П. Я. Чаадаев и начало интеллигентского спора о русской идее

В 30-е гг. внимание публики привлекала полемика двух журналов: «Телескоп», которым руководил профессор Московского университета Н. И. Надеждин, и «Московский телеграф» Н. А. Полевого. Как профессиональный и талантливый публицист Н. А. Полевой сумел сделать свой журнал увлекательным чтением для публики. Более академичный, суховатый журнал Н. И. Надеждина проигрывал в популярности. И правительство меньше обращало на него внимания, считая слишком научным и малодоступным для широкой публики. Но именно ему суждено было войти в историю публикацией первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева.

Журнал был немедленно запрещен. Тот номер «Телескопа», в котором публиковалось письмо, достать было невозможно: его расхватали, и статья Чаадаева стала расходиться во множестве рукописных экземпляров. Переиздано письмо было только в 1913— 1914 гг. «веховским» философом М. О. Гершензоном. Чем больше было начальственных строгостей по отношению к сочинению П. Я. Чаадаева, тем больше интересовалась им публика.

Почему же именно статья П. Я. Чаадаева стала тем первым камнем, что стронул с места целую лавину великого спора о судьбе России? А. С. Пушкин, считавший философа своим учителем, сравнивал его с античными героями — Брутом и Периклом: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес». Более чем кто-либо понимая значение П. Я. Чаадаева, Пушкин произнес удивительные слова о своем учителе и друге: «Имя роковое». П. Я. Чаадаев действительно совершил поступок, который оказался гибельным для него и судьбоносным для русской культуры. В 1915 г. О. Э. Мандельштам сравнивал след, оставленный автором «Философических писем», со следом алмаза по стеклу.

После благостного самодовольства первого десятилетия николаевского царствования, когда никто не смел критиковать, философ громко и ясно сказал то, о чем смутно подозревали уже многие. Обозрев русскую историю, П. Я. Чаадаев сделал шокирующий вывод: мы — хуже всех. По его мнению, в России царят «мертвечина и застой», «внешнее и внутреннее» духовное рабство, которое не дает надежды на достойное будущее. В прошлом России П. Я. Чаадаев не увидел формирования собственных источников для культурного развития: «мы сами не создали ничего оригинального», а усвоение чужого культурного опыта совершилось формально и бестолково. Он писал: «Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства и не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего».

В результате получалось: «…мы не принадлежим… ни к Западу, ни к Востоку и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось…» Словно зная будущие возражения, что Россия-де выше материальных благ, она вся устремлена в духовность, философ довольно резонно отвечал: «Не будем притязать на чисто духовную жизнь; научимся жить в эмпирической действительности». Он не говорил о будущем мессианстве России, а просто сравнивал то, что есть в Европе, с тем, что есть в России.

П.Я. Чаадаев первый поднял в России тему, которую избегают все ее прошлые и настоящие мыслители — проблему последствий исторического выбора православного варианта христианства в качестве господствующей религии. Созерцательность, подчинение церкви государственному началу, неизбежный догматизм автокефальной (самозамкнутой) православной церковности, ориентация на загробную жизнь, а не на земную деятельность — все эти черты русской духовной жизни были, по мнению Чаадаева, воспитаны православием.

Философа не устраивала не столько догматическая сторона православия, сколько ее социально-нравственное последствие — рабство, пронизавшее всю жизнь страны. «И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем мы все гибнем. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает наши добродетели». Он ставил конкретные вопросы: почему в католических странах крепостническая зависимость давно не существует, а православная церковь по этому поводу безмолвствует? Почему служители церкви являются вместе с тем слугами государя? Почему православие подчинено нуждам государства? Почему русская церковь не способствует прогрессу страны? Для Чаадаева вред православия заключался в том, что его соборность и духовность не выходят за рамки деклараций, а в реальной жизни русская церковь ведет изоляционистскую политику, отторгая Россию от единой европейской цивилизации, способствуя национальному застою, гниению, разрушению.

Мыслящие люди с замиранием сердца читали горькие строки: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру… кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем до свершения наших судеб?».

По словам А. И. Герцена, что «письмо разбило лед после 14 декабря». Общество и правительство не привыкли еще к тому, что человек может просто так, «сам от себя» думать, а потом обнародовать свои мысли. По полицейской привычке власти начали искать скрытые цели публикации, подозревая существование тайного общества. Чаадаев был объявлен сумасшедшим, а издатель «Телескопа» Надеждин отправлен в ссылку.

Но не только для власти, но и для молодой русской общественной мысли это была неприемлемая интеллектуальная позиция, уязвлявшая национальное тщеславие. Первой общественной реакцией на письмо П. Я. Чаадаева было чувство обиды. Несколько молодых людей даже явились к председателю московского цензурного комитета графу С. Г. Строганову и заявили, что они с оружием в руках готовы вступиться за оскорбленную Россию. Словно отвечая на эмоциональные обвинения, П. Я. Чаадаев формулировал свое кредо подлинного патриотизма: «Слава Богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных». Современный философ В. К. Кантор назвал эту формулу «патриотизмом правды».

В личном письме к Чаадаеву А. С. Пушкин признавал его правоту: «Наша общественная жизнь — грустная вещь… Вы хорошо сделали, что сказали это громко». Но признать «историческую ничтожность» России поэт отказывался: «…ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Обсуждение «Философического письма» вылилось в долгую полемику о русской идее, которая стала началом становления собственного варианта интеллектуальной жизни. Образно говоря, Петр I научил русских читать, Пушкин — чувствовать, Чаадаев — думать. Была задана тема по русской истории, на которой выросла русская историософия нового и новейшего времени. А. И. Герцен писал в своей «Полярной звезде», что с этого письма «начинается точка перелома общественного мнения».

С Чаадаева в России стал набирать силу феномен самостоятельно мыслящей личности. Заблуждения и прозрения философа были свои, не заимствованные, и они требовали такой же искренней реакции.

Одиночество П. Я. Чаадаева, как считает В. К. Кантор, было метафизического свойства, «он один додумал до конца то, что зрело в умах других людей». Те общественно-культурные споры, что развернулись в интеллигентской среде 40—50-х гг., были непосредственным ответом на вопрос и упрек П. Я. Чаадаева. О себе заявило целое поколение замечательных мыслителей, деятельность которых дала развитие всей последующей русской культуре.