Генезис и жанровая динамика философско-художественных форм в русской прозе конца XVIII — начала XIX вв

Развитие русской прозы XVIII в. — процесс длительный и неоднозначный. Историко-социальные и культурные перемены начала столетия создали почву для поисков той самобытности, которая впоследствии станет основой для рождения русской классической литературы XIX в.

В диссертации осмысляется рождение жанрового своеобразия русской прозы последних десятилетий XVIII — начала XIX вв. Истоки философизации в отечественной прозе указанного периода не становились предметом специального рассмотрения. Долгое время и читатели, и исследователи видели в так называемой документальной литературе лишь исторический источник. В последние годы начал проявляться интерес к литературоведческому анализу подобных произведений, учитывающему феномен просветительской традиции, а также воздействие определённых жанровых образцов и канонов1. Так, отечественное литературоведение с начала 2000;х годов вновь проявляет интерес к исследованиям в области русской прозы XVIII в. Определим основные направления научных поисков:

— осмысление национального своеобразия литературного творчества (Зорин, А. Л. Русская литература последней трети XVIII — начала XIX в. и становление государственной идеологии: Дисс. на соискание уч. степ, д.филол.н., М., 2000; Гончарова, О. М. Национальная традиция и «новая Россия» в литературном сознании второй половины XVIII в.: Дисс.. д.ф.н., СПб., 2004);

— воздействие западноевропейских культурных традиций на генезис русской литературы (Блудилина, Н. Д. Запад в русской литературе XVIII в.: Дисс.. д.ф.н., М., 2005; Буранок, О. М. Никанор Иванович Ознобишин и русская переводная художественная проза середины XVIII в., Самара, 2010);

— роль фольклорной традиции в русской прозе XVIII в. (Гистер, М. А. Русская литературная сказка XVIII в.: история, поэтика, источники: Дисс.. к.ф.н., М., 2005; Тиманова, О. И. Русская литературная сказка второй половины XVIII — первой половины XIX в.: становление жанра, СПб., 2007);

— преемственные связи русской литературы XVIII в. и древнерусской традиции (Муравьева, В. В. Традиция русской агиографии в мемуаристике XVIII в.: Дисс.. к.ф.н., М., 2004; Приказчикова, Е. Е. Русская мемуаристика XVIII — первой трети XIX в.: имена и пути развития, Екатеринбург, 2006; Вачева, А. И. «Романът на императрицата». Романовият дискурс в автобиографичните записки на Екатерина II. Ракурси на четене през XIX век, София, 2008; Мамаева, О. В. Феномен женской автобиографической литературы в русской культуре второй половины XVIII — начала XIX в., СПб., 2008);

— преемственные связи русской литературы XVIII и XIX вв., поэтика повествовательных жанров (Пятакова, Г. П. Проза М.Д. Чулкова в контексте романного творчества XVIII — XIX вв., Тернополь, 2001; Рублева, Л. И. Романы В.Т. Нарежного в контексте русской прозы XVIII — начала XIX вв.: Дисс.. д.ф.н., M., 2002; Еремеев, Я. М. Нарративное Я в русской автобиографии XVIII—XX вв.: Дисс.. к.ф.н., Ростов-на-Дону, 2003; Субботина, Г. В. Жанр русской повести конца XVIII — начала XIX в.: Вопросы типологии и «чистоты» жанра: Дисс.. к.ф.н., М., 2003; Ильичев, А. В. Поэтика противоречия в творчестве А. С. Пушкина и русская литература конца XVIII — начала XIX в.: Дисс.. д.ф.н., Владивосток, 2004; Рублева, Л. И. Русская проза последней четверти XVIII в.: история и поэтика, Южно-Сахалинск, 2005; Дзюба, Е. М. Становление и развитие жанра романа в русской литературе 70−80-х гг. XVIII в.: мифогенный роман в творчестве М. Д. Чулкова, М. И. Попова, В. А. Левшина: Дисс.. д.ф.н., Нижний Новгород, 2006;

Размышляя о новаторстве прозы A.C. Пушкина, Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова, Ф. М. Достоевского, J1.H. Толстого современный читатель часто упускает из виду, что первооткрывателями русской прозы были авторы XVIII в.: Д. И. Фонвизин, Г. Р. Державин, И. А. Крылов, А. Н. Радищев, Н. М. Карамзин. Изучение названных авторов дает возможность рассмотреть тенденции становления философско-художественных форм.

