Стиль мышления. 
Психоанализ. 
Истоки и первые этапы развития

Не имея ни малейшего представления о личной жизни Фрейда, мы все же можем судить об особенностях его научного мышления — о нем свидетельствуют написанные им труды. То, что он был выдающимся ученым мало кто подвергает сомнению. Он доказал это еще до создания психоанализа в своих работах по физиологии головного мозга. Как и всякий ученый, имеющий дело с эмпирическими данными, он с сомнением относился к полету метафизической фантазии, которая не знает никаких границ. Его тексты являются прозрачными и ясными, он скептически относился к увлечениям некоторых своих сотрудников мифологией, астрологией, алхимией. Сам по себе этот интерес вполне законен, но в рамках науки, кладущей запрет на использование этих эзотерических знаний в качестве доказательства чего бы то ни было. Наука Нового времени тем и отличается от прежней натурфилософии и «естественной магии», что она кладет запреты, с которыми следует считаться. Фрейд боготворил науку и считал, что научное мировоззрение должно сменить религиозное. В ряде его работ можно найти отклики контовского учения о трех стадиях, где позитивная наука сменяет религиозную и метафизическую картины мира. Возврат Юнга и некоторых других его последователей к донаучной картине мира, увлечение «тайным знанием» он считал регрессией к давно ушедшим эпохам и мировоззрениям. «Оккультизм» был для него чуть ли не бранной характеристикой, и он противопоставлял ему неискоренимую приверженность психоанализа «механицизму», подразумевая под последним принятие той картины мира, которую дают естественные науки.

Иначе говоря, рациональность для Фрейда, по существу, сводится к научной рациональности, а все остальное — «от лукавого».

У каждого ученого есть свой стиль, свой способ подхода к миру. Различие между эмпириками и рационалистами имеет свои истоки в психологии. Один ученый держится «фактов и только фактов», чувствует себя неуютно, когда обсуждаются достаточно умозрительные идеи; для другого факты всегда уже входят в интеллектуальные схемы и модели, они с ними настолько слиты, что «факт» как таковой исчезает за интерпретацией. Можно сказать, что у Фрейда эти две склонности примерно уравновешивают друг друга: он постоянно ссылается на фактический материал, но в то же самое время выдвигает смелые гипотезы, предлагает общие объяснительные схемы и законы. Такой образ Фрейда — как универсально одаренного ученого — возникает прежде всего при чтении трудов его биографов, например, Э. Джонса. Правда, и последний ненароком говорит о склонности Фрейда к чрезмерно широким обобщениям, а также о склонности рассматривать процессы как субстанции.

Критики Фрейда судят об этих особенностях его мышления куда строже. К. Бюлер, восхищаясь отдельными наблюдениями Фрейда, его способностью находить объяснение запутанным случаям, прямо называет Фрейда Stoffdenker — все, что он видит, тут же превращается в некое вещество, субстанцию. Функции, отношения, процессы предстают как свойства какого-то вещественного образования^[1]. Даже «энергия» для Фрейда есть некое вещество, которое обладает заранее установленными свойствами. При этом все эти «вещества» слишком часто получены умозрительным путем, они напоминают «флюид» или «эфир» физики XVII—XVIII вв.еков, «энтелехию» не только Аристотеля, но и виталистской биологии Дриша. Такие понятия дают видимость объяснения, но они наверняка не способствуют предсказанию. То же либидо лишь внешне напоминает физическую энергию, поскольку последняя представляет собой операциональное понятие, используемое и для объяснения, и для предсказания, оно способно увеличивать наши эмпирические знания для каждого конкретного случая. Понятие «либидо» чаще дает псевдообъяснение, из него не вывести предсказаний будущих событий. Когда агрессивное поведение объясняется агрессивностью, то это напоминает врачей Мольера (опий усыпляет, поскольку обладает усыпляющей силой).

Джонс прав в том смысле, что Фрейд действительно соединял в себе эмпирика-наблюдателя, наделенного необычайно цепким взглядом, и способного к смелым гипотезам теоретика. Он верно указывает на то, что уже в своем труде по афазиям Фрейд заявил о себе как об оригинальном исследователе, который противопоставил наивным локализациям психических процессов в различных центрах головного мозга функциональный подход. Как опытный клиницист, Фрейд повторял за Шарко: «la theorie, cest bon, mais nempeche pas dexiste» («теория — это хорошо, но это не мешает существовать») — наблюдения над случаями неврозов вели к развитию теории, что, в свою очередь, способствовало лучшему объяснению и лечению все более широкого круга психических заболеваний (равно как и к объяснению «нормальной» психики и ряда социальных явлений). Но именно здесь мы сталкиваемся с постоянно повторяющимися недостаточно обоснованными выводами Фрейда. Временами Фрейд был очень осторожен, в его трудах мы постоянно встречаем оговорки: «быть может», «вероятно», «насколько нам известно». Но в то же самое время мы встречаемся с уверенными заявлениями об универсальности открытых законов.

