Краткий экскурс в отечественную историю и ее современные проекции

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Чтобы добиться для своего сына богатства и почетного положения и оставить его наследником крупного состояния, каждый из нас начинает грабить государство, ежели он ничего не боится…

Томмазо Кампанелла.

Город Солнца

О том, что ярлык на княжение на Руси покупался, хорошо известно из истории, и даже князь Александр Невский был вынужден всячески одаривать хана, чтобы власть не перехватили братья. Но то, что позволялось князьям и царям, не распространялось на бояр и уж тем более — на служилый люд.

Уже первый русский царь Иван Грозный (1530—1584; правление: 1547—1584), по воспоминаниям германских дипломатов, зорко следил за тем, чтобы бояре не богатели без царского на то благословения и чтобы они приучались считать свое богатство царским подарком. Идея, что статус и богатство должны быть именно государевой наградой, а не результатом личных достижений, упорства, талантливости и способностей, остается укорененной в сознании определенной части российской элиты до настоящего времени. Более того, доходящая иногда до неприличия демонстрация личной преданности на протяжении всей истории страны рассматривалась как куда более надежное средство достижения социального и материального благополучия, чем энергия и деловая хватка в сочетании с независимостью. Во все времена именно самых преданных и надежных «милостиво наделяли» землями, угодьями, крепостными и «хлебными местами»^[1]. Эта политика «пряника» всегда сопровождалась другими назидательными примерами, когда для того, чтобы лишиться всего, чем был «милостиво наделен» (или даже всего честно нажитого), достаточно было быть просто заподозренным в нелояльности государю или оказаться в опале (даже по навету), и тогда следовали отставка или даже арест, ссылки или казнь.

Одновременно с этим лояльность государю (благонадежность) в определенном смысле была «выше честности» и нередко предоставляла право на всевозможные злоупотребления властью, включая безнаказанность воровства даже из государевой казны. То же самое касается и так называемых «доходных мест», для получения которых следовало всячески демонстрировать верноподданнические чувства (квалификация и способности «соискателя» были и все еще иногда остаются неким «несущественным фактором»). Но, получив такое место, кроме продолжения демонстрации верноподданнических чувств во всех случаях требовалось не только относительно рачительно исполнять возложенные функции, но и «знать меру», так как для того чтобы утратить доверие «господаря» того или иного уровня — иногда было достаточно «украсть не по чину». Особенно характерным последнее положение было в советский период, но в целом — продолжает действовать по настоящее время^[2].

Этот феномен, учитывая, что назначающий и назначаемый в ряде случаев не вступали и не вступают ни в какие материальные отношения, мы обозначили как «психологическую коррупцию», которая (включая механизмы протекции) составляет социальную основу для всех остальных ее видов. В принципе, до тех пор пока ключевые позиции в той или иной системе управления занимаются на основе назначений и индивидуальных предпочтений того или иного руководителя или на основе принадлежности к той или иной социальной группе или партии, а не в результате открытого конкурса компетентных лиц, искоренение коррупции остается весьма гипотетическим, точнее — утопическим проектом. Впрочем, утопическими представляются и сами предположения, что такая система когдалибо перестанет действовать (даже несмотря на то, что это лишь в малой степени коснется высшего звена управления, на пути к которому назначаемые уже прошли серьезный кадровый отбор непосредственно в процессе их деятельности).

В целом, надо было бы признать, что мы все коррумпированы нашими дружбами и привязанностями. Не будем даже упоминать родственные связи чиновников и их «проекции» в сферу бизнеса: только уж совсем плохой родитель, брат или сват не посодействует родному человеку (здесь осознанно не применяется уничижительно-грибоедовское «родному человечку»), Это может нравиться или не нравиться, но это также неуничтожимая архетипия, которую можно только пытаться свести к минимуму или оптимуму, о чем еще будет сказано. Дополним, что родственные связи — это не самое главное, а лишь частный случай сложившейся (фактически во всем мире) системы. Назначенный, например, тем или иным руководителем (при содействии или с согласия того или иного должностного лица или даже высокого коллегиального органа) прокурор, так же как и любой другой назначенец, оказывается исходно «психологически коррумпированным» в отношении того, кто способствовал этому продвижению по службе. В силу этого не таким уж безосновательным является тезис, что коррупция может умереть только вместе с государством (но поскольку, в отличие от коммунистических идеологов, большинство здравомыслящих людей в ичезновение государства не верит, оснований для пессимизма более чем достаточно). А учитывая, что российская ментальность все еще тяготеет к общинное™ (характерной и для чиновников, они — лишь одни из нас), формирование управленческих элит некланового типа можно было бы признать в лучшем случае — уделом отдаленного будущего^[3]. Россия еще совсем недавно (100—120 лет назад) была почти исключительно крестьянской страной, в которой родственные и общинные отношения были одними из исторически выверенных принципов выживания в условиях рискованного земледелия, и этот поведенченский паттерн не мог измениться за такой короткий исторический период. Традиционная для российского государства национальная, этническая, конфессиональная и даже региональная неоднородность общества — еще один фактор психологической коррупции по всем упомянутым признакам.

