Культура и государство

Неоднозначность взаимоотношений между культурой и государством

Осветив роль религии в становлении культуры, обратимся к гораздо более сложным взаимоотношениям культуры и государства. Даже непосвященный человек смутно ощущает, что они далеко не столь безоблачны и однозначны. Почему это происходит? Почему деятели культуры часто противостоят государству, смотрят на него критически или просто игнорируют его? И почему многие правители и их государственная челядь нередко относятся с подозрением к писателям, художникам, артистам, интеллигенции вообще?

Чтобы понять неоднозначность отношений между культурой и государством, следует вспомнить наиболее общие признаки и того, и другого, хотя, как уже отмечалось, существует множество определений культуры и разные взгляды на сущность государства. Отвлекаясь от деталей и несколько упрощая, можно определить культуру как итог развития и инструмент повышения нравственного, эстетического и научного потенциала определенной общности людей независимо от типа ее государственной организации и территориальных границ. Ведь русская культура по своим отличительным качествам не переставала быть русской и во время татарского ига при феодализме, и в царствование последних Романовых при капитализме, и даже в разгар сталинщины при гулаговском «социализме». Оставалась она неповторимо русской и вне национальных географических границ в многослойной и многосословной эмиграции, отсеченной от России «железным занавесом» «зрелого социализма». «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию — может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, тот потеряет ее лишь вместе с жизнью»^[1], — писала Марина Цветаева, всем своим творчеством доказав, что культура живет независимо от режимов и «железных занавесов». Подлинной Родиной человека является не земля, на которой он родился, а национальная культура, в лоне которой он формировался как личность независимо от пресловутых «почвы и крови».

Что касается государства, то для прислужников, как бы ни менялись его характер и структура, понятие Родины обычно лишь административная реальность, ограниченная их временем и определенной территорией. Государство исконно выполняло функцию не столько защиты человека как такового, сколько самосохранения, подавления инакомыслия, внутреннего регулирования и обороны от внешнего врага. При этом в марксистско-классовом понимании государства не случайно делался акцент на функции подавления, что нашло выражение в известной формуле В. И. Ленина: «Государство — есть машина для угнетения одного класса другим»^[2]. В немарксистских трактовках на первый план выдвигались регулятивная, «примирительная», договорная и охранительная функции. Так или иначе, даже при самых либеральных формах правления государственная власть всегда связана с идеей определенного насилия над личностью, регламентацией жизни человека, добрым или злым патернализмом и изоляционизмом. Нетрудно заметить, что все эти устремления государства находятся в заметной дисгармонии со свободным развитием индивида, человеческого духа вообще. Если признать, что государство — это власть, то культура всегда противостояла последней как важнейший фактор ее ограничения и сдерживания.

Даже такой уравновешенный в своих суждениях культуролог, как X. Ортега-и-Гасет, называл государство в его законченных формах «высшей угрозой» для европейской цивилизации. Склонность любой власти к насилию, ее стремление распространить себя на внутренний мир подданных, так или иначе духовно подчинить их, изолировав от нежелательных влияний, и, наконец, принципиально оправдываемая аморальность государственной власти — на чем мы особо остановимся ниже, — все это объясняет живучесть идей анархизма и извечное диссидентство интеллигенции. Помимо наших «великих» анархистов Михаила Александровича Бакунина (1814—1876) и Петра Алексеевича Кропоткина (1842—1921), едва ли не самым убежденным противником государства и власти в отечественной и мировой культуре был Л. Н. Толстой, который писал: «Не только нравственный, но и не вполне безнравственный человек не может быть на престоле, или министром, или законодателем, решителем и определителем судьбы целых народов. Нравственный, добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как целомудренная проститутка, или воздержанный пьяница, или кроткий разбойник»^[3].

После такой убийственной цитаты стоит, однако, предоставить слово и тем выдающимся представителям человечества, которые не только не отрицали необходимость государства, но и считали его величайшим завоеванием культуры. Начать, видимо, следует с древнегреческого философа Платона Афинского (427—348 гг. до н.э.). В своем знаменитом трактате «Государство» он развивает тему о необходимости и возможности создания подлинно справедливой государственной власти, постоянно проводя параллель между государством и высоконравственным человеком. Идеи Платона впоследствии питали многих европейских утопистов, пытавшихся сконструировать идеальные государственные структуры, хотя совершенного государства не удалось создать до сих пор. Известно, что величайшие хвалы государству воздавал Гегель, считая его высшим проявлением человеческого духа и приписывая ему божественную природу.

