Пластика изображения. 
История русской литературы XIX века

Одна из феноменальных особенностей творческой манеры Толстого заключается в его способности создавать такие картины жизни, которые вызывают почти физическое ощущение реальности изображаемого. «Нарисованное» словом писателя вырастает перед читателем с неотразимой убедительностью второй природы, не менее правдивой, чем сама действительность. Как говорил Горький, рука в таких случаях невольно тянется, чтобы пальцем потрогать то, что высказано Толстым.

Глубокой психологической мотивировкой поступков и состояний персонажей этого эффекта не объяснить. Его причины лежат в особой организации художественной ткани повествования, которая строится Толстым в расчете на психологию читательского восприятия. Этой проблеме писатель неслучайно уделял такое повышенное внимание и как практик, и как теоретик искусства. «Описания, — замечает Толстой, — тогда хороши и действуют на читателя, когда читатель сливается душой с описываемым, а это бывает только тогда, когда описываемые впечатления и чувства читающий может перенести на себя». Л. Н. Толстой так строит повествование, что все, о чем говорит автор, читатель получает возможность представить себе так, как подсказывает ему его собственный жизненный опыт, пережитые им когда-то и переживаемые сейчас, в процессе чтения, мысли и чувства, испытанные и испытываемые ощущения. Возникает своеобразный подтекст изображаемого. Автор заставляет напряженно, творчески работать воображение читателя, делает его как бы самостоятельным творцом художественного образа. Как это пи парадоксально звучит, но впечатление конкретности, физического бытия изображаемого возникает именно потому, что Толстой оставляет за читателем право дополнить писателя собственными представлениями и сознательно нс дорисовывает картину. В особенности это заметно в правке Толстым текста, готового отправиться в печать.

Текст гранок (" Война и мир" ).

Он отворил окно… Перед самым окном был ряд подстриженных лип, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. За липами была какая-то блестящая крыша, правее большая береза и выше ее почти полная луна на светлом, почти беззвездном небе.

Авторская правка

Он отворил окно… Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Дальше за черными деревами была какая-то блестящая росой крыша, правее под деревами какая-то мокрая кудрявая растительность с серебристыми кое-где листьями и стеблями и большое кудрявое дерево с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном весеннем небе.

Толстой словно избегает называть вещи своими именами. «Перед самым окном был ряд подстриженных лип» , — пишет он и затем меняет единственное слово на более неопределенное: «дерев». «Правее под деревами была какая-то мокрая кудрявая растительность с серебристыми кое-где листьями и стеблями» , — дополняет автор картину, не говоря, однако, что это за «сочная кудрявая растительность», и предоставляя, видимо, читателю самому предположить, что это такое; и наконец, «большая береза» становится после авторской правки таким же зашифрованным образом: «большое кудрявое дерево с ярко белым стволом и сучьями» .

Л. Н. Толстой смотрит на мир глазами героя, но дает теперь уже не результат его раздумий, а самый процесс движения его мысли, иными словами, читатель оказывается втянут в творческий процесс воспроизведения картины жизни, появляющейся перед ним. Это один из тех примеров (а их множество), который дает особенно ясно понять, какое значение имеет стремление Толстого активизировать читательское воображение. Именно в силу возникновения у читателя возможности воспроизвести то, что ему показывает художник, на основе личного опыта, обращаясь к испытанному им самим, возникает то редкое в искусстве явление, когда словесное изображение развертывается порой перед нами с удивительной реальностью картины, не менее правдивой, чем сама жизнь.

Анализируя еще в 1860-х гг. лучшие образцы художественной прозы, Толстой приходит к выводу, что «в истории русской литературы со времени Пушкина» нет ни одного выдающегося произведения, которое вполне бы укладывалось в традиционные европейские формы.

Однако его собственный опыт был таким же; писатель открывал своим творчеством новые горизонты искусству, давал миру новые литературные формы, каких никогда не бывало прежде.