В качестве примера можно привести раннюю работу «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898). Здесь он сам указывает число пациентов, к которым он к тому времени успел применить свой метод — около 200 человек. Далеко не все они были носителями того, что он называл «психоневрозами». Но буквально через страницу он смело утверждает, что все психоневрозы имеют сексуальную этиологию. Здесь мы имеем дело с типичным выводом по неполной индукции. Подобные заключения в логике называются «ошибками поспешного обобщения». Фрейд как бы перечисляет те случаи, где данный признак присутствует, но не называет случаи, где он по той или иной причине отсутствует. Достаточно привести хотя бы один пример истерии или невроза навязчивых состояний, не коренящихся в раннем детстве и не имеющих сексуальной этиологии, чтобы опровергнуть Фрейда. Но именно это смелое обобщение стало догмой психоанализа, хотя психотерапевты других направлений приводят множество случаев, где очевидно отсутствие сексуальной этиологии.

Безусловно, история науки начинается с наблюдения за повторяющимися явлениями, источник которых нам не известен. Индуктивные выводы составляют непреходящее основание науки: она никогда не может обойтись без сбора фактов, их описания и классификации. Многие обобщения Фрейда сыграли в этом смысле выдающуюся роль, поскольку он первым обратил внимание и описал целый ряд психических явлений. К выводам по неполной индукции прибегает любой экспериментатор. Сам Фрейд неоднократно указывал на то, что некоторые его выводы до конца не подтверждены, что полная достоверность будет достигнута вместе с дальнейшим развитием естествознания. Он пользовался не столько неполной индукцией, сколько тем, что можно назвать «элиминационной индукцией», то есть тем методом, который был предложен Ф. Бэконом и развит Дж. Ст. Миллем (с работами которого Фрейд был хорошо знаком). Типичными для него процедурами являются выявление совпадающего элемента среди обстоятельств, вызывающих какое-нибудь явление (метод единственного сходства) и так называемый метод остатков:

Обстоятельства АБВГ вызывают абвг Обстоятельства БВГ вызывают бвг Есть основания считать, что, А есть причина а.

Столь же частыми являются выводы Фрейда по аналогии, причем, пока речь идет о клинических случаях, эти выводы являются хорошо обоснованными. Следует напомнить, что Фрейд был практикующим врачом, а в практике мы вообще опираемся не столько на достоверное, сколько на вероятное знание. Если гипотеза подтверждается множеством случаев, то врач совсем не склонен ее отбрасывать из-за одного случая, ее опровергающего. Предложенная К. Поппером процедура фальсификации, предполагающая отбрасывание опровергнутых гипотез, крайне редко осуществляется учеными, имеющими дело с эмпирическим познанием, где велика роль индуктивных выводов. Подтверждения гипотезы повышают ее вероятность, опровержения уменьшают. Как известно, индуктивные выводы и выводы по аналогии имеют вероятностный характер.

Но именно здесь обнаруживается самое слабое место в аргументации Фрейда, общий недостаток его научного мышления. Он слишком часто выдает вероятностные аргументы за строгие и окончательные доказательства. Его смелые аналогии между затруднениями невротиков, детскими переживаниями и стадиями филогенеза требуют от него признания таких сомнительных предпосылок, как ламаркистский тезис о наследуемости благоприобретенных признаков. Типичной для Фрейда оказывается следующая ситуация: на основе сравнительно небольшого материала наблюдений он делает предельно универсальный вывод, формулирует закон, а затем с помощью этого закона объясняет другие явления, по аналогии переносит его на другие процессы, исходя из того, что этот закон уже окончательно доказан. Примером этого может служить его постулат о сохранении в памяти всех происходивших с нами событий, включая события самого раннего детства. Эмпирическим основанием для этого были эвристически ценные наблюдения: в гипнотическом сне или по ходу психоаналитического лечения пациенты вспоминали ими забытое, включая события самого раннего детства. Отсюда Фрейд сделал вывод, что в памяти хранится весь прежний опыт индивида, а всеобщей причиной забывания является вытеснение. Очевидно, что это вывод по неполной индукции, причем вывод неоправданный.