Граница между взяткой и платой за труд чиновника (хотя чаще его именовали услугами) в Средние века в России была довольно условной. Вплоть до XVI века (а некоторые историки отмечают, что и до XVIII) государственные чиновники жили преимущественно благодаря «кормлениям»^[4]. «Особые подношения» наместникам и волостелям были делом обыкновенным и не противозаконным, тем более что оплата труда чиновников была большей частью весьма небольшой, а порой и чисто символической или даже отсутствовала полностью.

Для того что мы сейчас называем взятками, в юридическом языке XVII века существовало несколько названий. При этом — если «почести» (предварительные подарки должностному лицу, «решающему вопрос» в установленном порядке) и «поминки» (подарок «по итогам» решения) считались вполне законными, то за «посулы», то есть за решения в «обход закона» за плату (другое наименование — «лихоимство»), полагались телесные наказания (в 1654 году был бит кнутом даже князь Алексей Кропоткин). С 1715 года чиновникам стали платить жалованье, надеясь, что они перестанут «брать», а получение взятки стало рассматриваться как преступление. Но ментальность людей (и тех, кто берет, и тех, кто дает) не меняется по указу (на это вряд ли уместно уповать и сейчас) — все продолжалось по-прежнему.

При первом русском императоре Петре I (1672—1725; годы правления: с 1682—1725) количество чиновников быстро росло, и соответственно увеличились поборы и суммы получаемых взяток. Мы можем сделать еще один вывод: чем больше аппарат чиновников, тем больше взяток, хотя по указу царяреформатора взяточников не только били, клеймили и ссылали, но и публично вешали и четвертовали. Сделаем еще один вывод: ужесточение наказания не является главным фактором противодействия коррупции и взяточничеству.

За последние десятилетия, по оценкам государственных и независимых экспертов, которые расходятся только в порядке цифр, общее количество чиновников в России увеличилось в несколько раз. При Петре I один чиновник приходился на 2259 подданных, к началу XX века — уже один примерно на 150 жителей России. К концу советской эпохи (в период перестройки) — 1 на 220 граждан. А к 2005 году — уже один на 109 человек. Но было бы неверно видеть в этом только произвол все тех же чиновников, на это есть и вполне объективные причины, которые кратко будут упомянуты в заключении (хотя не стоило бы исключать и такой фактор, как различия в системах расчетов).

В 90-х годах XX века чиновники составляли около 1,9% всех работающих, в 2005 году их было уже 4,6%!, а, как пророчат некоторые журналисты, скоро (после реформы местного самоуправления) будет около 6%. Безусловно, управленцев стало больше, а управление, по оценкам первых лиц государства, — хуже, что не внушает особого оптимизма. Нужно сказать, что у нас пока нет ни методики расчета, ни четких критериев того, кто является чиновником (во Франции, например, в эту категорию включают сотрудников метрополитена, а в Италии — даже врачей и учителей, а у нас?). В итоге иногда появляются некие совершенно непонятные выкладки. Например, Агентство «РиФ» недавно опубликовало в интернете следующие данные о составе населения России, которые мы приведем в табличном варианте.^[5]

Окончание таблицы

Оценивая общее количество населения России в 132 млн человек, авторы этого исследования отмечают, что за вычетом всех непроизводительных категорий, указанных в таблице, остается 17 789 400 человек, которые якобы составляют всю основу государственного и частного секторов экономики, добавляя, что в эти же 17,8 млн входят еще и дети, студенты, домохозяйки и т. д. Учитывая, что количество детей в современной России составляет примерно 16 млн то на эффективно работающих (без лиц предпенсионного возраста) остается только 1,8 млн. Весьма сомнительно, скорее всего — где-то авторами была допущена серьезная ошибка, и это еще раз возвращает нас к необходимости стандартизации подходов к оценкам различных категорий чиновников и методике расчетов.

