Демократия университетов. 
Философия политики. 
Методология политического планирования

Роль академической демократии в становлении демократии политической обусловлена тем самоочевидным обстоятельством, что последняя прививалась и прививается именно в стенах вузов, и прежде всего, университетов. Именно университеты всегда были, есть и будут в любом из сколько-нибудь развитых в культурном отношении государств и сообществ носителями уникальной функции, которую можно назвать демократизацией духа и мышления. Эта скрытая функция обнаруживает себя не непосредственно, не во взаимоотношениях университета и государства (чем выше зависимость финансирования от политической ангажированности, тем слабее конструктивное влияние университетов), а через совершенствование культуры мысли, что служит подлинной и устойчивой демократизации гражданского общества. Остановимся на нескольких проявлениях этой функции.

Во-первых, академическая демократия — это единственная в своём роде надполитическая, надсословная, а в определённом смысле и трансисторическая территория духа, где осуществляется встреча поколений и цивилизационных миров, где стираются и лишаются смысла многие социальные, культурные и даже возрастные барьеры. Университеты можно по праву назвать высшей школой сотрудничества и социального партнерства, где лучшие представители национальной и мировой элиты (научной и культурной) считают своим общественным долгом и, что особенно важно, профессиональным призванием поиск молодых талантов. Эта установка для подавляющего большинства участников образовательного процесса, как правило, не зависит от того, кто является носителем талантов—дети бедняков или миллионеров, соотечественники или иностранцы, сторонники какого-нибудь политического культа или люди аполитичные, атеисты или верующие, единоверцы или инославные. Все эти качества, не говоря уже о национальных и расовых отличиях, если и учитываются, то в значительно меньшей степени, чем наличие таланта. Столь универсальная толерантность редко встречается в других пластах и стратах демократического общества, но проникает в его высшие эшелоны из стен университетов, влияя на общее состояние политической культуры.

Во-вторых, академическая демократия является школой служения истине и призванию, если, конечно, призвание лежит в сфере научно-педагогической деятельности, а также школой профессионального становления, самоопределения, и социокультурной самоидентификации для студенческой молодёжи. При этом университеты остаются местом службы для подавляющего большинства представителей научного сообщества, что качественно изменяет характер самого научного труда, стимулируя межпоколенческие связи и становление научных школ. Всему, чему нельзя научить, можно научиться, имея пред собой пример наставника.

В-третьих, университеты — это сфера сопричасногоразвития и непринужденного, обусловленного спецификой совместной деятельности диалога культур. Это относится, прежде всего, к национальным культурам, представители которых обитают в едином и напряжённом глобальном информационном пространстве современной науки, которое возникло задолго до пояаления электронных информационных сетей. Они по необходимости участвуют в совместных научных проектах и, главное, говорят на одном языке — языке своей науки, чему, как известно, не препятствуют ни языковые, ни культурные различия. Тезис об интенсивном диалоге культур как одной из характеристик академической демократии относится и к субкультурам разного типа — как возрастным, так и профессиональным. И те, и другие являются одновременно и объектами междисциплинарных исследований, и, косвенно, их субъектами, поскольку самоидентичность наций в немалой степени строится на самоидентификации их представителей с великими именами своих мыслителей, с национальными достижениями отечественной науки и техники.

В-четвёртых, университеты остаются основными центрами консолидации и воспроизводства национальной элиты — не только научной, но и культурной в самом широком понимании этого слова, а также, что не менее важно, политической элиты. Последнее с некоторыми, но существенными оговорками относится и к России. О каких оговорках идёт речь? Вопрос деликатный, но требующий артикуляции. Само выражение «политическая элита» было неприменимым по отношению к «слугам народа» эпохи построения бесклассового общества по принципиальным соображениям идеологического характера. Среди них — и неизменные политические установки на равенство по формуле «уравниловки», и неполнота политических функций властей предержащих (элита без «права ношения лица» и со строго ограниченными полномочиями), и очевидное несоответствие «руководящей прослойки» минимальному набору требований к национальным элитам. Среди немаловажных отличий доморощенной советской элиты, которые, судя по всему, передаются по наследству её право- и н/завопреемникам, можно, вероятно, назвать и генетический фактор — результат многолетнего искусственного отбора и «внутривидового скрещивания» в среде потомственной партноменклатуры. Тот факт, что приватизация в России была осуществлена именно этим стратом, предопределил и особенности правопреемственности.