Иногда у Фрейда встречаются даже наивные выводы по схеме post hoc, ergo propter hoc (ходя не так уж часто), зато самой типичной для него процедурой являются так называемые «каузальные аналогии», когда за разными следствиями — в различных областях знания — он обнаруживает одинаковые причины. Подобные выводы имеют свои достоинства, но они требуют строгого учета различий между этими областями знаний (не говоря уже о том, что выводы по аналогии имеют вероятностный характер). Фрейд же придает им достоинство достоверного знания и ссылается на них как на не подлежащие пересмотру аксиомы.

Из теории типов известно, что классов вещей больше, чем самих вещей («класс из п-го количества элементов имеет 2^п подклассов»). Классы не являются вещами. Даже если не остановиться на позиции номинализма, то время от времени полезно пользоваться «бритвой Оккама». Психоанализ предоставляет для этого мало с чем сравнимые возможности, поскольку огромное число понятий, каковыми доныне пользуются последователи Фрейда, напоминают понятия алхимии и прочих «тайных наук».

Фрейд мыслит как философствующий естествоиспытатель, склонный принимать наличную картину действительности, данную совокупностью наук, за саму действительность. Научное мышление неизбежно абстрагируется от одних содержаний ради других: любая абстракция есть отвлечение, дереализация чувственно-конкретного. Говоря словами Гегеля, фрейдовское мышление является «абстрактным». Отталкиваясь от опыта наблюдений, Фрейд выстраивает ряды отвлеченных понятий, увязывает их друг с другом, а затем обнаруживает, что эти понятия образуют полярные противоположности, вроде инстинкта жизни и инстинкта смерти. Тогда он просто говорит о «нашей мифологии» (Эрос и Танатос), но эта мифология должна увязать все теоретические построения. Каждая из таких предельных абстракций выступает как кантовская идея, связующая ряды понятий, но у Фрейда эти идеи образуют антиномии^[2], причем сам он не осознает того, что они возникли в результате его собственных познавательных процедур.

На эти особенности теорий Фрейда обратили внимание уже первые его критики. В качестве примера можно привести в целом чрезвычайно благожелательную, но не случайно озаглавленную «Психоанализ, про— блематичная наука», статью X. Ортеги-и-Гассета, опубликованную в 1911 году. В ней Ортега знакомит испанского читателя с новой наукой, возникшей в рамках психологии и медицины. Ортега вовсе не против того, что «наукой» именуются дисциплины, уступающие в точности физике. Рефлексия по поводу проблем лечения неврозов или сновидений имеет право называться наукой, но «для психоанализа характерно как раз то, что он… выходит за пределы психологии и скачком достигает, если не метафизики, то метафизических границ психологии»^[3];

Ортега проницательно замечает уже во время формирования психоаналитического движения, что вокруг Фрейда собираются не просто ученики, а фанатичные единоверцы. Но главное — Фрейд у Ортеги уподобляется Робинзону. Когда естествоиспытатель берется за тему, над которой веками бились философы, то он имеет право на свежий взгляд. Но эта наивность видения зачастую выливается в «робинзонаду»: такой исследователь думает, что всех его «метафизических» предшественников можно отбросить во имя новой «физики», которая способна все объяснить, исходя из своих собственных принципов. «Но лишь немногие проблемы являются плодами непорочного зачатия в глубинах духа. За проблемами стоит долгая история борьбы различных решений, которая не оставляет проблемы нетронутыми»^[4]. Это относится и к проблеме соотношения сознания и бессознательного. У Фрейда мы сталкиваемся с такого рода робинзонадой, причем искусственной, ибо Фрейд во многом следовал за своими предшественниками, нигде на них не ссылаясь и заменяя их термины собственными. Но он держится вполне определенной — материалистической — метафизики и пытается объяснять все психические явления биологическими причинами. В том числе и там, где феномены сопротивляются такому объяснению, где максимумом возможного является их описание. Отсюда, делает вывод Ортега, и проблематичность психоанализа в качестве науки: он, пользуется механистическими моделями за пределами физики, где они совершенно уместны; но тогда все «механизмы» фрейдовской теории суть не более, чем метафоры, а потому из области науки мы выходим в «чудесный лес сновидений». Фрейд походит на того героя Мольера, который не ведал о том, что говорит прозой, поскольку, изгоняя философскую прозу за дверь, Фрейд тут же возвращает ее через окно.

