Демократическая идентичность и «демократия вообще»

Н.С. Трубецкой в 1921 году в статье «Об истинном и ложном национализме» писал о превращении механически заимствованной «демократии вообще» в формы крайнего и нетерпимого национализма, которые антинациональны по своей сути. Он предложил и систему критериев, позволяющих выделить эту разновидность ущербного национализма, стремящегося не к поддержанию национальной самобытности, а лишь к уподоблению с существующими «великими державами». Стремление «к точному воспроизведению общеромано-германского шаблона» приводит, по его мнению, к полной утрате всякой национальной самобытности у народа, руководимого подобными националистами. В результате даже «родные языки», за которые якобы и ведётся борьба, став официальными «государственными» языками, оказываются почти непонятными для народа, не успевшего ещё «денационализироваться и обезличиться до степени демократии вообще».

Таким образом, политическая самоидентификация, в том числе и демократическая, может быть оплачена отказом от культурной идентичности и от всякой «самости», вплоть до остатков суверенитета. Отметим в этой связи, что и вообще любой акт самоидентификации может привести к потере собственного «я». Несмотря на то, что под самоидентификацией чаще всего понимается сомо-определение, «омо-отожествление, само-образование и прочие формы самореализации, она представляет собой прямо противоположное действие — самоотождествление с другим. Именно в этом её смысловой стержень, что предполагает и само-переоценку, и самоограничение, и даже качественную реконструкцию само-образа вплоть до самоотрицания.

Даже слово «самоидентификация» содержат в себе угрозу саморастворения в «другом» и неявные элементы индоктринации, что не столько проясняет суть явления, сколько вводит в заблуждение. Эта путаница происходит в силу ряда причин:

• — во-первых, люди редко отдают себе отчёт в происходящем и ещё реже совершенствуются в области интеллектуальной рефлексии и самоконтроля, а следовательно, остаются незащищёнными от скрытой «коррекции» внутреннего мира. Заметим, что академическая демократия, открытая всем культурным влияниям, но защищающая научное сообщество от политического натиска, — одна из самых надёжных форм самосохранения;
• — во-вторых, существует целая армия профессионалов: производителей и «упаковщиков», трансляторов, «дилеров» и «постановщиков» произведённых самообразов, превращающихся в рядовой товар или «бесплатное приложение» к товару на рынке интеллектуальных и образовательных услуг. Следует признать, что именно академическая среда — основной поставщик «обслуживающего персонала» для подобной деятельности;
• — в-третьих, почти любой случай сознательной политической самоидентификации содержит в себе элемент скрытого принуждения уже по той причине, что его подлинным мотивом чаше всего служит неартикулируемая потребность в социальной адаптации.

Под адаптацией в данном случае понимается не только вынужденное приспособление к наличным социальным и политическим институтам, условиям жизни и труда, но и адаптация к мнению масс, а точнее, массовидных групп: возрастных, этнокультурных, профессиональных, политических, к которым ты принадлежишь или относишь себя. Работники академической сферы подвержены этой зависимости не в меньшей степени, чем все другие профессиональные группы, столь же нуждающиеся в сохранении и воспроизводстве собственной идентичности, как и в адаптации к внешним институтам и не ими установленным правилам и условиям жизни. Тот факт, что подобное приспособление не предполагает встречную адаптацию (изменение и приспособление самих социальных институтов к интересам людей), служит дополнительным свидетельством условности любой самоидентификации.

Кроме того, массовая самоидентификация обычно сопровождается активным процессом анокулыурного и/или внешнего идеологического воздействия, манипулирования массами в той степени, в которой такое манипулирование возможно. Ничто не мешает, впрочем, говорить и о противоположной, но не менее деструктивной по своему потенциалу тенденции — о некритической адаптации власти к массам, что оказывает заметное влияние на идентичность властных структур и социальных институтов. Адаптацию власти к массам (об этой тенденции подробного говорилось в предисловии к книге) не всегда следует рассматривать как пробуждение ответственности за судьбы народа или готовность к артикуляции и защите интересов всех социальных групп, нуждающихся в такой артикуляции и защите. Иногда подобная адаптация оборачивается опасной зависимостью властных структур и политических решений от доминирующих в данный момент времени массовых настроений. Отсюда — готовность сохранить власть любой ценой, не исключая спровоцированных потрясений и даже войн с целью консолидации общества, например, в критические моменты дестабилизации и нарастания протестных настроений. Позволим себе снова процитировать С. Бенхабиб, которая объясняет некоторые факты из истории американской внешней политики всплесками внутренней межэтнической напряжённости в стране: «иногда „холодная война“ — это именно то, что нужно, чтобы отразить угрозу этнической ненависти»⁷⁵.

Барьеры, созданные академической демократией, и характерное для научного сообщества в целом малоуважительное отношение к низовым влияниям на дух эпохи и к массовой культуре во всех её проявлениях (университеты специализируются на «штучном производстве» идей и профессионалов) в какой-то степени предохраняет власть от полного погружения в популизм и «профанизм». Разумеется, интеллектуальный тонус власти можно поддерживать, если во властные структуры органично инкорпорированы независимые аналитические центры, живущие не по принципам политической обслуги (заказ на научное обеспечение — приказ с предрешённым результатом), а по законам академической демократии, «равноудалённой» и от диктата власти, и от диктатуры масс.

