Исследователь раскола. 
Краевед

П. И. Мельников внес значительный вклад в изучение раскола. Им опубликовано несколько пользующихся широкой известностью работ — итог многолетних изучений писателем старообрядчества, его догматики, истории, современного состояния. В «Письмах о расколе» (1862) Мельников выдвинул ряд идей, которые затем настойчиво разрабатывал и пропагандировал. Он отметил, прежде всего, недостаточно ясные представления о расколе: «Ни администрация, ни общество обстоятельно не знают, что такое раскол. Этого мало: девять десятых самих раскольников вполне не осознают, что такое раскол». Официальные власти оказались бессильны противостоять расколу. Ни костры, ни пытки, ни плети, ни плаха не могли остановить религиозного движения. «Русский народ, — замечает Мельников, вспоминая преобразования Петра I, — охотно перенимал все полезные нововведения, но не мог видеть пользы ни в бритье бород, ни в табаке, ни в парике, ни в других подобного рода нововведениях. Всего больше народ русский упорствовал там, где петровская реформа касалась домашнего очага, частного быта, вековых преданий. Но, не будучи в силах бороться, русский народ противопоставлял железной воле реформатора страшную силу — силу отрицания». Чтобы успешно бороться с расколом, как полагает Мельников, необходимо, во-первых, многостороннее научное его изучение. Материалом для таких аналитических комплексных исследований могли бы служить: 1) сочинения духовных лиц, писавших о расколе, светских представителей православной церкви, а также сочинений о расколе, появившихся за границей; 2) сочинения раскольнические; 3) архивные дела правительственных учреждений, остающиеся закрытыми. Раскол не может быть уничтожен репрессивными административными мерами, они способны, как показывает многовековой опыт, только увеличить влияние раскольников, рождая противодействие широкой массы насильственным постановлениям властей.

П. И. Мельников видит три пути выхода из давнего тупика народной и религиозной распри. Первый — «свет гласности». Обаяние тайного слова, да еще преследуемого, придавало раскольничьим книгам, которых никто не знал, авторитет, а расколу — силу, так как он появлялся под личиной страдающей, угнетаемой правды не только в среде раскольников, но и в глазах образованных людей, вполне в духе старой пословицы, которую напомнил читателям Мельников: «Не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат». Снятие цензурных запретов более всего способно показать несостоятельность догматики раскола и уронить авторитет расколоучителей. Второй путь — уничтожение административных и религиозных преследований раскольников. В сочетании с гласностью это приведет к тому, что раскол «падет сам собой». Третье необходимое условие — просвещение широкой народной массы, которая могла бы почувствовать отсутствие принципиальных расхождений раскола с православной церковью. Заканчивая письмо пятое, последнее, о расколе, Мельников говорит о значении объективного, аргументированного, точного его объяснения: «Прежде всего нужны факты, факты и факты. Пускаться же в пышные разглагольствования о расколе… искажая на каждом шагу исторические факты, пускаясь в неудержимые фантазии и для красного словца жертвуя чуть не на каждой странице истиной и уважением к науке, считаю делом нечистым и недобросовестным, для какой бы цели это ни было сделано. Правило — „цель оправдывает средства“ — дурное правило, правило иезуитов».

В «Письмах о расколе» было высказано еще одно важное наблюдение — о благотворной хозяйственной деятельности раскольников. Из отшельников и пустынников, возвратившись в города, «превратились они в домовитых, оборотливых и богатых торговцев, фабрикантов и ремесленников, придавших новые, свежие силы развитию государственного богатства. Фабричная и торговая деятельность, за которую принялись дотоле утесняемые за свободу совести люди, стала развиваться с очевидным для всех, даже и для упорнейших противников раскола, успехом».

Эти идеи получили свое развитие в фундаментальных «Очерках поповщины» (1863—1867), излагающих не только древние перипетии и состояние старообрядческого движения к середине XIX в. В них нашло творческое воплощение одно из положений, высказанных Мельниковым в «Письмах о расколе»: потребность изучения этого явления на местах, в конкретных регионах, притом в общении со средой раскольников. Для того чтобы понять раскол и приступить к действительному анализу раскола, как утверждал Мельников, «необходимо стать с ним лицом к лицу, пожить в раскольничьих монастырях, в скитах, в колибах, в заимках, в кельях, в лесах и т.и., изучить его в живых проявлениях, в преданиях и поверьях, не переданных бумаге, но свято сохраняемых целым рядом поколений; изучить обычаи раскольников, в которых немало своеобразного и отличного от обычаев прочих русских простолюдинов; узнать воззрение раскольников разных толков на мир духовный и мир житейский, на внутреннее устройство общин и т. п.». «Очерки поповщины» оказались насыщенными не только разносторонними и глубокими сведениями по литературе вопроса, в том числе и архивным материалам, впервые вводимым автором в научный оборот, но одновременно и множеством непосредственных его наблюдений над раскольниками в Нижегородской губернии, отголосками конкретных судебных дел, которые он вел в качестве чиновника по особым поручениям, дознаний, опросов и пр. В «Очерках поповщины» Мельников выступает против преследований старообрядцев, что когда-то как раз и отличало его первые шаги суровой чиновничьей деятельности, но упразднению старообрядческих скитов. Сейчас его точка зрения иная: расколу не устоять, если не будут выдвигаться на него новые преследования и новые гонения.

