и организационное оформление судебного контроля началось в 1992 г.

введение

м в УПК РСФСР ст. 220−1 и 220−2 об обжаловании в суд ареста или продления срока содержания под стражей (Закон РФ от 23 мая 1992 г. № 2825−1 «О внесении изменений и дополнений в Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР»), Далее в процессы практического воплощения судебного контроля за предварительным расследованием свой вклад внесли, помимо законодателя, Конституционный Суд РФ и Верховный Суд РФ.

Сегодня судебный контроль утвердился в законодательстве и практике в двух формах, в одинаковой степени детально исследованных в современной литературе: предварительный и последующий^[1]. Предварительный судебный контроль — это рассмотрение и разрешение судом ходатайств органов предварительного расследования о производстве следственных и иных процессуальных действий и об избрании мер пресечения, ограничивающих конституционные права и свободы. Под последующим судебным контролем понимают два разных вида деятельности в отношении уже состоявшихся действий и решений органов уголовного преследования: 1) проверка судом законности и обоснованности этих действий и решений на основании жалоб участников процесса или иных лиц, считающих, что их конституционные права нарушены; 2) такая же проверка на основании сообщений самих правоохранительных органов о проведении ими следственных действий, посягающих на конституционные права и свободы участников процесса, «в случаях, не терпящих отлагательства», если для проведения этих действий по закону необходимо судебное решение.

Вопросы о составе действий и решений, могущих быть обжалованными в суд, равно как и о круге правомочных заявителей жалоб, постоянно порождали и порождают споры в науке и на практике. Так, к историческому Постановлению Конституционного Суда РФ от 23 марта 1999 г. № 5-П, специально посвященному обжалованию всех действий и решений органов уголовного преследования, было приобщено три особых мнения судей А. Л. Кононова, Н. В. Витрука и Т. Г. Морщаковой (треть от общего состава коллегии!). Предметом особых мнений были вопросы, прямо касающиеся и круга потенциальных заявителей жалоб, и круга решений, подлежащих обжалованию в судебном порядке. В самом постановлении, в частности, было указано, что решение правоохранительных органов о возбуждении уголовного дела само по себе не ограничивает конституционных прав личности, ибо оно лишь дает начало процедуре производства по уголовному делу, переводя взаимоотношения государства и человека в процессуально-правовое и обеспеченное процедурными гарантиями русло. С ограничением прав и свобод сопряжены последующие решения об избрании мер пресечения, наложении ареста на имущество, отстранении от должности и тому подобные, и именно эти решения участник процесса может обжаловать в суд в целях защиты своих правовых интересов. Профессор Т. Г. Морщакова, напротив, не без оснований утверждала, что именно акт возбуждения уголовного дела создает процессуальные условия для применения всех последующих правоограничительных мер, поэтому исключать его из круга обжалуемых в суде решений нелогично. Спустя 10 лет весьма противоречивого развития практики в этой части постановлением Пленума Верховного Суда РФ от 10 февраля 2009 г. № 1 «О практике рассмотрения судами жалоб в порядке статьи 125 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации» этот вопрос решен в компромиссном варианте: в судебном порядке может быть обжаловано постановление о возбуждении уголовного дела в отношении конкретного лица. Таким образом констатировано, что названное процессуальное решение само по себе все же посягает на права и законные интересы лиц, подвергающихся уголовному преследованию, однако только в том случае, когда дело возбуждается не «по факту» или «в отношении неустановленных лиц», а с указанием в постановлении конкретного имени. Этот вариант системного толкования уголовно-процессуальных и конституционных норм имеет, на наш взгляд, некоторый изъян: не всякое уголовное дело, возбужденное «по факту» , — это уголовное дело, возбужденное не в отношении конкретного лица. Более того, и Конституционный Суд РФ во многих своих постановлениях (например, в не менее известном Постановлении от 27 июня 2000 г. № 11-П), да и сам Верховный Суд РФ в названном постановлении Пленума допускают разграничение формального и фактического статусов лица, управомоченного на обжалование действий и решений органов следствия и дознания, и вообще — распространение соответствующего права на любых лиц, чьи интересы затронуты соответствующим решением или действием, независимо от того, признаны ли они официально теми или иными участниками процесса (п. 5).