В истории русской общественной мысли «государственниками» были многие религиозные философы Серебряного века, среди которых выделяется уже упоминавшийся крупнейший знаток и поклонник Гегеля Иван Александрович Ильин, посвятивший значительную часть своего творчества теме российской государственности и национальной культуре. Категорически возражая противникам государства, он доказывал: «…меры подавления и расправы, к которым государственная власть бывает вынуждена прибегать, совсем не определяют сущность государства. Это есть дурной предрассудок, вредное недоразумение, распространенное близорукими и поверхностными людьми… На самом деле государство творится внутренне, душевно и духовно… Высшая цель государства отнюдь не в том, чтобы держать своих граждан в трепетной покорности, подавлять частную инициативу и завоевывать земли других народов; но в том, чтобы организовывать и защищать родину на основе права и справедливости, исходя из благородной глубины здорового правосознания«^[4]. Вообще, следует отметить, что в защиту государства как общественного учреждения обычно выступали люди, которых революционно настроенные современники называли консерваторами, реакционерами, контрреволюционерами, что вполне естественно, ибо ближайшей целью всякой революции является уничтожение стоящего на ее пути государства. Другое дело, что вчерашние «революционеры» после своей победы сами начинают создавать государственные структуры, по существу превращаясь в «государственников» и «реакционеров». Однако если говорить о реальных ценностях материальной и духовной культуры, в том числе и о складывающейся в течение веков государственности, то любые периоды революционного хаоса, связанные с ее уничтожением, приносят людям больше вреда, чем пользы. Трудно не согласиться с мнением В. Соловьева, под влиянием которого складывалась отечественная культурологическая традиция. «Без государства, — писал он, — невозможен был бы культурный прогресс человечества, основанный на сложном сотрудничестве (кооперации) многих сил. Такое сотрудничество в сколько-нибудь широких размерах было недостижимо для разрозненных родов, находившихся в постоянной кровавой вражде между собою. В государстве впервые являются солидарно действующие человеческие массы»^[5].

Среди страстных защитников государственности, помимо таких ее поборников, как Платон и Гегель, есть одна всемирно известная фигура, которая, как это ни парадоксально, сделала больше для дискредитации идеи государства, чем для ее утверждения. Это итальянский мыслитель, историк и государственный деятель эпохи Возрождения Никколо Макиавелли (1469—1527). В отличие от Гегеля, жившего на три века позднее и определявшего государство как «действительность нравственной идеи» и «нравственное целое», Макиавелли считал государственную власть в лице ее фактического носителя — «государя» — в принципе свободной от нравственных норм. Признавая государство, как позднее и Гегель, высшим проявлением человеческого духа, но, по существу, отрицая для него необходимость моральной основы, итальянский философ в немалой степени способствовал тому, что вплоть до наших дней в глазах «простых» людей политика остается «грязным делом».

Макиавелли происходил из старинной семьи флорентийских патрициев и в период расцвета Республики (1498—1512) был секретарем ее высшего органа власти — «Совета десяти». Позднее, после восстановления в стране тирании банкирского дома Медичи, был отстранен отдел, подвергся тюремному заключению и закончил свои дни в ссылке, отразив в оставленных сочинениях свой богатый государственный и политический опыт.

Макиавелли можно считать основоположником современного этатизма — направления политической мысли, рассматривающего государство как высший результат и цель общественного развития. В его трудах, по существу, обосновывается мысль о том, что государство и культура все важнейшем, нравственном проявлении — категории далеко не однозначные, а порой и взаимоисключающие. Хотя Макиавелли, преклонявшийся перед величием Древнего Рима, и считал идеальным государственным строем республику, он не верил в гражданскую и нравственную способность своих соотечественников к демократической форме правления и был уверен, что им необходима «чрезвычайная» власть жесткого и авторитарного правителя, иными словами — диктатора. В лице такого монарха государство выступает как единственно возможный инструмент насильственного обуздания врожденных слепых инстинктов, свойственных человеческой природе. Иначе говоря, чтобы превратить людей в законопослушных граждан, ими надо уметь манипулировать, не останавливаясь и перед насилием.

Самым неприемлемым в системе взглядов Макиавелли с точки зрения современной политической культуры была мысль о том, что во имя достижения «высших» целей государство в лице его главы, в отличие от «простых» граждан, обладает естественным правом совершать любые преступления, будь то убийство, насилие, предательство, клятвопреступление, обман и т. п. Макиавелли считал, что политик должен соединять в себе черты льва и лисицы. Лисицы, чтобы избегать расставленных капканов, льва, чтобы сокрушать врагов. По мнению итальянского мыслителя, в политике не может быть преступлений, а только ошибки; применение же нравственных аксиом в управлении государством так же неуместно, как и в управлении кораблем. Именно эти мысли привели к появлению термина «макиавеллизм», ставшего синонимом расчетливого и аморального поведения ради победы над государственными врагами. Не случайно образцом правителя для Макиавелли был печально известный герцог Романьи — Чезаре Борджа (1475—1507) и его род, вошедший в историю как символ властолюбия, жестокости и разврата. Характерным для Макиавелли было и враждебное отношение к церкви — извечной сопернице государства в деле нравственного руководства обществом. Поэтому уже после смерти строптивого «вольнодумца» его сочинения оказались в ватиканском «Индексе запрещенных книг»^[6].

