Рассматриваемый эффект основан на одном из способов познания мира, при котором индивид, ищущий этого познания, соотносит себя с неким нравственным абсолютом. То есть за фактами, в какой-то момент, подобно озарению, всплывают вечные истины или проблемы, понимания которых человек достигает не посредством длительного рационалистического дискурса, а путем мгновенного скачка, переводящего пласт суммирующейся наслаиваемой фактологии в область парящих над фактами идей. Такой интуитивный по своей сути способ познания нравственных абсолютов уходит корнями в жанр притчи, где он является основой воспитания, эмоционально-образного постижения глубинного смысла преподносимой информации. И направлен данный прием не столько на расширение информационного горизонта сознания индивида, сколько на привитие человеческой душе определенных нравственных доктрин, познаваемых и усваиваемых в первую очередь чувством, становящимся доминантой человеческого поведения. Затем, постфактум, человек в своей повседневной жизни каким-либо образом находит путь, приводящий к обоснованию данного привитого ему нравственного выбора в его личном эмпирическом опыте.
Притча как способ интерпретации действительности, поданной в нарочитой фактологической объективности, в опере становится колоссальной коммуникационной находкой Райха как человека, изначально глубоко религиозного. В эстетике его творчества получает развитие тенденция научения, привития иудео-христианской нравственной позиции. Композитор взывает к образному мышлению слушателя, как бы рассказывая ему притчу в своем творческом послании, подводя к чувственно-эмоциональному осмыслению глобальной ответственности каждого человека за судьбы цивилизации, за сохранение его основного природного свойства — тварности и вытекающей из этого свойства бесконечной ответственности твари перед своим Создателем. А исторические документы для Райха — как жизненные примеры в притчах Иисуса. Они используются в обработанном виде не в силу их историографической точности, а по причине бытийной достоверности, что формирует момент некоторого нравоучения, проповеди для всего человечества.
Дух притчи наполняет «Три истории» до краев. Им обусловливается стилевое единство, цельность музыкального языка и особый род оперной драматургии.