Оценивая всю совокупность решений высших судебных инстанций России за годы реформ, можно считать, что постепенно оба перечня (и правомочных заявителей жалоб, и обжалуемых актов досудебного производства) стали практически открытыми и позволили судам каждый раз принимать решение о приемлемости жалобы индивидуально, а случаи неприемлемости считать скорее исключением, чем правилом.

Не меньше споров до сих пор порождает и ставший риторическим после всех законодательных решений вопрос об эффективности судебного контроля, в первую очередь — предварительного. Практика «судебного санкционирования», к сожалению, дала реальные основания сомневаться в том, что суды приняли сколько-нибудь действенное участие в обеспечении законности предварительного расследования. Более того, практика, вопреки ожиданиям реформаторов, дала основания утверждать, что прокуроры, санкционировавшие некогда аресты, были более щепетильны в проверке их обоснованности, нежели суды. Прокуроры советской эпохи не только лично изучали материалы так называемых «арестантских» дел, но и лично допрашивали многих арестовываемых, а несовершеннолетних — всех, как того требовала ч. 3 ст. 96 УПК РСФСР. Последующий прокурорский надзор по «арестантским» делам в советские годы также был заметно более тщательным, нежели по всем другим.

Внешняя форма судебного порядка принятия решений в рамках судебного контроля подвергалась за время действия УПК РФ некоторой корректировке, но всегда была и остается несравнимо более демократичной, чем любые формы ведомственного контроля и прокурорского надзора. В судебном заседании могут присутствовать и давать объяснения сами обвиняемые или подозреваемые, у них есть (или, как минимум, могут быть) защитники, имеющие право представлять доказательства и опровергать доводы органов расследования, требующих ареста. Однако в реальности все эти тонкости в подавляющем большинстве случаев оказались не более чем формальным ритуалом, который на решение вопроса, например о заключении под стражу или о продлении его срока, как правило, не влияет. И это притом, что заключение под стражу ограничивает наиболее значимые из конституционных прав — право на свободу и личную неприкосновенность. Вопросы об обысках, «контроле и записи переговоров», о наложении ареста на имущество и т. п. в реальности решаются куда более просто. На теоретическом уровне проблема эффективности судебного санкционирования арестов по-прежнему обсуждается как одна из наиболее острых. На практическом уровне она давно перестала быть проблемой: участники процедуры извещаются, вызываются, выслушиваются, ходатайства рассматриваются и обсуждаются. Затем в обоснование судебного решения в подавляющем большинстве случаев берутся цитаты из закона и из ходатайств органов уголовного преследования о «тяжести совершенного преступления», о том, что обвиняемый может скрыться или воспрепятствовать и т. д., как будто бы никакого судебного заседания вовсе не было. Некоторое оживление в эту, в целом весьма однообразную практику «штампования» ходатайств, внесло сначала постановление Пленума Верховного Суда РФ от 29 октября 2009 г. № 22 «О практике применения судами мер пресечения в виде заключения под стражу, залога и домашнего ареста», затем принятое ему на смену постановление Пленума Верховного Суда РФ от 19 декабря 2013 г. № 41 «О практике применения судами законодательства о мерах пресечения в виде заключения под стражу, домашнего ареста и залога», в которых на основе обобщения практики применения наиболее строгих мер пресечения судам рекомендовалось обеспечить не только формальную, но и фактическую обоснованность ходатайств органов расследования. Сказанное, по большому счету, каких-то специальных разъяснений высшей судебной инстанции и не требовало: буквальное прочтение текста закона позволяет легко выявить эти требования. Однако по российско-советской юридической традиции даже очевидные вещи нуждались в подтверждении в особых постановлениях Пленума Верховного Суда РФ, ссылками на которые стали мотивироваться судебные решения. Существенного изменения практики избрания мер пресечения это не повлекло, если не считать самого факта постепенного распространения домашнего ареста, применяемого судами, в том числе и по результатам рассмотрения ходатайств органов расследования о заключении под стражу.

Реформирование отечественного института судебного контроля в досудебном производстве в настоящий момент не завершено. Нельзя не оценить позитивно тот факт, что судебный контроль в принципе стал неотъемлемой частью российской правовой реальности, которая уже не обсуждается в русле ответа на сакраментальный вопрос «Быть или не быть?». Однако сказать, что существующий в сегодняшней России судебный контроль оправдал надежды, которые на него возлагались в начале судебной реформы, тоже нельзя, поскольку эффективной гарантией основных прав и свобод человека и гражданина он не стал.