В «Белых голубях» (1867) и «Тайных сектах» (1868) Мельников делает попытку классификации различного рода уклонений от православия, чтобы отделить их от собственно раскольничества. Особенное внимание он уделяет хлыстовщине (искаженное христовщина) с ее ответвлениями и соприкосновениями с ней других сект, уходит в их далекую историю, показывает их нынешнее состояние, говорит о собственных допросах хлыстов в Арзамасе. (В заключительном романе дилогии «На горах» изображение хлыстовщины получило важное место в системе образов и в сюжете произведения.) «Народ всегда знал и знает, — замечает писатель, — о тайных сектах. Не проникая в их тайны, он всегда предполагает в них что-то недоброе. Как православные, так и старообрядцы дичатся этих сект, называют их „темными“, питают к ним отвращение и какую-то суеверную боязнь». В «Белых голубях» автор дает представление об одной изуверской секте (скопцах), отдающей вкусом крови и жестоким надругательством над телом и душой человеческой.

Исследования Мельниковым раскола до сих пор представляют научный интерес трактовкой догматики, истории этого явления, конкретных фактов его бытования.

В той же блестящей литературной манере, что и опубликованные произведения, рассчитанные на широкую читающую публику, Мельниковым был составлен в 1855 г. доклад для использования в Министерстве внутренних дел «Отчет о состоянии раскола в Нижегородской губернии». Уже в этом докладе были высказаны идеи писателя об ослаблении административных и религиозных преследований и о просвещении как несравненно более эффективных мерах, чем самые жестокие притеснения раскольников. П. И. Мельников отмечал, что многие остаются в расколе по неведению и по недостатку церковного вразумления, так как состояние «сельского православного духовенства действительно самое жалкое. Народ… не уважает духовенства, преследует его насмешками и укоризнами и тяготится им. В редком рассказе забавного содержания народ не глумится над попом, попадьею и поповским батраком». Текст доклада изобиловал множеством конкретных наблюдений Мельникова, которые затем широко использовались им при создании дилогии: подробности устройства скитов (старообрядческих монастырей), их деятельности, особенностей жизни в них; свадьбы «уходом»; история Оленевского скита, приведенного автором к единоверию; зашифрованная переписка раскольников (такие письма получает и отправляет Манефа); и т. п.

Большой интерес представляют собой исследования Мельникова-краеведа. Он выработал свои приемы: необходимость тщательного знакомства с архивными материалами, трудами историков и, главное, комплексное исследование региональных фактов, сведений, изучение места бытования того или иного события. Уже первый путевой очерк писателя «Дорожные записки. (По пути из Тамбовской губернии в Сибирь)» несет в себе отпечаток такой работы, и текст отмечен некоторым парадоксом: это впечатления путника, перед которым одна за другой развертываются картины жизни по мере того, как попадают ему на глаза, но предварительно они уже были внимательно и разносторонне изучены путешественником. Таковы его рассуждения о Нижнем Новгороде, о Перми и ближайших к ним городах и местечках, о Каме, Чусовой, о местных промыслах, об их возникновении, развитии. В отличие от историка, бесстрастно излагающего факты, краевед дает последним свою оценку и вводит в атмосферу их бытования, схватывает их неповторимый местный колорит. Говоря о культе Ермака в Сибири, Мельников остроумно замечает: «Приписывая своему герою чудесные деяния, сибиряки хотят освятить его именем всякую старинную вещь; и потому каждый из них, имеющий у себя старинную пищаль или какое-нибудь другое оружие, называет его ермаковьш и готов пожертвовать всем, чем вам угодно, чтобы только уверить вас, что ружье, валяющееся у него в пыли, было прежде в руках Ермака или, по крайней мере, у кого-нибудь из его сподвижников». Однако автор тут же добавляет подробность, обличающую в нем специалиста, утверждая, что вряд ли это оружие можно отнести к началу XVII в., скорее только к концу его: «Вероятно, оно было прежде в острожках и крепостях, во множестве находившихся в Пермской губернии для защиты от набегов башкирцев».