Диссертация представляет последовательную попытку определить содержательность русской философской прозы, ее дидактическую направленность, наметить этапы ее формирования в русской литературе указанного периода и охарактеризовать ее художественное своеобразие.

Вопрос о риторической традиции в генезисе русской прозы XVIII в. был поставлен в работах Н. Д. Кочетковой «Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма» и «Радищев и проблема красноречия в теории XVIII в."1 еще в 1970;е гг. Указанная проблема рассматривается в кандидатской диссертации Е. М. Матвеева (2007), а также в двух диссертациях на соискание ученой степени доктора филологических наук: Т. Е Автухович (1996)3 и И. В. Кузнецова (2009)4.

Сурков, Е. А. Русская повесть в историко-литературном процессе XVIII — первой трети XIX в.: становление, художественная система, поэтика: Дисс. .д.ф.н., СПб., 2007;);

— проблема художественного целого и метатекстовые структуры в русской прозе (Рожкова, Т. И. Беллетристическая книга в литературном процессе последних десятилетий XVIII в.: Дисс.. д.ф.н., Магнитогорск, 2005; Киселев, В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца.

XVIII — первой трети XIX в., Томск, 2006);

— проблема взаимодействия словесного творчества с другими видами искусства (Торияма, Ю. Зрительная культура и русская литература конца XVIII — начала XIX в.: Дисс.. к.ф.н., М., 2004);

— проблема комического, поэтика пародийных форм в русской прозе XVIII в. (Антюхова, С. Ю. Поэтика комического русской провинциальной мемуарно-автобиографической прозы второй половины XVIII века: Дис.. к. ф. н., Брянск, 2005; Трахтенберг, Л. А. Проблемы поэтики русской пародии XVII — первой половины XVIII вв.: Дисс.. к.ф.н., М., 2008);

— роль мифа в русской культуре XVIII в. (Абрамзон, Т. Е. Поэтические мифологии XVIII века. Ломоносов. Сумароков. Херасков. Державин, Магнитогорск, 2006; Приказчикова, Е. Е. Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII — начала XIX века, Екатеринбург, 2009);

— проблема «модуса художественности» в русской прозе XVIII в. (Аржанов, А. П. Становление субъективности в русской прозе XVIII в.: Дисс.. к.ф.н., Самара, 2008).

1 XVIII век: Сборник 9. — Л.: Наука, 1974. — С. 50−80- XVIII век: Сборник 12. — Л.: Наука, 1977. — С. 8−28.

2 Матвеев, Е. М. Русская ораторская проза середины XVIII в.: панегирик в светской и духовной литературе.

— СПб., 2007.

3 Автухович, Т. Е. Русский роман XVIII в. и риторика: Взаимодействие в период формирования жанра, 1760−1770-е гг. (Гродно, 1996).

4 Кузнецов, И. В. Риторические стратегии литературного дискурса (на материале русской словесности XI.

XIX вв.). (М., 2009).

Ю.Н. Тынянов отмечал, что «главным принципом «грандиозари» XVIII века была ораторская, эмоционально ослепляющая функция поэтического слова"1. Однако если в поэзии акцент был сделан на эмоционально-чувственной стороне слова, то в прозе — на понятийной. Здесь риторическая традиция помогала не только выстроить точную речевую картину мира, но и сам образ целого, его закономерностей.

Подробно рассматривая риторические формы и риторические истоки романа в своем исследовании «Проблемы поэтики Достоевского», М. М. Бахтин утверждал, что риторический элемент не был ограничен только сферой классической риторики, напротив, он оказал значительное воздействие на формирование той области литературы эллинизма, которая традиционно противопоставлялась высоким формам (эпопее, трагедии, истории, риторике), — области серьезно-смехового (тяхуобоуеЛ.окп'). Сращение карнавального мироощущения с риторическим началом вызвало к жизни множество жанров: мимы Софрона, «сократический диалог», симпосион, мемуары, памфлеты, буколики, «Мениппову сатиру» и др. Не считая необходимым описывать все признаки указанных форм, мы остановимся на тех риторических приемах, которые оказались переработаны в подобной литературе.