При этом объектом самостоятельных научных исследований в последние годы стала проблема злоупотребления правом судебного обжалования, которая приобрела весьма заметные масштабы (Н. А. Колоколов, О. И. Даровских и др.). Есть основания предположить, что и злоупотребления этим конституционным правом стали естественной реакцией общества на неэффективность судебного контроля в защите реально нарушенных прав, на ощутимую искусственность его процедурных механизмов. В литературе отмечается, что даже в случае принятия в защиту прав заявителей жалоб судебных решений эффект судебного контроля нередко аннулируется на этапе их исполнения, поскольку никаких гарантий своевременного исполнения таких решений не существует (В. А. Терекян).

Сказанное отнюдь не дает оснований ни для отказа от самого института судебного контроля, ни для сокращения сферы его применения. Опыт подавляющего большинства государств, относящихся и к англо-американской, и к континентально-европейской системам уголовного судопроизводства, показывает, что вмешательство судебной власти в уголовное преследование с целью предотвращения или устранения беззакония или ущемления неотчуждаемых прав и свобод, — это, в конечном счете, решение важной публично-правовой задачи ограждения людей от произвола власти и преодоления возможных негативных тенденций внутри самих властных структур. Опыт многих государств подтвердил необходимость именно своевременного и прямого вмешательства органа правосудия в правоприменительную деятельность в случае создания угрозы основным правам и свободам личности еще до того, как соответствующее обвинение станет предметом собственно судебного разбирательства. Многие из угроз такого рода могут иметь необратимые последствия и порождать нежелательные прецеденты во взаимоотношениях властей и населения.

Сказанное обусловливает необходимость обратиться к анализу конституционно-правовой сущности судебного контроля как вида деятельности органов судебной власти. Главный вопрос, на который необходимо ответить в связи с этим, — является ли судебный контроль в досудебном производстве правосудием или он представляет собой какой-то особый вид деятельности суда, правосудием не являющейся. По этому поводу в литературе с разной степенью категоричности высказаны противоположные суждения. Всеобщее согласие достигнуто в отечественной науке по поводу того, что правосудие есть форма реализации судебной власти, а суд, соответственно, является единственным государственным органом, осуществляющим правосудие. При этом есть утверждения, согласно которым судебный контроль — это одна из форм осуществления правосудия или «особый способ осуществления правосудия»^[2]. Есть менее категоричные высказывания, например: «Поскольку судья, выдавая решения на право производства следственных действий, не разрешает дело в целом, можно говорить о наличии лишь элементов правосудия на предварительном следствии»^[3]. Примечательно, что И. Л. Петрухин, утверждая это, без каких-либо комментариев ссылался на приведенное выше суждение В. А. Лазаревой, хотя очевидно, что степень категоричности выводов различна, и слово «лишь» настраивает на отсутствие полного согласия между авторами.

Споря с категоричным утверждением В. М. Бозрова о том, что «любая процессуальная деятельность суда (судьи), связанная с производством по уголовным делам, причем на любой стадии, есть не что иное, как правосудие», Ф. А. Абашева столь же категорично привязывает понятие правосудия к разрешению судом вопроса о виновности (невиновности)^[4]. Далее эта простая идея доводится до весьма неожиданного завершения применительно к установлению судом новых обстоятельств (ч. 4 ст. 413 УПК РФ): если судья установит связь нового обстоятельства с виновностью (невиновностью) осужденного, значит, он вершил при этом правосудие, а если нет — то нет^[5]. Таким образом, по мнению Ф. А. Абашевой, одна и та же в процедурном плане деятельность судьи может быть как правосудием, так и не правосудием, в зависимости от результата этой деятельности. Такой подход представляется, по меньшей мере, странным: начиная рассмотрение поступивших материалов, суд будто бы и сам не знает, правосудие или нет он осуществляет в какой-то части своей повседневной работы. Однако заметим, что почву для столь необычных выводов изначально дало именно разделение властной деятельности судьи на «правосудие» и «не правосудие», приведшее некоторых авторов к обоснованию выделения особой уголовно-процессуальной функции судебного контроля^[6]. Последняя, надо сказать, выглядит как сугубо российское изобретение, и представителями других национальных правовых систем, имеющих развитые институты реального судебного контроля, столь очевидно не выделяется. Другие авторы, не делящие деятельность суда на правосудие и что-то еще, сочли возможным весь уголовный процесс в совокупности всех досудебных и судебных стадий представить как систему судебного контроля^[7], что в уяснение сущности судебного контроля за законностью досудебного производства решающего вклада тоже не внесло.