Фрейд честно признавался в том, что философия не является его стихией. Когда М. Эйтингон прислал ему в 1938 году только что вышедшую на немецком языке книгу Л. Шестова «Афины и Иерусалим», Фрейд (как он сам писал в одном из писем) тут же мгновенно ее прочитал, но «ничего не понял». В это время он работал над своим «Моисеем», и, казалось бы, противопоставление Афин и Иерусалима должно было хоть как-то его задеть. Но этого не происходит, поскольку исходные пункты фрейдовского мышления диаметрально противоположны шестовскому взгляду. Для Фрейда заранее вся истина принадлежит «Афинам», причем даже не «Афинам» Академии, Лицея или Портика, но одного лишь эпикуровского Сада^[5]. Фрейд мог вполне серьезно спрашивать, не является ли кантовская вещь в себе аналогом его бессознательного, и даже заявлять, что философия является просто формой сублимации сексуального влечения. На ответный вопрос философа, а чем же тогда является психоаналитическая терапия, он с некоторым удивлением отвечал, что у последней все же есть практическое применение^[6].

Философская наивность мстит за себя скороспелыми обобщениями. Те споры, которые велись между психоаналитиками в первые десятилетия века, иной раз напоминают докритическую метафизику или даже «духовидение». Когда Ранк говорит о «родовой травме», а Ференци об «изначальном океане», то здесь сразу видна «пьяная спекуляция»: обнаруженные у нескольких пациентов фантазии делаются большой посылкой для выводов практически по любому поводу. Такая субстанциализация фантазий, однако, характерна и для Фрейда. Что такое либидо, как не реифицированная сущность? Кто наблюдал таинственные превращения психической «энергии» или «каналы», по которым она движется?

Временами вообще возникает ощущение, что Фрейд принимает желаемое за действительное, подгоняет опытные данные под свои заранее установленные схемы. Собственные идеи, сомнительные для многих его современников, он принимает в качестве окончательно установленных истин. Фрейд шел на разрыв отношений с теми, кто хоть сколько-нибудь в них сомневался, обвиняя этих людей в лицемерии, трусости и т. п., хотя спустя время сам эти идеи пересматривал. Можно сказать, что Фрейд никогда сознательно не шел на подгонку фактов^[7]. Выдвинутые идеи овладевали им настолько, что становились для него истинами в последнем основании, а всякая критика буквально его ранила. Но он отличался способностью пересматривать свои идеи, сопоставляя их с фактическим материалом. На него практически никакого влияния не оказывали идеи и критика других. Но сам Фрейд до глубокой старости переосмыслял тот опыт, с которым он как практикующий врач полвека имел дело. Независимо от оценок истинности или ложности его идей, мы можем сказать вслед за Гете: «Кто ищет, вынужден блуждать». Не будь этого постоянного и никогда не прекращавшегося поиска, Фрейд не совершил бы своих открытий, которые перевернули наши представления о человеческой психике. Но только для ортодоксальных его последователей все основные идеи Фрейда остаются истинными и не подлежащими критике. Ошибочные утверждения остаются таковыми, даже если они принадлежат гениальному мыслителю, а истина является, согласно Ф. Бэкону, дочерью времени, а не авторитета.

Говорить об односторонности мышления Фрейда приходится в основном потому, что ученики сделали из него икону. Он совершил научную революцию в психологии, он попытался выявить некие инвариантные отношения в человеческой психике, объяснить широкое поле душевных явлений взаимодействием нескольких постоянных инстанций. Собственно говоря, именно это составляет сущность теории, которая обращается к инвариантным отношениям и свойствам объектов, тогда как эмпирические наблюдения фиксируют изменчивые свойства объектов. Дискретные влечения и мотивы выступают в его теории как обусловленные постоянными свойствами психического аппарата.

Фрейда часто называют «механицистом». Для этого имеются основания, поскольку его гидравлические и энергетические модели прямо связаны с естествознанием XIX века. Но даже оставаясь «механицистом» (он сам себя так характеризовал), Фрейд вовсе не преуменьшал сложности психических явлений. Любой ученый занят поиском причинноследственных связей, закономерностей — иначе он не был бы ученым. При всей увлеченности своей «сексуальной» теорией, Фрейд считался со сложностью самого объекта психологии. Это нашло выражение в его концепции «сверхдетерминированности» (Uberdeterminiertheit) психических явлений. Любое психическое образование или состояние — симптом, сновидение и т. д. — зависит от множества детерминирующих его факторов и не сводится к одной причинно-следственной связи. Каждая из таких связей на определенной ступени интерпретации позволяет дать когерентную картину происходящего. Это создает возможность выдвижения нескольких, иногда конкурирующих и противостоящих друг другу интерпретаций. Фрейд не становится тем самым на путь релятивизма, но обращает внимание на то, что в симптоме или сновидении могут заявлять о себе различные или даже противоположно направленные влечения. Как замечают в своем словаре Лапланш и Понталис, сверхдетерминированность не является негативной характеристикой, указывающей на отсутствие единственной и исчерпывающей интерпретации^[8], но положительной характеристикой сложного объекта познания. В психике мы всегда сталкиваемся с многообразием явлений и отношений, где каждое из них представляет собой синтез, результат взаимодействия, пересечения различных причинно-следственных рядов. Хотя Фрейд отвергал существование случайных событий, такая трактовка детерминизма не исключает случайного (если не онтологически, то, по крайней мере, гносеологически).