Говоря о приросте числа управленцев, в нем можно было бы выделить некое рациональное зерно, если бы в полной мере была реализована идея муниципализации власти (в том числе — частичного ее исполнения на общественных началах), но эта идея утонула в укреплении вертикали власти и укрупнении регионов. Стоит только искренне сожалеть. Ибо там, где, например, шерифа или главу муниципалитета все знают по имени и нанимают (обычно на 2—4 года), а также отзывают сами, порядка, безусловно, больше. Мне приходилось бывать в одной из норвежских коммун, где весь штат управленцев состоял из главы муниципального образования и двух его секретарей.

Борьба со взяточничеством во все времена велась методом «кнута и пряника», однако до конца XX века главным оставался кнут, без особого успеха. Тем не менее социальная терапия коррупции начинается еще в XVII веке (при Петре I), в частности после принятия «Табели о рангах» и дарования государственным чиновникам дворянского звания; одновременно осуществлялась реорганизация управления страной и создание реальной вертикали власти: Петром было учреждено новое административное деление империи — появились губернии и губернаторы, были ликвидированы многочисленные «приказы» (то есть канцелярии) и введена система коллегий (прообраз будущих министерств). Однако взяточничество и казнокрадство принимало все более широкий размах, даже несмотря на сочетание упомянутых выше «пряников» с жесткими карательными санкциями (лишение взяточников имений и жизни). В целях надзора за законностью Петр учредил должность генерал-прокурора при Сенате, а также ввел прокурорский надзор при коллегиях и надворных судах, сетуя, что бессмысленно писать законы, если их некому охранять. Для этого же Петром были созданы фискальные органы (во главе с обер-фискалом), охранявшие интересы казны и государства (при этом фискальным органам придавалось право проводить расследования и заводить дела даже при отсутствии заявителя).

В этот же период входят в моду антикоррупционные кампании и публичные наказания. По указу Петра за злоупотребления был публично казнен сибирский губернатор князь Гагарин, разоблаченный обер-фискалом Нестеровым, а затем и сам Нестеров был изобличен во взяточничестве и публично четвертован^[6]. По воспоминаниям современников, когда Петр пригрозил вешать каждого, кто украдет из казны сумму, на которую можно купить веревку, генерал-прокурор Ягужинский (призванный следить за исполнением государевой воли и законов) якобы ответил царю: «Неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных?»^[7]

После смерти Петра жалованье чиновникам отменили, предложив им «кормиться от мзды», что, естественно, тут же спровоцировало массовое нарушение законов, а также стало причиной возникновения такого принципиально нового явления, как двусмысленное законотворчество. Сложность и даже недоступность для обычного понимания формулировок законодательных актов позволяли толковать закон в зависимости от интересов чиновника и платежеспособности просителя, что характерно и для современного российского законодательства.

Борьбу с коррупцией (без особого успеха) продолжила императрица Елизавета Петровна (1709—1762; правление: 1741—1762), констатируя, что «ненасытная жажда корысти дошла до того, что некоторые места, учреждаемые для правосудия, сделались торжищем». Как известно, эта проблема также существует до настоящего времени. В период царствования Елизаветы за взяточничество и казнокрадство было привлечено к уголовной ответственности 78 496 чиновников низового звена, и за тот же период Сенат осудил 13 481 высокопоставленного чиновника. Обратим внимание, что соотношение осужденных высшего и низового звена — 1 к 6. Было бы интересно узнать современную статистику и современное соотношение. Осмелюсь предположить, что оно стало многократно больше. И до тех пор, пока борьба с коррупцией будет направлена на ее низовой уровень и на бытовую коррупции, вряд ли что-то изменится^[8].