Важно подчеркнуть, что глубокий теоретический анализ обычно приводит авторов, как минимум, к осознанию спорности этого вопроса и необходимости дополнительной аргументации любых ответов на него^[8]. По этой же причине авторы нередко воздерживаются от категоричных формулировок. Так, общий контекст размышлений известного теоретика и опытного судьи Н. А. Колоколова, казалось бы, позволяет однозначно определить его позицию по рассматриваемому вопросу: " Отличие судебного контроля от прочих видов правосудия (курсив мой. — А. Т.)обусловлено его предметом, целями, задачами и методами осуществления"^[9]. Стало быть, судебный контроль, по Н. А. Колоколову, — это правосудие среди прочих его видов. Однако вчитаемся далее: " По отношению к собственно правосудию судебный контроль (курсив мой. — А. Т.) в стадии предварительного расследования выполняет правообеспечительную и правовосстановительную функции"^[10]. Здесь очевидно, что автор от предыдущей мысли не отказался, но, увы, «судебный контроль» в этом предложении «собственно правосудием» быть перестал. Несложное толкование обоих высказываний не оставляет сомнений в том, что Н. А. Колоколов считает судебный контроль правосудием, а во втором предложении под «собственно правосудием» понимает рассмотрение и разрешение по существу того уголовного дела, в связи с которым возникла надобность в судебном контроле. Не ясно только, зачем понадобилось так глубоко прятать главную и абсолютно верную мысль: и судебный контроль, и рассмотрение судом уголовного дела по существу — это правосудие, но смешивать два этих вида судебной деятельности по уголовным делам нельзя.

Определение позиции по вопросу о том, является ли судебный контроль в досудебном производстве правосудием, требует ответа на два связанных между собой промежуточных вопроса.

• 1. Если суд — это государственный орган, специально уполномоченный на разрешение социальных конфликтов, то является ли предметом судебного контроля тот же социальный конфликт, который разрешается в ходе рассмотрения уголовного дела по существу?
• 2. Есть ли вообще основания сопоставлять между собой судебный контроль в досудебном производстве и разрешение по существу того уголовно-правового конфликта, который стал предметом уголовного процесса?

Жестко разграничивая «судебный контроль» и «правосудие», авторы исходят из того, что благодаря правосудию разрешается уголовное дело и дается ответ на главный вопрос уголовного процесса: о виновности либо невиновности данного лица в совершении инкриминированного ему деяния. Предметом разрешения, таким образом, является уголовно-правовой конфликт между лицом, совершившим преступление, и государством. Именно такое название сторон характерно для материально-правового конфликта, разрешаемого судом при рассмотрении уголовного дела, и здесь ни у кого не возникает сомнений в том, что суд вершит правосудие. Признавая подсудимого виновным в совершении преступления, суд констатирует, что именно этот человек является субъектом уголовного правоотношения. Признавая его невиновным, суд, в зависимости от оснований оправдания, констатирует либо отсутствие уголовно-правового конфликта (например, отсутствие события или состава преступления), либо непричастность данного подсудимого к некоему уголовно-правовому конфликту, который, возможно, в данном случае и был, но не получил разрешения при рассмотрении данного дела. В обоих случаях суд вершит правосудие.