О подлинной роли масс, которые, видимо, потому и привлекают политиков и политехнологов, что «не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще», хорошо сказал Ж. Бодрийар: «Всё их пронизывает, всё их намагничивает, но всё здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остаётся без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают всё излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла. Они суть инерция, могущество инерции, власть нейтрального. Именно в этом смысле масса выступает характеристикой нашей современности — как явление в высшей степени имплозивное, не осваиваемое никакой традиционной практикой и никакой традиционной теорией, а может быть, и вообще любой практикой и любой теорией»⁷⁶.

Особая роль в процессе политической самоидентификации принадлежит не только реальным историческим событиями, в мутном хаосе которых, по словам А.Дж. Тойнби («Постижение истории»), можно обнаружить строй и порядок, и не только бесчисленным имитациям событий, на чём специализируются вся современная политика и СМИ, но и мифическим или реальным фигурам, ставшим в жизни миллионов людей чем-то наподобие роковых событий. Очевидно, что люди склонны идентифицировать с именами героев (или антигероев, в зависимости от заданной позиции) и самих себя, и конкретные формы правления, и целые эпохи, и даже цивилизации. Демократия во многих её модификациях и перевоплощениях — это чаще всего результат такого идентификационного творчества и нарративации. В процессе такого творчества история приобретает характер завершённого художественного произведения (нарративация истории по традиции, но без должных на то оснований обычно относится лишь к социальному и гуманитарному знанию⁷⁷), что способно заинтересовать и политиков, и учёных, поскольку придаёт смысл и оправдание их деятельности. Благодаря этому самооправданию каждая восходящая группа получает возможность заново перестраивать, переосмысливать и, соответственно, переписывать историю в соответствии со своими интересами, сохраняя в неприкосновенности «вечный демократический сюжет» как символ истинности и прогресса.

Для одних образцами демократии служат, к примеру, галереи идеализированных образов — от афинских граждан времен Перикла до политических фигур и фигурантов новейшего времени, выбор которых зависит от партийности, образованности и личных пристрастий демократически ориентированной публики. Для других одухотворяющими примерами народовластия и свободы были и будут Че Гевара и лидер «острова свободы» Фидель Кастро Рус, а если обратиться к нашей истории — Стенька Разин да Емельян Пугачев (сколько-нибудь заметные имена из постсоветской истории почему-то не приходят на ум — видимо, эта электоральная ниша пока не заполнена). Для третьих (они находятся в абсолютном меньшинстве, хотя именно их подход, вероятно, более всего созвучен эллинистической традиции), к подлинной демократии самое прямое отношение имеют не профессиональные политики или политиканы, не лидеры национально-освободительных движений и, разумеется, не бомбисты и героизированные разбойники, а творцы смыслов. В категории творцов духовной демократии — независимые мыслители, мудрецы и учёные, свободные художники и духовные подвижники.

Список «подлинных демократов» существенно расширится, если отказаться от крайне узкого и исторически некорректного истолкования демократии как некоего государственного устройства, не допускающего политических симбиозов. При более широком взгляде на вещи в числе рафинированных демократов окажутся и многие коронованные особы (причём не только из стран с конституционной монархией), и аристократы, и олигархи, и даже отдельные религиозные лидеры, склонявшиеся к продемократическим позициям в условиях жёстких теократий.

Впрочем, любые обобщения и гем более оценки в этой области наталкиваются на преграду целого ряда методологических и нравственных проблем.

Во-первых, дискуссионной представляются сама принципиальная возможность и допустимость оценки демократии и демократизма, выбор критериев и процедур, в соответствии с которыми вершится интеллектуальный суд, а также легитимность членов самоназванной судейской коллегии. Что считать ложной и истинной культурной и политической идентичностью, если понимать её, предположим, как состояние самотождественности — будь то особое состояние внутреннего мира человека или, по Гердеру, духа народа, или какого-то конкретного типа государственного устройства и т. п. Очевидно, что сами люди, народы и тем более великие цивилизации меньше всего нуждаются в проведении с ними подобных процедур, так же как и в определении степени истинности и неистинности их самообразов как носителей или гонителей демократии. При этом до всякого опыта представляется очевидным, что уже сам поиск приемлемых компаративистских, герменевтических или каких-то иных исследовательских и идентификационных методологий обречён на провал. Подобные оценки могут делать либо люди, полностью лишенные навыков научной работы и уверовавшие в свою миссию проповедников им одним известных истин, либо политики, не обременённые вопросами истинности и нравственного оправдания своих суждений.

Во-вторых, неоднозначными могут быть и подходы к различению идентичности и идентификации, а также добровольной или принудительной политической самоидентификации (демократической, либеральной, социалистической и т. п.), под которой в данном случае мы понимаем процесс самоопределения или направленного изменения состояния духа. Заметим, что это нс только теоретический вопрос и обширная область междисциплинарных исследований, но и «теоретическое вторжение» в закрытую сферу политического планирования. Взрыв интереса к проблемам демократической идентичности, а также к механизмам идентификации, которые иногда всё труднее отличить от технологий скрытого контроля и манипулирования сознанием — знак времени. В центр внимания перемещаются также феномены идентитета и менталитета, которые ещё недавно интересовали разве что узкий круг лингвистов и этнологов. Сегодня даже чисто академические исследования этих явлений несут в себе политический потенциал и легко могут быть использованы в экстранаучньгх целях, поскольку фиксируют внимание на региональных, локальных аспектах глобализации (глокализации), вскрывая её тщательно закамуфлированные механизмы, связанные с планетарным переделом ресурсов и власти (как одного из ресурсов). Постановка вопроса о типах демократической идентичности требует анализа так называемой глобальной переидентификации — явления, порождённого размыванием культурных и политических границ, ослаблением и планомерным разрушением национальных суверенитетов.