При Екатерине II (1729—1796; правление: 1762—1796) взятки брали даже за допуск к присяге новой императрице, что по закону было обязательным для всех подданных (из милосердия императрица не лишила взяточника жизни, а только сослала в Сибирь на каторгу). Екатериной в первый же год правления в целях борьбы с взяточничеством и надзором за исполнением законов были введены должности прокуроров при всех сословных губернских судах, а судьям и канцелярским (служащим) было назначено достойное жалованье, в принципе позволяющее жить безбедно. В 1763 году средний годовой оклад уездных служащего составлял 30 рублей, в губернских учреждениях — в среднем 60 рублей, а в столичных — уже 100—130 рублей. Если учесть, что пуд (16 кг) зерна стоил 10—15 копеек, то есть 1 кг зерна — менее одной копейки, а сейчас его стоимость около 10 рублей за кг (на мировых рынках 400 долларов или.

10 000 рублей за тонну), то по этому (весьма приблизительному) эквиваленту (и с учетом изменения покупательной способности денег) даже «районное начальство» получало весьма достойную оплату. Тем не менее неподкупный чиновник оставался недостижимым идеалом, что подтверждалось проводимыми Сенатом проверками, а императрица в новых указах отмечала, что начальствующие, призванные представлять образец исполнения законов, сами «учинились преступниками». Таким образом, только повышение финансового положения чиновничества проблемы также не решает.

После смерти Екатерины казнокрадство и взяточничество стало приобретать катастрофические размеры, что было вызвано обесцениванием екатерининских ассигнаций (бумажных денег, введенных в качестве параллельного платежного средства в дополнение к «звонкой монете»), то есть — инфляцией. И тогда напрашивается еще один вывод: чем выше уровень инфляции (которую чиновники почему-то переносят «особенно болезненно»), тем больше мздоимство. Вопреки распространенному в России тезису, что богатство честным не бывает, даже такой просвещенный деятель, как директор Царскосельского лицея В. Ф. Малиновский, справедливо сетовал на то, что власти всегда искушают честность, когда оставляют ее в бедности.

Менялись правители, издавались новые грозные указы, а все оставалось по-прежнему. Александр I (1777—1825; правление: 1801—1825) вслед за своими предшественниками констатировал: «Непостижимо, все грабят, почти не встречаешь честного человека». Из традиционного механизма государственного управления взятка превратилась в непреложный. Традиционный механизм предполагал, что вообще-то «надо давать», «так принято»; непреложный имел уже качественно иной психологический смысл: «не давать — нельзя». В этот же период появляются первые проявления сращивания «бизнеса» и органов охраны порядка. В частности, помещики ряда российских губерний фактически содержали не слишком обеспеченную полицейскую службу на собственные деньги и, естественно, могли действовать в своих вотчинах абсолютно безнаказанно. Киевский губернатор И. И. Фундуклей — один из богатейших людей России того времени, считал такую систему вполне нормальной, утверждая, что если помещики не будут выделять средства на содержание полиции, то полицейские чины будут «перекуплены» ворами. Здесь у нас есть повод для еще одной современной аналогии, и мы можем сделать еще один вывод: там, где государственное содержание неадекватно труду служащих, призванных стоять на страже интересов этого государства, всегда возможна частичная (более или менее значительная) перекупка лояльности этой части государственного аппарата^[9].

Усилия императора Николая I (1796—1855; правление: 1825—1855) также не имели успеха. Воровство продолжилось и при Александре II (1818—1881; правление: 1855—1881) — еще одном царе-реформаторе, который провел военную реформу, в частности отменил рекрутские наборы и сократил срок службы с 25 до 7 лет, что в последующем создало предпосылки для введения всеобщей воинской повинности (раньше служили только русские); при нем же впервые появились такие структуры, как частные коммерческие и ипотечные банки, ссудные кассы, железные дороги, телеграф, а также возникли частные заводы и фабрики, городские и сельские народные школы, от крепостной зависимости были освобождены крестьяне. Но даже на его гибели государевы подрядчики умудрились поживиться: смета строительства храма Спаса-на-Крови оказалась завышенной втрое.

Мне приходилось в лихие 90-е участвовать в обсуждении некоторых серьезных проблем на самых различных уровнях и самому слышать, как один из недавно ушедших в прошлое губернаторов, задыхаясь от бессильной ярости, сетовал: «Раньше воровали 30% от госзаказа, а сейчас — 70%!». С тех пор прошло почти 15 лет — интересно: каково соотношение сейчас? И почему губернаторы, которые в то время составляли не только высшую региональную, но и высшую законодательную власть страны, говорили об этом только в узком кругу? На ум приходят два варианта ответа: или определенная заинтересованность, или страх; последнего, скорее — больше. А рядовые граждане, которых сейчас призывают к борьбе с коррупцией, вряд ли чувствуют себя более защищенными и, как следствие, имеют оправданий своим страхам куда больше, чем губернаторы девяностых. Поэтому преодоление общественного страха можно было бы выделить в качестве еще одной из первоочередных задач.