По этой же причине понятие «элита» почти не применимо (язык не поворачивается) к слою малокомпетентных и тем более «много берущих» временщиков, которые в силу катаклизмов последнего времени всплыли на поверхность публичной политики. Слишком открыто и наивно они демонстрируют потрясённому миру органичные для своего узкого круга качеегва: маргинальность и девиантность публичного поведения, тесные связи с криминалом как одним из основных акторов внутренней политики и готовность стать посредниками в переделе доставшейся по случаю территории. Хотя эти качества, возможно, в какой-то степени присутствуют и даже прогрессируют и у определённой части современной мировой политической элиты (иначе трудно объяснить её толерантное отношение к фактам хищнического и откровенно криминального вывоза ресурсов и капиталов из России), но они никогда не выставляются на показ. Редкие представители зарождающейся национальной политической элиты России стремятся избегать даже намёка на функциональную принадлежность к этой удушающей всё живое «тонкой плёнке» (ленинское выражение), покрывшей, как во время большевистской революции, российское общество и создающей заведомо ложное впечатление о современной России. Нежелание многих нормальных людей отождествлять себя с нынешней элитой понятно, поскольку отличительным качеством любой элитарной группы является, как минимум, понимание непреходящей ценности или хотя бы цены своего честного имени и, как максимум, наличие целого ряда других признаков, узнаваемых в мировом сообществе и объединяющих высоких профессионалов — ответственности, мастерства, личного достоинства.

В-пятых, университеты — это хранители уникального опыта университетской автономии и самоуправления в выборе направлений исследований и образовательных стратегий на уровне факультетов. Эти и другие академические свободы могут сохраняться при любых режимах как островки демократии, поскольку они, согласно определению, данному И. Кантом в «Споре факультетов», совершенно безопасны для власти. Причина их «безвредности» заключается, по Канту, в том, что «аудиторией настоящего учёного, если он не шарлатан, не может быть ни толпа, ни гражданское общество, а только узкая сфера людей, владеющих научными познаниями и принадлежащих к учёному сословию». Развивая эту мысль, отметим любопытную закономерность: политическая безопасность академической демократии для любой системы, в том числе и д ля демократических режимов, которые переносят критику в свой адрес ничуть не менее болезненно, чем тоталитарные режимы, объясняется, прежде всего, тем, что университеты являются государствами в государстве, так как обладают определённой независимостью, автономией. Парадокс в том и заключается, что, урезая академическую демократию в целях обеспечения собственной безопасности, власть достигает прямо противоположного результата, провоцируя студенческие волнения или, что намного хуже, воспроизводя социальную апатию в высших слоях общества и безразличие масс к политическим ценностям, в том числе и демократическим.

Да, в университетах открываются возможности и стимулы для конкуренции идей (теорий, школ, направлений), которая доминирует над конкуренции людей. Последнее обстоятельство открывает природу академической автономии и преимущества узкой специализации, которая создаёт предпосылки для сотрудничества в сфере междисциплинарных контактов, информации и коммуникаций. Вместе с тем, это прибежище свободы творчества и поле самореализации становится всё уже в современном мире, а иногда и сводится на нет наличием или дефицитом финансирования, но в ещё большей степени — самим фактом финансирования заказанных программ и проектов. Наверное, нет ни одного исследования по академической демократии, где демонстрация этой её оборотной стороны не использовалась для описания границ демократии — и академической, и политической.

