Художественная критика и наука

Отношение критики к произведению является отношением смысла к форме. Критик не может претендовать на то, чтобы «сделать перевод» произведения, в частности прояснить сто, поскольку не существует ничего более ясного, чем само произведение. Что он может, так это «породить» определенный смысл из той формы, которую представляет собой произведение. Критик расщепляет смыслы, над первичным языком произведения он надстраивает вторичный язык, определенную внутренне организованную систему знаков. Произведение в принципе не поддается зеркальному отображению. Задача критика — дать контролируемую трансформацию произведения, преобразовать все его элементы в соответствии с известными правилами, придерживаясь при этом одной и той же точки зрения.

Критика не является наукой уже потому, что наука изучает смыслы, критика же их производит. В частности, литературная критика занимает промежуточное положение между наукой и чтением. Ту речь в чистом виде, которая используется в произведении и которая изучается наукой, критика снабжает еще одним специфическим и новым для произведения типом речи.

Р. Барт пишет о литературной критике, что она есть акт глубокого (точнее говоря, профилированного) прочтения. Это справедливо и в отношении всякой критики. Она открывает в произведении известный смысл и в этом отношении действительно служит средством дешифровки и интерпретации. И все же то, что она обнаруживает в произведении, ни в коем случае не может оказаться его означаемым, ибо это означаемое отступает все дальше и дальше в глубину той пустоты, какой является субъект. Раскрываются лишь известные цепочки символов, гомологические отношения: «смысл», которым критика с полным на то правом наделяет произведение — это в конечном счете лишь еще одно, новое цветение символов, составляющих произведение.

Например, анализируя слова «птица» и «веер» у Малларме, критик выводит общий для них «смысл» — движение взад и вперед, виртуальность. При этом он вовсе не указывает на окончательную истину данного образа: он лишь предлагает новый образ, который также не является окончательным.

Критика — это не перевод, а перифраз. Она не должна претендовать на раскрытие некой глубинной «сути» произведения, поскольку этой сутью является сам человек, знакомящийся с художественным произведением. Всякая используемая художником метафора — это бездонный знак, и символический процесс во всей его неисчерпаемости указывает именно на эту недостижимость означаемого. Критик не может свести метафоры произведения к тому или иному однозначному смыслу, он может лишь продолжить их. Попытка свести произведение к его сугубо явному значению является бесплодной. Если бы это произошло, мы в тот же самый момент лишились возможности сказать о произведении что бы то ни было и лишили бы тех, кто знакомится с произведением, возможности что-то сказать о нем.

Едва ли не столь же бесплодно стремление обнаружить в произведении нечто такое, что оно говорит и в то же время как будто нс говорит, т. е. предполагать в нем наличие высшей тайны, открыв которую мы опять-таки лишимся возможности что-либо добавить. Критик не может заменить собой писателя. Единственной мерой критического рассуждения является его правильность, внутренняя согласованность.

Можно сказать, пишет Барт, что цель критики является чисто формальной. В случае литературной критики она не в том, чтобы «раскрыть» в исследуемом произведении или писателе нечто «скрытое», «глубинное», «тайное», до сих пор еще по совершенно непонятным причинам незамеченное, а только в том, чтобы приладить — как опытный столяр «умелыми руками» пригоняет друг к другу две сложных деревянных детали, — язык, данный нам нашей эпохой (в случае грамотного критика это может быть экзистенциализм, марксизм, психоанализ, феноменология и т. д.), к другому языку, языку автора, обладающему своей формальной системой ограничений, выработанных в соответствии со временем написания произведения. Доказательность критики — не «алетического» (истинностного) порядка, она не имеет отношения к истине, ибо критическое рассуждение неизбежно тавтологично. В конечном счете критик просто говорит: «Расин это Расин, Пруст это Пруст» , — говорит с запозданием, но вкладывая в это запоздание всего себя, отчего оно и обретает значительность. Если в критике и существует «доказательность», то зависит она не от способности раскрыть вопрошаемое произведение, причем сделать это на его собственном языке, а напротив, как можно полнее передать его, но уже на своем собственном языке^[1].

Эстетика стремится к истине, хотя это стремление и не является столь же «чистым металлом», как в случае, скажем, естественных наук. Многие, и притом ключевые, суждения эстетики носят двойственный, описательнооценочный характер. Без оценок, пусть и неявных или переплетающихся с описаниями, эстетика лишена интереса: она отстранена от ценностей, без которых искусство как человеческая деятельность, пусть и чрезвычайно специфическая, просто немыслимо, как и всякая деятельность вообще. Критика не имеет своим идеалом истину. Оправдание свое критика находит не в «истине». Критика — это нечто иное, нежели вынесение верных суждений во имя «истинных» принципов.

Критика всегда идеологична. Она не просто требует соблюдения объективных правил, подобных правилам научного исследования, но и включает в себя определенные общие воззрения на человека, историю, искусство, отношения автора и произведения, социально-культурную детерминацию искусства и т. д. Например, распространенное среди критиков представление, что детали произведения должны быть подобны деталям чьей-то жизни, душа персонажа — душе автора и т. п. — это вполне определенная идеология. Скажем, психоанализ представляет себе отношения между произведением и автором прямо противоположным образом, а именно как взаимоотрицание.

Критика не может нс быть идеологичной. Попытка представить критику как некий объективный разбор произведения искусства, не зависящий ни от каких идеологических предпосылок, худшее из возможных прегрешений критики.

Как, в самом деле, поверить, будто литературное произведение — это объект, лежащий вне психики и истории анализирующего его человека, и что критик обладает по отношению к этому произведению как бы экстерриториальностью? Каким чудесным образом постулируемая большинством критиков глубинная связь между изучаемым произведением и его автором утрачивает силу применительно к собственному творчеству критиков и к их собственному времени? Получается, что законы творчества для сочинителя писаны, а для критика нет? В рассуждениях всякой критики непременно подразумевается и суждение о самой себе (пусть даже в сколь угодно иносказательной и стыдливой форме). Критика произведения всегда является и самокритикой.

• [1] См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. С. 273.