Углубившись в эту непроцессуальную тематику, попытаемся выяснить, разрешает ли суд какой-то социальный конфликт в какой-либо правовой сфере, рассматривая ходатайство или жалобу в порядке судебного контроля. Очевидно, что это не тот уголовно-правовой конфликт, по поводу которого складывается вся уголовно-процессуальная деятельность по возбужденному уголовному делу либо в связи с его возбуждением. Конфликт, между тем, здесь все-таки есть — это конфликт между публичным интересом, связанным с необходимостью обеспечить беспрепятственное движение уголовного дела и установление его юридически значимых обстоятельств, и частными интересами конкретных носителей конституционных прав и свобод. В «установлении баланса между требованиями по обеспечению интересов общества и защитой основных прав, свобод и законных интересов человека» обоснованно видят одну из главных задач судебного контроля ?. Н. Ковтун и Р. В. Ярцев^[11]. На момент разрешения этого социального конфликта не имеет никакого значения, является ли носитель конституционных прав и свобод субъектом в уголовном правоотношении, лицом, совершившим преступление, т. е. участником уголовно-правового конфликта. Более того, при разрешении такого конфликта не имеет принципиального значения, является ли конкретный частный интерес правовым. Например, некое лицо действительно может укрывать в своем жилище искомые оружие, наркотики, трупы, похищенных людей и т. д., но обыск еще не проведен и решение на его производство еще не получено, а значит, в отношении этого частного интереса существует лишь предположение правоохранительных органов о его неправовом характере. Сам факт судебного контроля за деятельностью государственных органов уголовного преследования, вторгающейся в сферу конституционных прав и свобод безотносительно к личности их конкретного обладателя, — это тоже защита публичного интереса, гарантия для всех обладателей таких прав.

На наш взгляд, нет никаких оснований сопоставлять оба разрешаемых конфликта, а тем более противопоставлять их друг другу. Суд, рассматривающий по существу уголовное дело, разрешает один конфликт, а суд, рассматривающий материал в порядке судебного контроля, -другой. То, что обе процедуры урегулированы уголовно-процессуальным законом, не дает никаких оснований сравнивать их между собой и делать далеко идущие выводы о принадлежности одних процедур к правосудию, а других — к чему-то иному. Разрешение уголовного дела по существу может привести суд к выводу об отсутствии уголовно-правового конфликта, и этот вывод не поставит под сомнение наличие других конфликтов, которые разрешались на протяжении всего досудебного производства.

Таким образом, если суд — это орган, специально созданный для разрешения социальных конфликтов правового свойства, и если суд — это орган правосудия и орган судебной власти, то любая властная деятельность суда по разрешению социальных конфликтов — это правосудие. Все процедурные различия не более чем процедурные, ибо процедура судебного разбирательства любых социальных конфликтов должна быть специально приспособлена к особенностям самого разрешаемого конфликта. Сути правосудия эти различия не противоречат.

Есть основания утверждать, что и законодатель исходил из такого же понимания правосудия, определяя понятие «судебное разбирательство» в ст. 5 УПК РФ как «судебное заседание судов первой, второй, кассационной и надзорной инстанции» (п. 51), а «суд первой инстанции» как «суд, рассматривающий уголовное дело по существу и правомочный выносить приговор, а также принимать решения в ходе досудебного производства по уголовному делу» (п. 52). Распространение понятия «судебное разбирательство» на все судебные заседания в ходе всех стадий не только судебного, но и досудебного производства существенно смещает привычные для советской уголовно-процессуальной науки представления о судебном разбирательстве^[12]. Однако именно такой подход соответствует пониманию правосудия как любой властной правоприменительной деятельности суда — разбирательство социального конфликта, отнесенное законом к компетенции суда.

Ответив на поставленные вопросы, целесообразно задаться еще одним, более общего плана: какова теоретическая и практическая ценность положительного либо, соответственно, отрицательного ответа на главный вопрос о том, является судебный контроль правосудием или нет? Отвечая на такой вопрос положительно, исследователь одновременно с этим признает, что у суда как органа судебной власти нет и не может быть никакой другой социально-правовой, а значит и уголовно-процессуальной, функции, кроме отправления правосудия. Суд создан именно для того, чтобы вершить правосудие, ставя точку в любом социальном конфликте. Он не может подменять собой никакие контролирующие и надзирающие органы в государстве, но и последние не вправе вторгаться в отправление правосудия. Осуществление правосудия только судом в этом контексте означает еще и осуществление им только правосудия. Давая на обозначенный вопрос отрицательный ответ, исследователь неизбежно допускает возложение на суд каких-то других государственных функций, кроме отправления правосудия, чем открывает теоретические возможности для самого неожиданного использования органов судебной власти.

Ранее приводился пример о попытке отнести суд к числу органов, осуществляющих антикоррупционную политику в проекте Федерального закона «Основы антикоррупционной политики»^[13]. Это типичный пример посягательства на независимость судебной власти и возложения на суды карательных функций.