В серьезно-смеховых жанрах слово не только изображает, но изображаетсяслово становится «материалом» литературы. В «сократическом диалоге» появляется герой-идеолог, испытывающий истину в сюжетной ситуации диалога. Важную роль здесь выполняют такие приемы, как синкриза (сгиухрюк-) и анакриза (ал>а%рюц) — сопоставление различных точек зрения на предмет и способы провоцировать собеседника словом. Распад «сократического диалога», по мысли Бахтина, приводит к рождению «Менипповой сатиры», «диалога мертвых», «диалога на пороге», ^¡-эШпсиБ. Все указанные формы имеют идейно-философскую цель: «создавать исключительные ситуации для провоцирования и испытания.

1 Тынянов, Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. — С. 264. идеи"1. Диатриба, солилоквиум, симпосион, мениппея обладают большой пластичностью, способностью «вбирать в себя другие жанры и входить в л качестве составного элемента в другие большие жанры». Ученый полагал, что и христианские литературные формы (жития, деяния, апокалипсис) испытали на себе воздействие мениппеи и родственных жанров3. В целом, риторический элемент наряду с традициями эпопеи и карнавала формирует становящуюся форму — роман.

Концепция Бахтина лежит в основе современной отечественной жанрологии. Так, Н. Д. Тамарченко отмечает: «Созданная Бахтиным теория жанра как «трехмерного конструктивного целого» синтезирует все три традиции европейской поэтики [связь жанра с жизненной ситуацией, жанр как «образ» мира, жанр как осмысление эстетической границы между художественным миром произведения и внеэстетической действительностью. — Э.К.]"4.

Парадоксально, что роман, опираясь на литературные традиции предшествующих веков, вбирая в качестве одного из источников риторический элемент, окажется той «неканонической» формой, которая разрушит монологичность риторического слова, открывая литературе новые способы изображения человека и мира. Самая «риторическая» эпоха — XVIII век — окажется последним рубежом, разделяющим классические и неклассические формы высказывания.

Для классицизма характерна прямо-таки фетишизация жанра, которой в такой мере не бывало ни раньше, ни тем более позднее"5, — писал С. С. Аверинцев. Уже в момент своего становления русский классицизм тяготеет к теоретическому осмыслению литературного процесса, стихотворная практика вторична, это — лаборатория, в которой в ходе.

1 Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Художественная литература, 1972. — С. 193.

2 Там же. — С. 202.

3 Там же. — С. 229.

4 Тамарченко, Н. Д. Методологические проблемы теории рода и жанра в поэтике XX века // Теория литературы: Роды и жанры. Том III (основные проблемы в историческом освещении). — М.: ИМЛИ РАН, 2003.-С. 94.

5 Аверинцев, С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность // Аверинцев, С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. — М.: Языки русской культуры, 1996. — С. 194. экспериментов отбирается все самое существенное. Учитывая тот факт, что отечественная традиция заново осваивала разнообразные жанровые формы, авторам-классицистам особенно важно было представить некий образец, на который можно опираться, к которому можно апеллировать, тем более что античная поэтика и риторика дали описание многих жанров и стилей.

В этом смысле важно разграничение «старших» и «младших» жанров. По мысли Аверинцева, «в античной литературе, как и во всякой литературе традиционалистского типа, устойчивые жанровые формы играли очень большую роль и целый ряд литературных явлений благоразумнее объяснять не из спонтанности авторского самовыражения, а из них"1. Однако описаны и приведены в систему оказались далеко не все жанры, а, в основном, те, что «затвердели» в период греческой классики: эпопея, трагедия, комедия, лирические жанры, риторические жанры. Подробно разработанная теория так называемых «старших» жанров раскрывала все устойчивые содержательно-формальные особенности, более поздние «младшие» жанры (например, (Зшс-, 87сштоАт|, 5штрфг|, 8уксЬ|110У и др.) определяются по иным принципам. «Биография может, не переставая быть биографией, быть энкомием, диалогом и еще много чем другим. Это совсем не гибридная, промежуточная форма, в которой собственные признаки осложнены и оттеснены наплывом чуждых признаков, причем ни те ни другие не могут проявить себя вполне последовательно. [.] нет, это вполне биография и вполне энкомий, одно другому не противоречит и не мешает — просто признаки биографии относятся к уровню темы, а признаки эпидейктического красноречия — к уровням стиля и оценочной установки. Два жанра не просто проницаемы друг для друга, но для их взаимопроницаемости не имеется никаких препятствий"2.