Следует отметить, что даже классики марксизма ощущали ту пропасть, которая в трудах Макиавелли разделяла нормы общечеловеческой индивидуальной нравственности и сомнительные «нормы» нравственности государства. Справедливости ради заметим, что Маркс, в отличие от многих своих большевистских последователей, отнюдь не был политическим «макиавеллистом», призывая «добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться частные лица, стали высшими законами в отношениях между народами»¹.

Любопытно, что в наши дни «марксистом» в смысле вышеприведенной цитаты оказался и такой антимарксист, как А. И. Солженицын, разделявший в этом вопросе точку зрения Ф. М. Достоевского. Признавая, что перенос нравственных критериев с поведения отдельных людей и небольших групп на «поведение» государства не может быть произведен «один к одному», выдающийся писатель, однако, замечает: «…многие нравственные требования, предъявляемые нами к отдельному человеку: что есть честность, а что низость и обман, что есть великодушие и добро, а что — алчность и злодейство, — в значительной мере должны прилагаться и к политике государств, правительств, парламентов и партий… В русском народе такое понимание, как идеальная цель, выражаемое особым словом правда, жить по правде (курсив мой. — А.С), — не угасло и во все века»^[7][8].

К сожалению, в новой науке политологии — справедливо или несправедливо — преобладают точки зрения, отвергающие процитированный призыв Маркса как невыполнимый. Опираясь на авторитет многих выдающихся мыслителей-государственников, современный русский политолог Э. А. Поздняков заключает: «Считать, что политика и нравственность несовместимы, можно лишь с житейско-обывательской точки зрения… Что касается межгосударственного политического общения, то отметим прежде всего, что здесь нормы индивидуальной морали не действуют, поскольку отношения между государствами строятся на иных принципах, их субъектом выступает не индивидуум, а государство как политическая организация»^[9].

Завершая краткое рассмотрение взглядов Макиавелли и не рискуя впасть в преувеличение, можно утверждать: подавляющее большинство авторитарных правителей и режимов, если не все, так или иначе вдохновлялись идеями и черпали свое оправдание в трудах итальянского политолога. Наполеон Бонапарт считал, например, что Макиавелли — «единственный писатель, которого следует читать». В нашей отечественной истории его способными учениками, воплотившими всесилие государственной власти, показали себя Иван Грозный, Петр Великий, конечно же, В. И. Ленин и особенно И. В. Сталин, открыто симпатизировавший всем «сильным» государям и сделавший политическую безнравственность своим «символом веры». Из второстепенных «макиавеллистов» в мировой истории, для которых в государственной деятельности не существовало никаких запретов, можно назвать ставших притчей во языцех наполеоновских министров: иностранных дел Шарм Мориса Талейрана (1754—1837) и внутренних дел Жозефа Фуше (1759—1820). Каждый из них, будучи в своей области блестящим профессионалом и обладая недюжинным умом, наглядно показал, насколько далеки друг от друга мораль и политическая практика. У них и сейчас немало последователей. Во всяком случае, до сих пор остается без ответа вопрос: удержался бы любой из современных политиков у власти, если бы он в той или иной степени не следовал советам Макиавелли?

Нравственная несостоятельность государства в его современных, в том числе и «демократических», формах («политика — грязное дело!») столь остро ощущалась многими мыслителями XX в., что отмахнуться от их страстных высказываний не представляется возможным. В этом отношении нельзя вновь не обратиться к мнению Бердяева. Призывая «убить зверя политики» и перейти к иным, деполитизированным формам человеческой организации, он писал: «Нет красоты в лицах, искаженных злобой политической, и красивы лица, горяшие негодованием человеческим. Несправедливо политику признавать центром жизни, ничем не одухотворять плоть человеческую, ей подчинять все богатство бытия. Неправеден путь борьбы политических партий, оторванных от центра жизни, от смысла ее. Довести политику как таковую до крайнего минимума, до окончания политики, до растворения ее в культуре и религии — вот что должно быть нашим регулятивом, вот хотение наше, вот истинное освобождение. Политическое освобождение есть освобождение от политики. Нельзя убить зверя политики, зло старой государственности одной „отвлеченной“ политикой, новой государственностью. Нужно государственности, насилию, власти, отвлеченной политике противопоставить иное начало, внегосударственное, иную, ненасильственную общественность, не новое политическое насилие, а свободу иных путей»^[10].