В царствование Николая I «по высочайшему повелению» жандармским управлением (секретно) было проведено специальное расследование, чтобы выявить: кто из губернаторов не берет взяток? Сама постановка вопроса уже многое говорит. По итогам расследования были названы лишь двое: уже упомянутый выше киевский губернатор Фундуклей и ровенский губернатор Радищев (сын автора «Путешествия из Петербурга в Москву»). Примечательно и объяснение этих двух единичных примеров: один не берет, так как принадлежит к числу самых богатых людей империи, а второй, скорее всего, в силу воспитания (только где же сейчас взять столько фундуклеев-абрамовичей и Радищевых?).

Самой доходной частью «личного бюджета» чиновников в XIX веке становятся откупщики, то есть те, кто желал получить (и закрепить за собой) исключительные права на ведение той или иной предпринимательской деятельности. При этом откупщики платили в форме «ежегодного подношения» денежных сумм (обычно — намного превышавших годовой оклад чиновника) как тем, кто предоставлял такие права (губернаторам), так и тем, кто надзирал за законностью в этой сфере (прокурорам)^[10]. Вряд ли стоит предполагать, что этот вид «особых отношений» между региональными властями и региональными монополистами в той или иной мере (в том или ином регионе) не существует и сейчас.

В середине XIX века в России появляются первые печатные издания (руководства) по «искусству брать взятки», по сути описывающие интимные психологические механизмы всего «процесса». В этих руководствах, в частности, рекомендовалось брать только у тех, кто дает много, а всех остальных с гневом выпроваживать за дверь. Расходы на взятки уже автоматически вносятся в планирование бюджетов частных предпринимателей и купцов, а в ведомостях управляющих компаниями появляются специальные графы расходов «на пособия господам чиновникам», что также характерно и для большинства современных частных компаний и предприятий. Устанавливается и определенная «табель о рангах» оплаты, которая, как показывает практика, действует по настоящее время, а на вопрос того или иного чиновника: «Какова стоимость вопроса», — при назывании не заслуживающей внимания (или риска, по мнению этого начальника) суммы можно получить уклончивый «ответ» типа: «Это не мой уровень проблемы» (в смысле: «Несите эту „мелочь“ моему заму»).

Вопросы, решение которых было возможным только на столичном уровне, а также получение конфиденциальных правительственных документов или справок по планируемым экономическим решениям во все времена оценивались намного выше (была такая емкая фраза: «Сенаторам овса не предложишь»). При расчете сумм «подношений» за «особую лояльность» и взяток за конкретные решения «просители» исходили, возможно, даже из не осознаваемых ими, но интуитивно выверенных психологических механизмов: а) сумма, от которой трудно отказаться, должна превышать годовой доход чиновника как минимум в несколько раз; б) если чиновник достаточно компетентен, чтобы просчитать ту выгоду, которую «проситель» получает благодаря конкретной информации или запрашиваемому у него решению, то сумма взятки должна быть в пределах 10—20% от этой выгоды (в современных условиях такие «поминки» могут составлять миллиарды).

Однако все описанные выше случаи относятся к высшей иерархии чиновничества. Рядовое чиновничество отнюдь не роскошествовало и вряд ли получало моральное удовлетворение от своей службы. Возведенное в ранг государственного этикета постоянное самоуничижение этих людей перед начальством действовало таким специфическим образом, что на просителей и на всех, кто подпадал под их власть, они смотрели уже как вершители судеб. У российского чиновника появилось два разных лица. Даже самый мелкий служащий в большинстве случаев проявлял предельное высокомерие с просителем, чем хотя бы отчасти искупал то унижение, которое терпел от начальства. Постоянная боязнь доноса в обществе с относительно высокой (еще религиозной) моралью делала дружбу между чиновниками почти невозможной (сейчас ситуация качественно иная). Продвижение по службе шло не только путем усердия, но и через «подставы», а попав под увольнение, чиновник лишался не только права на пенсию, но в ряде случаев — и пожизненной возможности вновь попасть на государственную службу.

