Мир как миф и феномен раскола (Владимир Личутин)

Особое место в литературном процессе рубежа XX- XXI вв. занимает Владимир Владимирович Личутин (р. 1940), соединивший художественные достижения поколения Валентина Распутина и Леонида Бородина с духовными исканиями прозаиков «новой волны». Его перу принадлежат исторический роман-эпопея " Раскол" (1984−1997), книга размышлений о русском народе " Душа неизъяснимая" (2000), роман о любви и метаморфозах национальной жизни " Миледи Ротман" (1999−2001), остросоциальный роман " Беглец из рая" (2005), автобиографическая повесть «Сон золотой» (2007), лиричная " Река любви" (2010). Каждое произведение Личутина, написанное в 1990—2000;е гг., открывает нам неожиданный лик автора «Крылатой Серафимы» (1978) и «Любостая» (1987).

Личутин — писатель с удивительным певческим даром, он представляет собой совершенно самостоятельное явление в русской языковой культуре. Несмотря на известное сближение его творчества с так называемой деревенской прозой, Личутина нельзя назвать деревенщиком в прямом смысле слова: на сельскую жизнь он все-таки смотрит глазами городского человека. С крестьянской ветвью в отечественной словесности его роднит не этнографический орнаментализм, а идея русскости. С другой стороны, рефлексирующий, погибающий от эгоцентрического мазохизма герой — признак совершенно другого письма, если иметь в виду, что в произведениях каждого литературного направления складывается своя, только ему присущая модель мира. Не случайно в 1980;е гг. Личутина причислили к «московской школе сорокалетних», куда входили А. А. Проханов, В. С. Маканин, А. В. Афанасьев, А. А. Ким и др. Однако и там он стоял особняком. Критик В. Г. Бондаренко точно определил его художественную доминанту: память национального прошлого, «пространство души», «духовное странничество»^[1].

Подобно В. П. Астафьеву, Личутин пишет о душе — предмете трудноуловимом, но на поверку составляющем наше национальное все: именно здесь и прежде всего здесь он обнаруживает себя оригинальным художником. Если деревенщики с опаской поглядывали на мистические свойства русской души, а представители новейшей русской прозы больше объективируют собственные фантазии и переживания, то Личутин в архетипических безднах народных преданий и легенд ищет великую веру русского человека в чудо, уйти от которой — значит отказаться от своего национального «я». Вероятно, поэтому многие критики пишут о приверженности Личутина классической традиции, однако это не совсем так.

Подлинное новаторство писателя — всегда в открытии (причем выстраданном, прочувствованном только им) своего героя. Вот и у Личутина, казалось бы, безусловного традиционалиста, неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: «бывший» русский и «новый еврей» — Ванька Жуков из поморской деревни. Созданный изначально природой как сильная волевая личность, герой романа «Миледи Ротман» не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший высокое «духовное странничество». На точно вылепленный автором образ-пастиш «героя нашего времени» падает отсвет образа России… после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось, навеки исчезнувший во тьме российской забитости; но и — в своем скрытом трагизме — солженицынский (маршал) Жуков, герой российской истории во всех ее падениях и взлетах (рассказ «На краях»). Неожиданна и главная героиня романа, Россия, обратившаяся в «миледи Ротман»: отнюдь не «уездную барышню», а ту, что бесшабашно отдает свою красу (а вместе с ней и судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, что перед нами — совершенно новый абрис женской души России.

Очевидно, собственно личутинское — это проходящий сквозь псе произведения тип маргинального героя, в расщепленном сознании которого и реализует себя во всей своей драматичности феномен раскола, вынесенный в заглавие одноименного личутинского романа. «Миледи Ротман» завершается гибелью оступившегося — на мираже болотного островка, на очарованном, заманивающем месте — героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены «домашнего философа» из одноименной повести былых лет (1983). Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в повестях «Белая горница» (1972), «Вдова Нюра» (1974), «Фармазон» (1979), проявляет себя в историях героев романа «Скитальцы» о России XIX в. (1974−1982). Стержень возводимого Личутиным русского мира позволяет показать диалектику русского пути: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез, а затем — новое расщепление национальной судьбы, новое «бегство из рая» .

Об этом повествует и роман «Беглец из рая» — острополемичный, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литературного процесса. Время действия — переход от ельцинского к путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию героя). Это повествование о современном Обломове, ученомпсихологе и бывшем ельцинском советнике, создавшем «новую Россию», но сбежавшем из Кремля и объявившем своего рода бойкот возникшей (не без его непосредственного участия) реальности. То отлеживаясь на диване в своей московской берлоге, то наезжая в мелеющую деревушку, герой весьма негативно оценивает творящееся вокруг: эдакий нигилист — с демократическим стажем и коробом исторических огрехов за плечами — в поисках вечных ценностей и спасительных идеалов. Но, с ужасом оглядевшись вокруг, он увидел «Россию, живущую по системе сбоев», олицетворением которой является телераек с кукольными фигурками вождей и иже с ними, намертво замкнутыми в «ящике» псевдовремен.

Конечно, не стоит забывать, что все изображенное в книге показано глазами героя — человека отрицающего, выносящего самые нелицеприятные оценки текущей политике, власть имущим, нынешней России и Западу, эмансипированным женщинам и безвольным мужчинам. Автором точно подмечено явление наших дней, к подлинной демократии никакого отношения не имеющее. Заметим, что сам герой-психолог — бывший строитель «рая на земле», и именно по его паводкам проводилась искусная манипуляция массовым сознанием с учетом извечного российского долготерпения, милосердия по отношению не к падшим, но к жирующим во власти. Разочарование реформатора в плодах собственных усилий — следствие псевдодемократического нигилизма, безжалостно разрушившего прежнюю систему, но так и не создавшего ничего принципиально нового. Возникшая в результате химера — лишь звено в общей цени исторических сбоев, которые изучает отошедший от дел профессор. По его логике новый сбой конца века закономерен, ведь создана еще одна «антисистема, отрицающая природу как мать родную». Исток нынешних российских неудач усматривается в прошлом стремительно раскрестьянившейся в XX в. России. И в этом автор солидарен со своим героем.

Писателю удалось уловить самые болевые точки современности: раскол национального самосознания (социальный, исторический, гендерный), распад (брака, семьи, социума), ситуация утраты (прошлого, былой стабильности, ценностей и идеалов). Мгновенное восстановление сельской (любовной) идиллии в конце романа дает герою (и читателю) зыбкую надежду на продолжение жизни, возрождение цепи времен и просто человеческое счастье. Однако все всегда обращается в свою противоположность, и бежит, убегает герой от бесчеловечных норм коррумпированного общества. По от себя разве убежишь? И здесь «рая возвращенного» не предвидится.

• [1] Бондаренко В. Г. «Московская школа», или Эпоха безвременья. М., 1990. С. 79, 81, 83.