Суть подобного рода краеведческих исследований заключается в том, что они опираются на непосредственный опыт автора, создающего представление о своеобразии региона или определенной локальной местности, или городского сооружения, или храмовой постройки на основе собственных наблюдений. Это не фанатик частности, знаток детали (Мельников всегда вносит конкретный факт в широкую историческую и культурную обстановку определенного времени), а внимательный исследователь, стоящий лицом к лицу с реальным объектом своего изучения, сам наблюдающий его. Писатель любил вспоминать драматический случай, едва не стоивший ему жизни. Однажды, проезжая мимо перелеска, чем-то его заинтересовавшего, Мельников попросил остановить коляску и пошел по краю глубокого оврага, как вдруг неожиданно рухнул вниз и, падая, в последний момент успел схватиться за сук, торчавший из кручи. Когда он пришел в себя и выбрался из опасного места, то оказалось, что «сук» был вымытым наполовину потоками воды бивнем мамонта… Рассказ этот воспринимается как символ работы краеведа: исследователь должен стать участником события и добывать факты не из вторых-третьих рук, а собственными руками. Этот важнейший принцип дал возможность Мельникову не только воссоздавать яркие картины былого, но и совершать открытия, прекращавшие споры, которые, кажется, могли бы продолжаться бесконечно. Так, он точно определил, что великий полководец и дипломат древности святой князь Александр Ярославин Невский, возвращаясь из Орды в 1263 г. скончался не в Городцс Касимове (по реке Оке значительно выше Нижнего Новгорода), как утверждали некоторые исследователи, а в Городце Волжском. Для этого Мельников реконструировал маршрут последнего пути князя Александра Ярославича. Летопись указывала, что князь, почувствовав приближение смерти, принял схиму в Городце; святое тело его понесли к Владимиру, где находился великокняжеский престол, и торжественно встречали в Боголюбове. Отправившись из Городца Волжского во Владимир, нельзя было миновать Боголюбова, отмечает Мельников, но отправившись из Касимова в Боголюбов, нельзя было миновать Владимир. «Каким же образом, — заключает Мельников, — владимирцы встречали тело Александрове, принесенное из Касимова в Боголюбов?» Словно пройдя с толпой, сопровождавшей князя в последний его скорбный путь, исследователь сделал вывод, который уже невозможно было ни опровергнуть, ни хотя бы поставить под сомнение (статья «Где скончался св. Александр Невский?»).

Техника краеведческих исследований Мельникова проливает свет на его творчество как писателя-романиста. Только такие всесторонние, глубокие и вместе с тем конкретные знания волжского региона, его истории, его преданий, реалий нынешнего существования, какими обладал писатель, дали возможность ему создать громадное полотно дилогии, сотканное из множества конкретных сцен и эпизодов, поразительных по своей точности и правде изображения. Даже в историческом очерке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» (1867), где Мельников дал свою реконструкцию жизни и смерти таинственной итальянской авантюристки, отважившейся вступить в единоборство с Екатериной II, выдавая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны, т. е. за реальную претендентку на русский престол, он нашел возможным ввести в текст большой фрагмент, посвященный любовнику будущей императрицы, прапорщику лейб-гвардии Семеновского полка Шубину, человеку решительному, энергичному и потому поплатившемуся многолетней ссылкой на Камчатку и под угрозой смертной казни лишенному права называть себя по имени. Однако финал этой драматической судьбы оказался связан с нижегородскими местами, которые Мельников хорошо знал. После того как Елизавета вступила на престол, она произвела бывшего прапорщика, минуя ступени Табели о рангах, сразу в генерал-майоры и пожаловала ему богатые вотчины, в том числе большое село Работки на Волге в Нижегородской губернии. Там он и поселился, выйдя в отставку, гам и умер. «На прощание императрица Елизавета подарила ему драгоценный образ Спасителя и часть ризы господней», — пишет Мельников. На этом можно было бы закончить, но писатель с добросовестностью краеведа дополняет эту увлекательную историю прошлого собственными свидетельствами, наблюдениями, почерпнутыми непосредственно на месте. «То и другое, — замечает он в финале очерка в очерке, а история Шубина развернута им в небольшую новеллу в виде пространного примечания, — доселе сохраняется в церкви села Работок. В этом селе передается из поколения в поколение предание об отношениях императрицы Елизаветы Петровны к бывшему тамошнему помещику». П. И. Мельников остается верен себе и вводит в художественный текст реалии, связанные с хорошо знакомым и особенно дорогим ему Нижегородским регионом.

Таким образом, пути Мельникова, ученого-исследовагеля, и Андрея Печерского, писателя-беллетриста, постоянно пересекаются.