Поэма «Дом у дороги» (1942-1946)

Свой известный отзыв о Твардовском И. А. Бунин завершил предположением: «Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за „Теркина“»^[1]. Однако опасался старый мастер напрасно. Сразу после завершения шедевра поэт создает не только мощные, необычные для самого себя стихотворения (например, " Я убит подо Ржевом" , 1945−1946), но и прекрасную поэму «Дом у дороги», начатую «в трудный год», в 1942;м.

В известном смысле это центр всей поэзии Твардовского. Уже в названии поэмы соединяются два се ведущих и противостоящих образа: дом, т. е. мир, семья, нечто объединяющее и устойчивое, и дорога, т. е. движение, поиски, испытания, нечто изменчивое, в данном случае — война.

Хронотон поэмы отличается тем, что пространственный образ дома становится временным. Бесконечно дорогое и бесконечно вспоминаемое героями мирное время — прошедшее и поэтому идеальное. Искусственная в изображении современности (цикл «Сельская хроника») идиллия оправдана в ретроспекции. Не замыкаясь более на себе, она превращается в точку отсчета для контрастных сравнений, начальную ступень антитетической градации:

И та любовь была сильна Такою властной силой, Что разлучить одна война Могла.

И разлучила.

Идиллия подорвана извне: люди сорваны с места, лишены привычного уюта, дом вырван из неподвижного состояния; ограниченный мир частной домашней жизни открывается для содержания всенародного. Дорога прошла теперь не мимо и даже не рядом с домом, а через него: война разрушила мирную хату, втянула семью в свой круговорот, и всё, что было «сердцу мило», превращается в глухую «память боли» .

Автор выходит на уровень предельных обобщений, и все же «Дом у дороги» не мистерия и не притча. Художественный мир произведения материально осязаем, картины и образы отмечены психологизмом, герои наделены индивидуальными судьбами; в поэме происходит проверка и переакцентировка традиционных мотивов и художественных типов, прежде всего Жены, Матери. Именно Анне Сивцовой доведется увидеть, как погибает дом, именно на ее глазах враг «Сидит, заняв тот край скамьи, / Тот угол дорогой, где муж, отец, глава семьи / Сидел…», именно ей предстоит вместе с беспомощными детьми быть угнанной на чужбину, в рабство. Уничтожен целый мир, теплый и любимый уклад, но душа дома, дух семьи, человечность неистребимы — в понимании автора, это самое важное:

Тот дом без крыши, без угла, Согретый по-жилому, Твоя хозяйка берегла За тыщи верст от дому.

Переосмысливая устойчивые образные значения, поэт выявляет небывалый трагизм свершившегося. Разъясняя их новые оттенки, Твардовский подчеркивал: «Одно дело — горе семьи, потерявшей родного человека на войне, другое — горе солдата, прошедшего войну и по возвращении домой не нашедшего своей жены и детей, оставшегося, таким образом, сиротой»^[2]. Действительно, частная драма Сивцовых — только часть общей национальной беды, и не случайно «Дом у дороги» — поэма-плач, поэма-причитание, «более лирическая, чем повествовательная», по словам самого поэта. Не пренебрегая фабулой, он тяготеет здесь к косвенному рассказу, последовательно заменяя в окончательной редакции первоначальное эпическое «он» на обобщенно-лирическое «ты» :

И, опершися на косье, Босой, простоволосый, Ты постоял — и понял все, И не дошел прокоса.

Такое повествование свободно перетекает во внутренний монолог героини и речь собственно авторскую. Эпические события и образы втягиваются в лирический поток, который каскадом обрушивается на читателя. Градация — основной принцип построения поэмы, тоже, кстати, лирический по своему происхождению. Чувства боли, стыда, тоски нагнетаются здесь при помощи многократных повторов, подхватов, антитез, и нельзя не заметить, насколько сильно, неотвязно захватывают эти чувства вместе с героями автора.

Лиризм «Дома у дороги» своеобразен. Он обнаруживается не в личном самораскрытии, а в чуткой заинтересованности другими людьми, незримом, но ощутимом присутствии в повествовании автора. Лиризм в поэме — обобщенный или, точнее, обобщающий. Ее сюжет не ограничен историей семьи Сивцовых: это и духовная история самого поэта, его читателей-современников. Беда, которая обрушилась на людей, нестерпима, непереносима в одиночку, преодолима только сообща, поэтому обобщающий лиризм имеет у Твардовского нравственно-философскую подоплеку.

* * *.

А. И. Солженицын в воспоминаниях о Твардовском отмечает: «Он был — богатырь, из тех немногих, кто перенес русское национальное сознание через коммунистическую пустыню»^[3]. Действительно, на долю поэта выпала эпоха, может быть, самая катастрофическая во всей истории человечества: с масштабными социальными экспериментами, истреблением целых пародов, опустошительными мировыми войнами. И все ж, думается, поэт вряд ли целиком согласился бы с автором книги «Архипелаг ГУЛАГ», хотя бы там, где зачисляется в разряд «немногих». Напротив, Твардовского всегда согревала сопричастность:

Я счастлив тем, что я оттуда, Из той зимы, из той избы.

И счастлив тем, что я не чудо Особой, избранной судьбы.

Наверняка создатель образов Анны и Андрея Сивцовых, Василия Теркина, тетки Дарьи из поэмы «За далью — даль», «отца родного» и не мог полагать иначе. Для него это образцы народной жизнестойкости, но опять-таки не уникумы, а индивидуальные выражения общего и несокрушимого русского духа. Но не таков ли и сам Александр Твардовский? В других своих мемуарах Солженицын называет его выразительнейшим психологическим и национальным типом^[4], и на сей раз писателя вряд ли оспоришь.

• [1] Бунин И. А. Из переписки с Н. Д. Телешовым (1897−1947) // Иван Бунин. М., 1973. Серия: Литературное наследство. Т. 84. Кн. 1. С. 637.
• [2] Твардовский А. Т. Письма о литературе, 1930 -1970. М., 1985. С. 153.
• [3] Солженицын А. И. Угодило зернышко промеж двух жерновов // Новый мир. 2000. № 9. С. 130.
• [4] См.: Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни // Новый мир. 1990. № 7. С. 130.