Естественно, что с течением времени в других национальных традициях античные формы будут переосмыслены, однако опора на.

1 Аверинцев, С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность. — С. 196.

2 Там же.-С. 198−199. первоисточник, особенно в период классицизма, останется необходимым «звеном» в освоении жанра. Этим объясняются авторские предпочтения при определении формы созданных произведений.

Для литературных эпох (эллинизм, Рим, Средневековье и Ренессанс, барокко и классицизм), в которых жанр воспринимается как «приличие» (то 7ф87тоу), характерен риторический принцип изображения. Основные признаки культуры в этом случае: «неоспоримость идеала», противоположение «возвышенного» и «низменного», «господство так называемой рассудочности, то есть ограниченного рационализма [.] не полагающего собственной диалектической противоположности — того протеста и мятежа против «рассудочности», который заявил о себе в сентиментализме, движении «бури и натиска», а вполне отчетливо выразил себя в романтизме"1. Иными словами, риторическая культура подчеркнуто монологична, «чужие голоса», если и появляются, то с одной целью показать свою ущербность, односторонность вопреки цельной истине ведущего голоса.

Мы должны иметь в виду все сказанное, обращаясь к понятию «риторические жанры». Определенная условность при использовании этого словосочетания, конечно, будет существовать. В широком смысле так можно называть все те произведения, которые в своей структуре опираются на различные типы риторических речей: совещательных, судебных, эпидейктических, причем сохраняется прагматическая направленность текста.

Благодаря античным риторикам и их средневековым толкователям, понятие «риторический жанр» прижилось и в русской традиции XVIII в. Так,.

1 Аверинцев, С. С. Историческая подвижность категории жанра // Аверинцев, С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. — С. 109−110.

2 В современной отечественной педагогике только начинает «приживаться» подобное определение. Так, Л. Н. Горобец пишет: «В научном тезаурусе термин «риторический жанр» не является общепризнанным, хотя, учитывая направленность риторических исследований последнего десятилетия и специфику рассмотрения риторикой процесса обучения жанрам речи, следует признать необходимость введения в научный обиход термина «риторический жанр» «. См.: Горобец, Л. Н. Риторические жанры педагогического дискурса [Электронный ресурс]. Режим доступа: ftp://lib.herzen.spb.ru/text/gorobets 11 62 219 225.pdf. Дата последнего просмотра: 11.09.2011.

Феофан Прокопович в своей «Риторике» выделяет множество типов «речей на случай»: восхваления, письма о делах, посольства, исторические сочинения, обличение еретиков, хвала Богу, церковная история, жития, проповедь1. При этом допускается сочетание разных стилей в одном и том же произведении, ярким доказательством чему служат «слова» самого Прокоповича.

Изучение «младших», «гибридных», вообще полупризнанных жанров всегда очень важно для истории литературы, потому что эти жанры особенно пластичны и подвижныв них закладываются основы более поздних жанровых явлений". Это положение, высказанное Аверинцевым вслед за Ю. Тыняновым и М. Бахтиным, является одним из важнейших в современной теории жанра.

Несмотря на определенные различия, все риторические формы имеют ряд общих признаков, сохраняющихся на протяжении долгих веков. В первую очередь риторическая система всегда опирается на так называемую поэтику «общего места» (koivocxonoq)3, что связано со спецификой культурного сознания античности и Средневековья. Интеллектуальное удовлетворение черпается из повторения уже известного. Речь разворачивается, как правило, от общего к частному, исходит из универсального или, во всяком случае, приводится к нему. Конкретное воспринимается как вторичное, «пример» («exempla»). Текст близок упражнению, высказывание создается как будто на наших глазах, читатель застает процесс изображения, в котором подбираются определенные словесные конструкции, сочетаются композиционные элементы — это «проба», раскрывающая игру ума, остроумие, сопрягающая мир вещей и мир идей. Это литература in statu nascendi, «фиксация акта литературного воображения» (Аверинцев).

1 Кочеткова, Н. Д. Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма // XVIII век: Сборник 9. — С. 62.