Как ни парадоксально, но реальную угрозу для академической демократии представляет сегодня не авторитаризм, а специфика современного производства и оборота знаний в современном демократическом обществе. И производство знаний, и образование, и инвестиционная политика в науку почти полностью подчинены получению прибыли. Впрочем, данная тема заслуживает специального анализа с учётом более широкого — геополитического — контекста. В этом случае мы смогли бы увидеть прямую связь кризиса академической демократии с экспансией неравноценного обмена природной и интеллектуальной ренты, которая разделила мир на демократический (сытый) лагерь держателей и собственников ноу-хау, которые диктуют странам-ресурсодержателям свои правила дележа природных богатств и свою цену на невосполнимые ресурсы. Вся эта губительная для будущих поколений и антиэкологическая по своей сути политика держится на отношении к демократии эпохи глобализма как к надёжному способу приватизации всего, что может быть «растаможено», выведено или вывезено за любые границы: административные и правовые, родовые и общинные, национальные и государственные, конфессиональные и нравственные.

Негативные последствия для сохранения института академической демократии, исходящие от глобалистских «неодемократических проектов», отрицающих право ограничивать губительные тенденции, объясняется рядом причин. Назовем только три из них:

• — во-первых, причина свёртывания и «усыхания» академической демократии — ничем не ограниченное право ведущих стран мира и корпораций беспрепятственно «скупать мозги» и продукты научной деятельности, концентрировать в одних руках и в отдельных регионах мира (центах мировой политики) научные идеи, превращая их в товар и пользуясь несовершенством авторского права, не учитывающего в должной степени фактора глобализации.
• — во-вторых, к тем же результатам приводит и важная особенность академической демократии — с незапамятных времен культивируемая в среде учёных установка на их личное бескорыстие и на общедоступность результатов научного труда, отказ от личной заинтересованности. «Именно неявное нарушение этой нормы учёными-прикладниками, например, в значительной мере объясняет ту критику, которой они подвергаются (обычно в деликатных формах) со стороны „чистых“ учёных. В результате эта норма укрепляет чувствительность учёных к одобрению, исходящему от себе подобных, и тем самым эффективность внутреннего контроля и профессиональную автономию»⁸¹.
• — в-третьих, особыми рисками грозит интенсивно проводимая ныне делегитимация университетов и институтов высшего образования в интересах дальнейшей рационализации политики. По мнению Ж.-Ф. Лиотара, университеты утрачивают свою легитимность, поскольку открыта перспектива ёмкого рынка операциональных компетенций, обладатели которых есть и будут предметом предложения и даже ставкой политики соблазна. Таким образом, университеты «подчиняются требованию формирования компетенции, а не идеалов: столько-то врачей, столько-то преподавателей той или иной дисциплины, столько-то инженеров, столько-то администраторов и т. д.». В силу этого обстоятельства «передача знаний не выглядит более как-то, что призвано формировать элиту, способную вести нацию к освобождению, но поставляет системе игроков, способных обеспечить надлежащее исполнение роли на практических постах, которые требуются институтам». Более того, сама «идея „университетской вольности“ сегодня уже прошлый день. После кризиса конца 60-ых университетские свободы имеют мало веса, поскольку педагогические советы практически повсеместно не властны решать бюджетные вопросы: сколько денег сможет получить их институт; они могут лишь распоряжаться». ⁸²

Вопрос об академической демократии в демократической России в настоящее время представляется трудноразрешимым, поскольку кризис отечественной науки и всей социальной сферы, по нашему убеждению, не только не преодолён, но и не осмыслен должным образом на политическом уровне. Лучше всего этот чисто русский парадокс был сформулирован Ф. М. Достоевским в «Дневнике писателя» за 1880 год в форме риторического вопроса, и даже не вопроса, а приговора: «Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере, на него опираются, а наш демократ зачастую аристократ и в конце концов всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу, и кончает господчиной. О, я ведь не утверждаю, что они враги народа сознательно, но в бессознательности-то и трагедия».