Уместно отметить, что отсутствие доклада («недонос») о превышении власти, взятке или неисполнении закона вышестоящим чиновником в некоторых странах, где более развито сотрудничество власти и населения, является для нижестоящего и любого сослуживца должностным преступлением и влечет его увольнение. И это не «стукачество», это иной уровень морали — нам пока (в большинстве случаев) недоступный и даже непонятный. Так же как непонятны некоторые зарубежные произведения литературы или кино, где описываются муки совести некоего полицейского, вынужденного во имя старой дружбы скрывать мелкое должностное преступление напарника. В российской психологии сам термин «донос» приобрел крайне негативный оттенок. Сейчас много внимания уделяется психологическому климату в коллективах, но это не имеет отношения к нашему случаю. Пусть кому-то это покажется циничным, но в целом для государства и для граждан выгодно, чтобы на определенном этапе психологический климат на «государевой службе» был не лучшим: инстинкт самосохранения и карьерные устремления как способ побуждения к моральному поведению — стимул намного более мощный, чем любые другие.

Многих занимал и занимает вопрос: страдают ли чиновники угрызениями совести? Некоторые из берущих — да, другие — нет (но страх есть у всех). Большинство находит себе какое-то веское оправдание: то в устаревшем или глупом, или даже «идиотском» законодательстве, то в далеко небезупречной деятельности своих непосредственных начальников или самого государства в лице его высших должностных лиц (в том числе, например, в процессе недавней приватизации). Тем не менее материальный ущерб от бытового мздоимства для экономики в целом и граждан в частности не так уж велик — с большинства последних и взять-то пока нечего. От коррупционной деятельности чиновников гораздо больше страдает столь необходимое сейчас социальное партнерство населения и власти, а также внутренний имидж страны, самоуважение граждан и их отношение к государству. Поэтому моральный ущерб — невозможно даже оценить. Качественно меняется вся общественная нравственность, отношение к труду как единственно возможному способу достижения материального благополучия и вся социальная атмосфера, когда красть и лгать уже никому не стыдно…

Существует гипотеза, которая отчасти подтверждается наблюдениями, что в период национально-патриотического подъема коррупция снижается. Это имеет свое объяснение: консолидация конкретного этноса на основе тех или иных националистических идей сопровождается формированием психологического единства по типу: «мы все — одна семья» (у своих — не крадут даже воры, а если подобное случается, то это влечет самые жесткие меры наказания). В России такие психологические феномены наблюдались в начале XX века, когда (после нескольких скандалов, связанных с взяточничеством при распределении интендантских заказов для воющей армии) праворадикальные и черносотенные организации предлагали взять по свой контроль все снабжение армии (причем руководство интендантского управления оценило эту инициативу позитивно, но она была реализована в качественно ином варианте^[11]). Возможность укрепления и развития государства на основе националистических идей не раз предлагалась и в конце XX века, но, к нашему общему счастью, у руководства страны всегда хватало политической мудрости, чтобы не поддаться таким увещеваниям.

Чиновников, конечно, настораживала, но никогда особенно не волновала очередная кампания борьбы со взяточничеством, так как они лучше других понимали, что уничтожить это общественное зло невозможно уже хотя бы потому, что в большинстве случаев нет никаких иных способов решения множества проблем, адекватное рассмотрение которых ограничивается десятками (нередко) взаимоисключающих друг друга законов и инструкций, противоречивость, а иногда — даже заведомая глупость которых всем очевидна. Поэтому, решая ту или иную проблему (следуя одному закону и одновременно нарушая другой), чиновник во всех случаях рискует и, естественно, считает, что этот риск должен быть вознагражден (и такому чиновнику трудно оказать в логике). В силу этого практически каждая кампания по борьбе с коррупцией наталкивалась на саботаж (в некоторых случаях на «саботаж сверхчестностью»), когда какие-либо решения (с учетом действующих инструкций) вообще не принимались, при этом — с вполне законными формулировками отказа, фактически, на любой запрос, на основе тех или иных (как уже отмечалось — противоречащих другу) законодательных актов. Это закономерно приводило к «ропоту и негодованию граждан», а самое главное — к параличу всего государственного аппарата, вслед за чем умирал и весь потенциал непримиримой борьбы с коррупцией.