Итак, главный вывод напрашивается сам собой: на протяжении тысячелетий культура и государство, культура и власть находились в состоянии скрытого, а порой и явного противостояния при стремлении власти монополизировать право на руководсгво людьми, в том числе в такой деликатной сфере, как духовная жизнь. В конечном счете речь шла о вопросе, волнующем каждого свободно мыслящего человека: что важнее — правда силы или сила правды? В нашем случае этот вопрос, хотя и не совсем корректно, можно было бы сформулировать так: что важнее — государство или культура? Чтобы понять диалектику их взаимоотношений, прежде всего следует определиться: что из них является первичным, а что — вторичным. Ответ совершенно ясен: государство — лишь продукт и часть культуры, которая, хотя и в примитивных формах, существовала как данность задолго до появления государственных институтов и, несомненно, будет существовать и процветать после их исчезновения.

Из хронологического и онтологического примата культуры над государством можно сделать очень важный практический вывод: только то государство является здоровым, жизнеспособным и отвечающим своему назначению, которое возникает как порождение определенной национальной или многонациональной культуры, как ее законное дитя, вскормленное неповторимым многовековым опытом. Именно поэтому экономические и политические амбиции крупных государств, направленные против своих инокультурных автономий или других национальных общностей, не желающих менять своей самобытности, наталкиваются на столь ожесточенное сопротивление. И, несомненно, прав Н. А. Бердяев, когда пишет: «В жизни общественной духовный примат принадлежит культуре. Не в политике и не в экономике, а в культуре осуществляются цели общества. И высоким качественным уровнем культуры измеряется ценность и качество общественности»¹.

Если прибегнуть к образному сравнению, культуру следует уподобить любящей матери и духовной наставнице государства, и когда оно порой — как это случилось с русской культурой — отрекается от нее, топчет ее традиции и предпочитает ей сомнительные пропагандистские суррогаты, то такое государство обречено на вырождение. Иными словами, не бюрократическая власть, а культура и ее высокие авторитеты должны направлять государственную жизнь, не государство «руководит» культурой, а культура государством, тем более что общественная практика показывает, что «руководство культурой» вообще вещь весьма сомнительная. Одной из трагических особенностей отечественной истории последних десятилетий было именно стремление партийно-административного слоя посредственностей, пришедших путем государственного террора на смену создававшейся веками многонациональной духовной элите бывшей Российской империи, «контролировать» и идеологически «направлять» культурное развитие огромной державы.

Отмечая видимое диалектическое противоречие между культурой и государственной властью, нельзя, однако, ни в коем случае принижать и дискредитировать государство как важнейший общественный институт. Без организующей и координирующей роли государства на нынешнем этапе развития человечества социальный, а следовательно, и культурный прогресс был бы вообще невозможен.

Определяя свое отношение к государству как к продукту цивилизации, следует помнить: степень внутреннего противостояния культуры и существующей власти во многом зависит не только от общего культурного уровня людей, но и от характера государственного устройства. В этом отношении есть много соответствующих классификаций, однако с точки зрения прямого воздействия на судьбы культуры все мыслимые режимы размешаются между двумя полюсами: более или менее совершенной парламентской демократией и разными типами авторитарной власти и диктатур (монархическая, военная, теократическая, партийная и т. п.), которые в XX в. вылились в свою высшую и более современную форму — тоталитаризм. Классические примеры тоталитарной диктатуры — фашистская Италия, нацистская Германия и бывший Советский Союз периода сталинизма — страны, хотя и различные по своему общественно-экономическому строю, но на определенном этапе совершенно однотипные по отношению к культуре. Исторический опыт этих режимов показывает: существует прямая связь между степенью демократизма того или иного государства и уровнем его духовного развития.

• [1] О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 5.
• [2] Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 39. С. 75.
• [3] Толстой Л. Н. Путь жизни. М. *1993. С. 216.
• [4] Ильин И. А. Путь к очевидности М., 1993. С. 258, 260.
• [5] Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 467.
• [6] «Индекс запрещенных книг» — список произведений, запрещенных папскойцензурой под угрозой отлучения верующих от церкви. Действовал в католическом мире с 1559 по 1696 г.
• [7] * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 16. С. 11.
• [8] Солженицын Л. Речь в Международной Академии философии (Лихтенштейн)14 сентября 1993 г. // Комсомольская правда. 1993. 17 сент.
• [9] Поздняков Э. А. Политика и нравственность. М., 1995. С. 105—106.
• [10] Бердяев И. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 171.