2 Аверинцев, С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность. — С. 213.

3 Там же.-С. 159.

Другая важнейшая примета риторического повествования — поэтика синкрисиса, проистекающая из стремления возвести частное к общему. Генетически синкрисис связан с приемом рубрикации, доводящей смысл высказываемого до полного исчерпания. Указанные принципы воплощены в тех книгах, которые на долгие времена станут образцами для европейских писателей: «Параллельные жизнеописания» Плутарха, «Эвагор» Исократа, «Агесилай» Ксенофонта, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония.

Для риторических описаний характерен «местоименный» способ изображения жизни, нашедший воплощение в классической схеме описания выбора1. Подобный прием дает возможность раскрыть конфликт избранника судьбы и толпы. Этот же прием говорит о рассудочной «любви к каталогизированию». Перечисление возможностей перед совершением выбора обладает особенным интеллектуальным «зарядом».

Роль риторической традиции бала настолько действенна, что лирические произведения римской классики, например «Искусство любви» Овидия, испытали воздействие композиционных и стилистических принципов риторической школы. Соответственно и в русской поэзии XVIII в. мы наблюдаем нечто подобное. Светская литература базировалась на так называемых «старших» жанрах3: «слове» Ф. Прокоповича и «сатире» А. Кантемира. «Младшие» жанры: «ода», «трагедия», «комедия» — испытали воздействие более ранних форм, сохраняя риторическую традицию, что нашло отражение в композиции, принципах словоупотребления, образах идеального героя и государства и т. п.

Риторическое начало в дворянской литературе XVIII в. долгое время занимало ведущие позиции и, по мысли A.B. Михайлова, предопределило.

1 Аверинцев, С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность. — С. 165.

2 См. об этом: Тынянов, Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов, Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. — С. 227−252- Бухаркин, П. Е. Риторическое смыслообразование в «Вечернем размышлении о Божием величестве при случае великого северного сияния» М. В. Ломоносова: между однозначностью логики и полисемией языка // XVIII век. Сб. 24 / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. — СПб.: Наука, 2006. — С. 35−56- Краковяк, А. С. Похвальная ода и высокая инвектива: риторические приемы и художественная картина мира // Вестник ОмГУ. — 2010. — № 11 (117). — С. 38−43 (см. эту работу в электронном варианте: http://vestnik.osu.ru/2010 11/8.pdf).

3 Это понятие используется исследователями литературы XVIII в. (например, О.Б. Лебедевой) по аналогии с терминами, употребляемыми в работах Аверинцева в отношении к античной традиции. характер слова": «В риторической литературе писатель приходит к реальности через слово [.] Риторическое слово как начало и цель всего не отпускает от себя писателя: оно оформляет всё жизненное, собирает в себе всякий смысл увиденного и познанного в реальности, но писатель и видит жизнь только через оформляющее её смысл слово"1. Ученый определяет основную особенность подобного типа слова: «Риторическое слово выступает всегда как моральное видение"2.

Бытописание никогда не является целью риторического слова, уже поэтому романная проза живет в другой реальности: «Риторическое слово никогда не «облегает» вещи и события гибко и плотно, оно не стремится к ним, чтобы передать их конкретность, их существование и развитие от них самих, с их стороны, их «голосом», но риторическое слово «вытягивает», абсорбирует их смысл, конденсирует его в себе"3. Так, исследователь выделяет рациональный компонент риторического высказывания, однако, подобно Бахтину, Михайлов считает, что риторическое слово не исчезает бесследно в новую эпоху литературы: оно продолжает существовать как одно из возможных описаний каких-либо сторон жизни. «Роман стягивает к себе все возможные «техники» и приемы рассказывания, повествования, от более непосредственных фольклорных и жизненно-бытовых форм до риторически-искусных"4.

С. Макуренкова, размышляя о риторическом в литературе, приближается к точке зрения Михайлова: «Вопрос о «смерти» риторического слова, исторически соотносимой с эпохой конца XVIII столетия, представляется в достаточной мере условным. Законы мышления, описанные греками с помощью уложений риторики, оказались настолько универсальны, что самые дерзкие опыты XX века в области художественного слова не смогли их отменить. Провозгласив, что «риторика умерла», современная.

1 Михайлов, А. В. Роман и стиль // