Северное возрождение. 
История зарубежной литературы эпохи Возрождения

Северная Европа — это Европа Балтийского и Северного морей. Второй рынок Европы, наряду со средиземноморским; удаленный от него, но именно с началом Возрождения восстановивший с ним прочные связи. Рынок, еще в XIV в. в значительной мере попавший под контроль торгового Ганзейского союза с центром в германском городе на славянской территории — Любеке, с конторами в Брюгге, Лондоне, Новгороде, в Норвегии и Швеции. Северная Европа разбросана широко, но достаточно тесно связана.

Северное Возрождение — понятие более узкое, которое преимущественно охватывает германские земли и вошедшую в состав империи после распада в 1477 г. Бургундского герцогства Голландию.

Империя — имя громкое, но за ним осталось мало реальной силы. Вся сила и власть — у князей отдельных земель. Богатство же все более перемещается в города, торгующие, отстаивающие свои вольности. В городах складывается и новая культура, вот почему Возрождение в Германии еще нередко называют бюргерским (от burg — город, Burger — горожанин). По широте гуманистической образованности, разнообразию и изяществу новой литературы оно значительно уступает Италии, однако книги печатать начали именно в Германии, в Нюрнберге, где около 1450 г. Иоганн Гуттенберг установил первый станок с наборным шрифтом. Деловая, техническая мысль на севере не отставала от юга.

Дух Нового времени не миновал северные земли. Он смотрит на нас с замечательных портретов. Сурово сосредоточенны лица горожан в изображении Рогира ван ден Вейдена (1400−1464) и Ханса Меммлинга (1440−1494). Портреты гуманистов — Эразма Роттердамского, Томаса Мора — пишет Ганс Гольбейн-Младший (1497−1543), вдохновленный их личностью и передавший свое восхищение ими. Другом Эразма был и Альбрехт Дюрер (1471- 1528), оставивший на своих гравюрах не только образ погруженной в раздумье Меланхолии, но и апокалиптические видения. Мир, открывавшийся взгляду с севера Европы, виделся менее гармоничным. Мысль о нем наводила на размышления, погружающие то в грусть, то в страшные фантазии, как на картинах голландского современника Дюрера — Иеронима Босха (1450/60−1516).

Художники и гуманисты из Германии и Нидерландов не прошли мимо опыта высокой и прекрасной гармонии Ренессанса, усвоенной из уроков античности. Годы учебы многие из них провели в Италии, но, овладев мастерством, настаивали на праве видеть по-своему. Север оставался непохожим на юг.

Плоды итальянского опыта не способствовали объединению Европы, напротив, в конце концов привели к ее расколу. Знание древних языков, гуманистические принципы критики текста были обращены здесь прежде всего на священные книги христианства, которые оказались наполнены множеством ошибок и искажений, скопившихся на протяжении веков. Вопрос очищения текста и его перевода (сначала нового — на латынь, а потом и на национальные языки) связывается с требованием очищения веры, ее нравственного приближения к верующему. Средневековое христианство говорит на одном общем языке — латыни, следует одному общему обряду — римско-католическому. На страже традиции стоит папский Рим, далекий географически и все более отдаляющийся духовно, не менее чужой, порочный и условный в своей власти, чем империя в делах светских. В протесте против Рима зреет Реформация (см. § 8.2).

При этих обстоятельствах на севере Европы трудно было ожидать столь же интенсивного развития светской литературы, как на юге. Ее возможности остаются в рамках и жанрах средневековой городской культуры, обеспечивающих нравственную проповедь, сатирическое обличение пороков, но вместе с тем и хранящих духовную жизнь народа — в ритуалах его празднеств, в устном предании. Непосредственностью контакта форм традиционного народного сознания и письменной культуры отмечено все творчество крупнейшего немецкого поэта Ганса Сакса (1494−1576). Жизнь поэта он совмещал с обычными цеховыми буднями мастера-сапожника:

" В поэзии он был столь же трудолюбив, как и в своем сапожном ремесле. Им написаны многочисленные мейстерзингерские песни, духовные стихотворения, назидательные шпрухи (рифмованные стихи сатирического содержания. — И. Ш.), «истории», басни, полемические диалоги, веселые шванки, трогательные трагедии, поучительные «комедии», забавные фастнахтшпили (масленичные представления), в которых он без труда превзошел всех предшественников и современников"^[1].

Поражает уже сама полнота этого жанрового списка: как будто один работящий ремесленник решился показать, как народное сознание осваивает всю культуру — с поэзией, идущей от средневековой куртуазной традиции, со своеобразно преломленным опытом античности, с любовью к ритуальным смеховым формам, каковыми были особенно удававшиеся Саксу фастнахтшпили.

С преданием и устным рассказом связаны в немецкой литературе разнообразные повествовательные формы, сочетающие традиционное с новым, грубовато-наивную шванку с новеллистическим остроумием фацетий. Шванка — простонародный рассказ; фацетия — пришедшая из Италии малая повествовательная форма, начало которой положил гуманист Поджо Браччолини. И то и другое приживалось и соседствовало в многочисленных сборниках, широко издававшихся с конца XV в. и на всем протяжении следующего столетия.

Малая эпическая форма тяготеет к циклизации, чаще всего вокруг какого-либо героя, ловкого, пронырливого, остроумного. Самый известный народный цикл складывается вокруг фигуры Тиля Эйленшпигеля (Уленшпигеля), озорного подмастерья, готового одурачить зазевавшегося бюргера, крестьянина, а то и особу куда более знатную, вплоть до короля и папы. Из героя разрозненных шванков Тиль перерастает в героя народной книги, впервые напечатанной еще в 1478 г. и затем неоднократно издававшейся на разных немецких диалектах. Уже в XIX в. этот образ будет использован бельгийским писателем Шарлем де Костером. Он сделает Тиля, воплощающего образ неумирающего народного духа, символом исторического сопротивления силе испанского оружия.

Немецкие народные книги глубоко уходили корнями в устную повествовательную традицию. Прежде чем они становились книгами, их сюжеты долго бытовали в виде преданий. Их источники были столь же разнообразными, как память устной культуры. Сюжет о Фортунате (записан в середине XV в.; перв. изд. 1509) — своего рода притча о человеке, которому привалило счастье (отсюда и его имя — Счастливчик). Встреченная в лесу Дева на выбор предлагает ему мудрость, богатство, силу, здоровье, красоту и долголетие. Фортунат выбрал богатство, которое не принесло ему счастья. " Прекрасная Магелона" и ряд других книг связаны со средневековой рыцарской традицией, ушедшей в массы и преломленной ее сознанием^[2].

Однако наиболее оригинальными были книги, выраставшие на местном материале. Самая прославленная история, положившая начало одному из мифов культуры Нового времени, — история доктора Фауста. В народной книге дерзкий разум увиден глазами веры.

Не менее известен и популярен другой образ литературы Северного Возрождения — неразумный мир, увиденный глазами разума. В разных культурах в различные эпохи тот или иной порок приковывает к себе особенное внимание сатириков. Он начинает восприниматься как некий первоисточник порочности. В ренессансной Италии на первое место выдвигается лицемерие. В ренессансной Германии — глупость. Наверное, это логично: тупоумным и косным должен был предстать с точки зрения гуманистической мысли медленно принимающий новую культуру все еще архаичносредневековый мир; глупым в своей необразованности и еще более глупым в своей схоластической, монастырской псевдоучености. Во всяком случае, описание флотилии дураков, отправляющейся на поиски Наррагонии (от нем. Nan — дурак), Себастиан Брант (1457/1458−1511) начинает с главы «О бесполезных книгах» :

Вот вам дурак библиофил:

Он много ценных книг скопил, Хотя читать их не любил.

Пер. Л. Пеньковского

Сатирическая поэма Бранта «Корабль дураков», напечатанная в Базеле в 1494 г., стоит у истока длинной традиции литературы о глупцах и представляет собой самую читаемую немецкую книгу вплоть до конца XVIII в. Почему автор начинает с библиофилов и что вменяет им в вину? Непрочтение «ценных книг», т. е. фактическую необразованность, накопление культурных ценностей, остающихся мертвым грузом. Это один из мотивов гуманистической сатиры на церковное образование: оно формально, не требует прочтения, а предполагает зазубривание; если прочитывают Аристотеля, то из его философии делают схоластические выводы; если прочитывают Овидия, то толкуют самым иносказательным, глупым образом. Их мудрость столь же вульгарна и неуклюжа, как их нищенская латынь:

" Cuculus" - олух, «sus» — свинья,.

" Dominus Doctor" - это я.

Но уши прячу, чтоб не счел Меня ослом наш мукомол.

Библиофил-неуч назван здесь своим подлинным именем — Dominus Doctor, т. е. Господин Доктор, облеченное ученой степенью университетское невежество. Эту среду автор знал не понаслышке, ибо сам был юристом и, как значилось на титульном листе поэмы, — доктором обоих прав, гражданского и канонического (церковного).

Сатирическая поэма Бранта выдержана в духе резкой нравственной проповеди, строящей свое доказательство от противного: от обличения порока к утверждению добродетели. Она сама есть явление мира твердой религиозной традиции, где разум еще безусловно неотделим от благочестия, где порочность — высшее проявление неразумия. Названия ее главок звучат как темы для проповедника: «О стяжательстве», «О новых модах», «О тех, кто сеет раздоры», «О волокитстве», «О злых женах», «О сутяжничестве». Иногда как названия жанровых сценок: «Бражники-гуляки», «Шум в церкви», «Ночные похождения», а иногда как комментарий к народной мудрости: «Других обличают — себя прощают», «Завтра, завтра — не сегодня…», «Мало ли что болтают» .

Брант никогда не покидает проповеднической кафедры, никогда не забывает о морали и редко выходит за пределы непосредственно жизненного круга, чтобы бросить взгляд выше — на тех, от кого зависит устройство жизни: «О дураках, облеченных властью». В этом смысле «Похвала глупости» Эразма Роттердамского (см. § 8.3) заходит много дальше. Впрочем, он идет дальше не потому, что выступает с политической сатирой, а потому, что у него невероятно раздвинуло свои границы царство Глупости. У Бранта оно было ограничено человеческими пороками, у Эразма — претендует на то, чтобы самоотождествиться с самой человеческой жизнью. Образ Глупости при этом много усложняется, ибо в своем шутовстве она являет неожиданную мудрость, во всяком случае — природную естественность. По словам Глупости, получается так, что все человеческое ей подвластно, ею движется: через нее продолжается человеческий род (гл. XI): ею строится государство: «Глупость создает государства, поддерживает власть, религию, управление и суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не забава Глупости?» (гл. XXVII).

Не только у Эразма глупость и мудрость легко меняются своими масками. Эта карнавальная метаморфоза заложена в основах смеховой культуры и осуществляет себя в одной из народных немецких книг — «Шильдбюргеры». Жителям местечка Шильда горе выпало на долю от их ума: слава об их мудрости распространилась так широко, что все соседние города и земли хотели иметь от них советника. Край обезлюдел, начал приходить в запустение, и женщины Шильды потребовали от мужей вернуться домой. Но как сделать, чтобы они остались дома? Шильдбюргеры приняли решение — поглупеть. Сначала это было шутовство, а потом «шутовской обычай» стал их второй натурой, и прежние мудрецы изумляли приезжающих своей глупостью: строили новую ратушу, забывая в ней прорубить окна; натаскивали туда свет мешками и корзинами; засевали иоле солью и ждали хорошего урожая. Как сказано в полном названии этой народной книги (ее первые издания вышли в свет в 1597—1598 гг.): «Удивительные, причудливые, неслыханные и доселе не описанные похождения и деяния вышеназванных жителей Шильды из Миснопотамии, что позади Утопии» .

Царство Глупости в свете утопии или карнавала выглядит много привлекательнее, чем в действительности. Немецкая традиция литературы о глупцах имеет дело и с утопическими мудрыми глупцами, и с вполне реальными глупцами, глупыми, спесивыми и весьма опасными для окружающих. Этих последних придумывать не приходится, они рождаются и обнаруживают себя сами, как было в случае со знаменитой историей, закончившейся созданием «Писем темных людей» .

В 1507 г. Иоганн Пфефферкорн, крещеный еврей, желая быть святее папы римского, выступил с обличением еврейских книг как источника всякого рода злых козней и препятствия к распространению христианства среди евреев. Он потребовал разрешения производить изъятие книг по собственному усмотрению, пригласив принять в этом участие известного гуманиста, знатока древних языков, в том числе еврейского, Иоганна Рейхлина. Тот отказался, но был дан имперский указ ряду лиц произвести соответствующую, как бы теперь сказали, экспертизу. Кроме Рейхлина, были приглашены богословы немецких университетов; некоторые из них — представители Эрфуртского и Гейдельбергского — дали уклончивый ответ, но зато Кельнский и Майнцский целиком поддержали Пфефферкорна. Рейхлин в одиночку начал борьбу против уничтожения еврейских книг, вызвав бешеную злобу Пфефферкорна и его памфлет «Ручное зеркало» (1511), полный грубых поношений.

Рейхлин ответил резко — памфлетом «Глазное зеркало». Общественное мнение раскололось. Чтобы показать, кто на его стороне, Рейхлин опубликовал сборник писем, полученных им в свою поддержку, — " Письма знаменитых людей" (1514). Чтобы показать, кто противники, тогда же была осуществлена блестящая мистификация — " Письма темных людей" , вышедший в двух томах сборник писем, якобы полученных Ортуином Грацием, одним из наиболее непримиримых гонителей Рейхлина, кельнским богословом. Авторами этого анонимного творения был ряд немецких гуманистов, в том числе Ульрих фон Гуттен (1488−1523), писатель-сатирик, идеолог восстания рыцарей (1522−1523).

Далеко не в каждом письме речь заходит о знаменитой полемике, часто имя Рейхлина или связанные с ним обстоятельства не упоминаются вовсе. Задача здесь другая: создать образ среды, в которой живет обскурантизм. Кстати, термин «темные люди» (viri obscuri) обозначает как людей неизвестных, в противоположность известным друзьям Рейхлина (в их числе сам Эразм Роттердамский), так и обскурантов, т. е. защитников духовной темноты. На безграмотной латыни корреспонденты Ортуина сообщают ему о своей весьма грязной и пьяной жизни, задают вопросы, изобличающие их невежество, в том числе и богословское. Подобно «библиофилу» с «Корабля дураков» Бранта, они мало что прочли, во всяком случае имя Гомера не всем знакомо (II, 44); а то, что прочитано, например Овидий, толкуется в средневековой традиции «аллегорически и духовно» (I, 31), т. е. без надежды на понимание. На страницах этих писем и со слов самих «темных людей» противостояние гуманистов обскурантам выглядит как борьба «поэтов» с «богословами» :

" Здесь говорят, — сообщает один из корреспондентов Ортуину, — что все поэты собираются взять сторону доктора Рейхлина супротив богословов… Надобно всем этим поэтам показать, где раки зимуют, чтобы оставили нас в покос, а так, чего доброго, факультету свободных искусств будет через этих поэтов погибель… Известен я, что и вам от сих светских поэтов многие приходится терпеть досаждения…" (1,25)^[3].

Светская поэзия — в противовес богословскому факультету свободных искусств; свободная мысль — в противовес обскурантизму; широко образованный ум — в противовес не карнавальной, а обычной вульгарной глупости. Конечно, портрет богослова написан в этих письмах с сатирическим пристрастием, но и, безусловно, с узнаваемыми чертами своего исторического оригинала. И противник отнюдь не собирался складывать оружие — эта военная метафора для Германии в самом скором будущем обретет трагическую реальность.

Вслед за началом Реформации в 1522 г. союз рыцарства поднимает восстание с утопической целью — покончить с раздробленной, княжеской Германией; восстановить во всей силе империю, одухотворить ее идеалом средневекового рыцарства. Восстание было подавлено князьями. Стоявший во главе восставших Франц фон Зикинген погиб; его друг и сподвижник Ульрих фон Гуттен бежал в Швейцарию и вскоре умер. Через три года, в 1525 г., начинается крестьянское восстание, переросшее в войну. Она также проиграна восставшими. Существующий порядок — не изжившая средневековья Германия — сохранен еще на несколько столетий. В этих условиях гуманистическая традиция оказывается исчерпанной; нравственный идеал благочестия невозможен в условиях жесткой церковной дисциплины.

Важнейшим культурным событием Реформации стал перевод Библии на национальные языки. Основание немецкой Библии положил Мартин Лютер, выпустивший первое полное издание своего перевода в 1534 г. То, что не было осуществлено исторически — восстановление национального единства, — отчасти было компенсировано в языке, а значит, в культуре. Сам факт существования немецкой Библии придавая национальному языку иной статус: если на нем звучит слово Божье, то есть ли смысл извиняться за собственное творчество на вольгаре, как это делали первые деятели итальянского Возрождения? Библейский текст закреплял письменный образец языка, имеющий всеобщее распространение.

Повое отношение к Священному Писанию служило основанием нового отношения к вере, исполненного желания постичь истинный смысл Слова и, вернув ему чистоту, не запятнать ее собственной жизнью. Реформаторы во всем были внимательными читателями: и в отношении библейского текста, и в отношении книги природы, исполненной Божественного замысла, в который они не уставали вдумываться. Не случайно одной из самых значительных ветхозаветных книг для них становится книга Иова, дерзкого вопрошателя Бога о его тайнах. Именно эту книгу комментирует Жан Кальвин (см. § 8.5). Так что порыв доктора Фауста овладеть священным знанием современен и созвучен не только опыту гуманистического разума, но и усилиям реформаторов. Созвучен и противоположен, ибо свободный от установлений веры разум заходит непозволительно далеко и безвозвратно губит человека.

Легенду о Фаусте связывают с образом мага, чернокнижника, реально жившего в первой трети XVI в.^[4] Однако независимо от реального прототипа она воплотила тот ужас, смешанный с восхищением и волнующим интересом, который всегда в глазах людей сопутствовал фигуре человека, раскрывшего тайну общения с потусторонними силами. За тайну приходится платить. Здесь плата — душа Фауста, которую он по договору, заключенному на 24 года, по истечении указанного срока отдает дьяволу.

Вечный сюжет о человеческом стремлении за границы доступного и дозволенного приобретает особое значение на историческом стыке гуманизма и Реформации. В это время Фауст становится фигурой символической, вступает в силу как один из ликов европейской культуры. Именно в этом смысле говорил о фаустовской душе немецкий историк культуры Освальд Шпенглер (см. в рубрике «Материалы и документы»).

С гуманистической точки зрения человек свободен в своем дерзании, ограниченном благочестивым разумом. Ну, а если сам разум не ограничивает, а толкает следовать далее и далее, желает выведать все тайны бытия, как это делает Фауст в первой и второй частях народной книги? Всего в книге три части. Последняя повествует об удовольствиях, проделках Фауста, пользующегося своей безмерной властью, и о его запоздалом раскаянии. Первые две — напряженнее и серьезнее. В первой части — путь сомнения, дерзания, сменяющегося отчаянием от осознания того, что уже безвозвратно содеяно; вопросы к Мефистофелю об устройстве мироздания. Во второй части Фауст, исчерпав познания сопутствующего ему злого духа, отправляется путешествовать: в ад, по звездам, по всей земной шири.

Финал сюжета предрешен тем, что его герой увиден глазами сознания, безусловно преданного вере, не сомневающегося в том, что Фауст при всем своем величии непременно будет обманут дьяволами и обязательно получит по заслугам. Поразительно то, насколько и для этого сознания легенда имеет ценность нс только нравственного назидания, по увлекающего, искушающего восторга — узнать новое, запретное. И это при том, что изначально подчеркнуто: сделка не приносит радости Фаусту, меланхолия окутывает его душу, а при малейшей попытке изменить решение, он, не будучи настолько стойким в вере, чтобы поверить в возможность Божьего прощения, снова и снова оказывается мучим своими искусителями.

Впервые народная книга «История о докторе Иоганне Фаусте» была опубликована книгоиздателем И. Шписом в 1587 г. Публикации предшествовала устная и рукописная традиция. Сразу же вслед за ней начинается литературная судьба образа Фауста, впервые обработанного в Англии Кристофером Марло, спустя два-три года написавшим трагедию на этот сюжет.

Как и традиция народных книг, чрезвычайно разнообразна и устойчива в Германии традиция малых форм, восходящих к устной и письменной новеллистке, народным шванкам. За «Дорожной книжицей» Й. Викрама (1555) последовало множество ей подобных с говорящими за себя занимательными названиями: «Общество в саду», «Дружок в дорожку», «Книжица для отдохновения», «Отврати печаль». Сюжеты повторялись, переходили из рук в руки, как бы не порывая с традицией устного предания, хотя книги печатались и имели авторов. Диапазон сюжетов и их трактовок был развернут на всем пространстве — от анекдота до назидания.

События германской истории положили предел полету гуманистической мысли, но память о Фаусте осталась в предании, сохранилась текстом народной книги. Эта повествовательная традиция, вначале устная, а потом продолженная публикацией народных книг, явилась самой стойкой и оригинальной формой Северного Возрождения. Она отразила характер народного восприятия истории и культуры и одновременно указала путь к большой повествовательной форме Нового времени, к роману.

Круг понятий

Северное Возрождение:

бюргерство и империя народная традиция гуманизм и Реформация итальянское влияние.

Жанры немецкой литературы:

шванка фастнахтшпиль шпрух народная книга.

Литература

о глупцах:

глупость и ум сатира глупость и порок карнавал глупость и схоластика (псевдоученость).

Материалы и документы

Фаустовская душа как явление западной культуры

Потерянная в безграничном, она со своими нелюдимыми богами и витязями выглядит чудовищным символом одиночества. Зигфрид, Парцифаль, Тристан, Гамлет, Фауст — самые одинокие герои всех культур. Припомним в Парцифале Вольфрама чудесный рассказ о пробуждении внутренней жизни. Тоска по лесу, загадочная жалость, несказанная заброшенность: это фаустовское, и только фаустовское. Каждый из нас знает это. В гетевском Фаусте мотив этот возвращается во всей глубине… Это переживание мира совершенно незнакомо аполлоническому и магическому человеку, как Гомеру, так и евангелиям.

Взору фаустовского человека весь его мир предстает как совокупное движение к некой цели. Он и сам живет в этих условиях. Жить значит для него бороться, преодолевать, добиваться. Борьба за существование как идеальная форма существования восходит еще ко временам готики и достаточно ясно лежит в основе ее архитектуры… Фаустовский инстинкт, деятельный, волевой, наделенный вертикальной тенденцией готических соборов… Бороться «за» или «против» течения времени, осуществлять реформы или перевороты, строить, переоценивать или разрушать — все это одинаково не по-античному и не по-индийски. И именно таково различие между софокловской и шекспировской трагикой, трагикой человека, который хочет только быть, и человеком, который хочет победить.

• [1] Пуришев Б. И. Себастиан Брант и Ганс Сакс // Брант С. Корабль дураков; Сакс Г. Избранное. М., 1989. С. 20.
• [2] На русском языке ряд немецких народных книг был издан Б. И. Пуришевым в серии «Литературные памятники» — см.

  список литературы

  в конце главы.

• [3] Цит. по: Письма темных людей / пер. В. Хинкиса // Библиотека всемирной литературы. Т. 33. М., 1971.
• [4] Подробное изложение как источников легенды, так и аналогичных ей мифологических сюжетов см. в статье: Жирмунский В. М. История легенды о докторе Фаусте // Легенда о докторе Фаусте. М., 1978. С. 257−362.
• [5] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки мировой истории. Т. 1. Гештальт и действительность / пер. с нем. К. А. Свасьяна. М., 1993. С. 349, 526−527.