Фрейда можно считать наследником лапласовского детерминизма или даже античного атомизма, но Демокрит, предпочитавший установление одной причинной связи персидскому престолу, или Лаплас, видевший в поиске общих законов высшее человеческое стремление^[9], выражали тем самым самое существо научного поиска — индетерминистом в полном смысле слова ученый быть не может, а Фрейд был ученым.

• [1] Btihler К. Die Krise der Psychologie. Berlin; Wien, 1929. S. 189—191.
• [2] И. А. Ильин дал такую сводку гегелевского взгляда на формально-рассудочныеантиномии, в которых часто запутываются естествоиспытатели: «Абстрактное» означаетвсегда то же самое, что «противоположное». Элементы, оторванные друг от друга, взаимноабстрактные, относятся друг к другу негативно, исключают друг друга, стоят взаимнов отношении «идеальной» и «безусловной» противоположности. Несоединяемый разрыв, обнаруживающийся между ними, превращает их неминуемо в непримиримые полярныекрайности. Вся великая армия абстрактных понятий оказывается раздробленным, разбросанным, дискретным множеством логических атомов. Все преимущество их перед атомами эмпирии — в их мыслительно-всеобщей форме, и только. См.: Ильин И. А. Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. СПб., 1994. С. 47.
• [3] Ortega у Gasset J. Psicoanalisis, ciencia problematica; en: Ideas у creencias у otrosensayos de filosofia, 8-a ed., Revista de Occidente. Madrid, 1959. P. 55.
• [4] Ortega у Gasset J. Op. cit. Р. 70.
• [5] Как неоднократно подчеркивал Фрейд, единственными богами для него являютсяАнанке и Логос—демокритовская необходимость и познающий вселенную разум науки.
• [6] См.: Binsivanger L. Erinnerungen an Sigmund Freud. Bern, 1955.
• [7] Но нередко весьма вольно их истолковывал в духе своей теории. Примером можетслужить приводимый чуть ли не всеми биографами Фрейда «случай», оказавший на негонемалое влияние: он был свидетелем того, как Бернгейм внушил пациенту, чтобы послесеанса гипноза тот раскрыл зонтик и стал с ним прогуливаться. Фрейду этот случайказался столь важным, что в «Лекциях по введению в психоанализ» он приводит егокак доказательство бессознательных душевных процессов («Мы просим всех и каждогодать этому факту более правильное объяснение и охотно откажемся в таком случаеот предположения о бессознательных душевных процессах»). Но в изложении Берн-гейма этот случай звучит совсем иначе, причем переводчиком (никак не свидетелем) той работы, где этот эксперимент описывается, был сам Фрейд. У Бернгейма пациентвообще не открывал зонтика!
• [8] Laplanche J. et Pontalis J.-B. Vocabulaire de la psychanalyse. Paris: PUF, 1967. P. 468.
• [9] Для Лапласа детерминизм как онтологическая характеристика самого миравыступает как предпосылка неограниченной возможности все более точного познания, которое, однако, никогда не сможет полностью реализоваться в силу неисчерпаемостии сложности вселенной. Установленные астрономией и механикой закономерности онназывает «слабым наброском» того разумного познания, перед которым открываютсябесконечные перспективы, но которое никогда не станет «зеркалом» природы, тем разумом, который, зная совокупность причин, мог бы вывести все следствия. «Все усилиядуха в поисках истины постоянно стремятся приблизить его к разуму, о котором мытолько что упоминали, но от которого он останется всегда бесконечно далеким. Этостремление, свойственное роду человеческому, возвышает его над животными; и успехиего в этом направлении различают нации и века и составляют их истинную славу"(Лаплас. Опыт философии теории вероятностей. М., 1908. С. 10). Воззрения такого родаФрейд разделял со всеми учеными XIX века, но их можно считать образом мысли и подавляющего большинства людей науки вообще.