Завершая сказанное, подчеркнем, что рассмотренный вопрос и далее, судя по всему, не перестанет вызывать споры в науке и на практике. Мало кто может взять на себя смелость поставить точку в этих дискуссиях. И. Л. Петрухин полагал, что судебный контроль предусмотрен в ст. 6 ЕКПЧ^[14], которая, как известно, полностью посвящена фундаментальному праву человека на справедливое судебное разбирательство, отождествленному в ней с правосудием. Если бы это действительно было так, аргументация положительного ответа на вопрос о том, является ли судебный контроль правосудием, существенно упрощалась. Однако прямых указаний на судебные процедуры, не связанные с разрешением дела по существу, в ст. 6 ЕКПЧ, к сожалению, нет, и даже из ее контекста вывести такие указания трудно. Тем не менее практика ЕСПЧ, на которую тоже справедливо ссылается И. Л. Петрухин^[15] развивается именно в этом направлении: если национальным законодательством предусмотрена судебная защита любого права, предусмотренного ЕКПЧ, то жалоба на неполучение такой защиты подлежит рассмотрению в контексте ст. 6^[16], т. е. в контексте права на доступ к правосудию.

• [1] В литературе последующий контроль дополнительно еще называют «ревизионный судебный контроль» (см.: Ковтун Η. Н., Ярцев Р. В. Практика судебного контроля за решениями и действиями (бездействием) публичных процессуальных органов, ограничивающих права и законные интересы личности в уголовном процессе: учеб.-практ. пособие. Н. Новгород: Изд-во Волго-Вятской акад. гос. службы, 2006. С. 10), но для настоящего изложения это принципиального значения не имеет.
• [2] Лазарева В. А. Теория и практика судебной защиты в уголовном процессе. С. 50; 53.
• [3] Петрухин И. Л. Теоретические основы реформы уголовного процесса в России. Ч. 1. С. 224.
• [4] Абашева Ф. А. Осуществление правосудия в системе уголовно-процессуальных функций. Ижевск: Изд. дом «Удмуртский университет», 2007. С. 73.
• [5] Там же. С. 82.
• [6] Азаров В. А., Таричко И. Ю. Функция судебного контроля в истории, теории и практике уголовного процесса России. Омск: Омск, ун-т, 2004.
• [7] Муратова Н. Г. Система судебного контроля в уголовном судопроизводстве. Казань: Изд-во Казан, ун-та, 2004.
• [8] В упомянутом труде В. А. Лазаревой такому обоснованию уделено несколько страниц с аргументацией ответов реальным и предполагаемым оппонентам.
• [9] Колоколов Н. А. Генезис и сущность оперативного судебного контроля в России // Уголовное судопроизводство: теория и практика / под ред. Н. А. Колоколова., 2011. С. 598.
• [10] Там же. С. 598−599.
• [11] Ковтун Η. Н., Ярцев Р. В. Практика судебного контроля за решениями и действиями (бездействием) публичных процессуальных органов, ограничивающих права и законные интересы личности в уголовном процессе. С. 14.
• [12] Последнее, как известно, традиционно отождествлялось с «рассмотрением уголовного дела по существу судом первой инстанции», т. е. с единственной стадией процесса. Такая терминологическая традиция сохраняется и в последних изданиях классических российских учебников уголовно-процессуального права (см.: Уголовно-процессуальное право Российской Федерации: учебник, 3-е изд., перераб. и доп. / Л. Н. Башкатов [и др.]; отв. ред. И. Л. Петрухин, И. Б. Михайловская. М.: Проспект, 2010. Гл. 29: «Судебное разбирательство». С. 484−507). Названная глава посвящена исключительно суду первой инстанции, рассматривающему дело по существу.
• [13] Уголовное право. 2001. № 1. С. 87−98.
• [14] Петрухин И. Л. Теоретические основы реформы уголовного процесса в России. Ч. 1. С. 54.
• [15] Петрухин И. Л. Теоретические основы реформы уголовного процесса в России. Ч. 1. С. 54
• [16] Трубникова Т. В. Право на справедливое судебное разбирательство: правовые позиции Европейского суда по правам человека и их реализация в уголовном процессе Российской Федерации: учеб. пособие. Томск: Изд-во ТГУ, 2011. С. 12.