Попытки пересмотра законодательных и подзаконных (ведомственных) актов, что поручалось все тем же чиновникам, столь же естественно ни к чему позитивному не приводили и лишь умножали и без того обильные несоответствия, примечания и перечни особых случаев. По большинству направлений законодательных инициатив в России до настоящего времени действуют от десятков до нескольких сотен субъектов законотворчества, которые, получив очередной проект федерального или регионального закона, обязательно прописывают в нем свои права и обязанности (иначе — могут оказаться вообще «не у дел»). Поэтому многократно растиражированная и столь же посрамленная идея «одного окна» остается недостижимым идеалом. Если мыслить логически, начинать следовало бы с самой процедуры законотворчества и последующего пересмотра всех законодательных актов, что потребует, скорее всего, от 10 до 20 лет упорной и кропотливой работы незаинтересованных (а где таких взять?) чиновников. Кажется, огромный срок, но что такое 10 лет для государства с тысячелетней историей?

• [1] Специфика распределения «хлебных мест» является характерной длявсех случаев, где есть властные отношения, однако особенно негативно, еслине сказать пагубно, эта традиция сказывается на состоянии отечественнойгосударственной (бюджетной) науки.
• [2] Аналогии периода перестройки и последующих реформ предоставимчитателю, хотя можно было бы привести несколько реальных ситуаций, например, когда обычный чиновник районного масштаба негласным решением начальника увольнялся с работы (естественно — «по собственномужеланию») «за неэтичное поведение», выразившееся в получении взятки, многократно превышающей стоимость оказанной услуги и его уровень (то естьцену его «места») в административной иерархии.
• [3] За последнее двадцатилетие, в связи с утратой связи поколений и резкойдифференциацией населения по материальному статусу, родственные связив российском социуме существенно ослабли, хотя точнее было бы сказать, чтоони заместились или трансформировались в не менее прочные корпоративные, демонстрирующие все тот же архетипический феномен общинности.
• [4] Кормление — способ содержания назначаемых князем или царем наместников и других служилых людей в городах и волостях за счет населения.
• [5] На это может быть еще одна причина: распад СССР и утрата огромныхтерриторий со всем их промышленным потенциалом, производственнойи социальной инфраструктурой, а также населением, вероятно, не так ужсущественно сказались на количестве управленцев, которые, скорее всего, с незначительной коррекцией «штатного состава» переместились с союзногона федеральный уровень и продолжают удерживать свои позиции даже несмотря на то, что по мере приватизации требующий непосредственного управления государственный сектор экономики последовательно сокращался.
• [6] Недавние разоблачения сначала некоторых глав администраций, а затемразоблачивших их сотрудников МВД в Ставропольском крае — прямая аналогия.
• [7] Подобное же, не претендующее на историческую точность, выражениеприписывается генсеку Леониду Брежневу: «Да кто ж у нас живет на одну зарплату? Все воруют».
• [8] Как хорошо известно психологам, самые ревностные и непримиримыеборцы с курением не те, кто никогда не курил, а те, кто бросил или по медицинским показаниям был вынужден отказывать себе в этом удовольствии, а если они наделены властными полномочиями, то нередко вводят в своих"вотчинах" реальный антиникотиновый террор, поэтому побуждение «бросить» должно идти сверху.
• [9] Применительно к рассматриваемому историческому периоду нужноотметить, что государство само (даровав в 1785 году дворянству самоуправление) прямо перекладывало на помещиков ряд фискальных и управленческих функций, включая сбор и уплату подушных податей, полицейский надзор и поддержание порядка, поставку рекрутов и т. д., таким образом, экономяна содержании аппарата центральных ведомств.
• [10] Особенно тесные коррупционные связи, как сказали бы сейчас — «алкогольной мафии» и власти, действовали в сибирском регионе, где откупщикине только чрезвычайно щедро «спонсировали» губернаторов, но и (якобызащищая интересы государства) содержали свои вооруженные отряды дляборьбы с нелегальным корчемничеством (запрещенным еще Иваном Грознымпосле введения государевых кабаков), а также для устрашения потенциальных конкурентов.
• [11] Этот пример заслуживает более подробного упоминания: в период войныправительство переложило часть контроля за снабжением армии на общественные организации, так называемые Военно-промышленные комитеты, состоявшие их правительственных чиновников, представителей предпринимателей и рабочих.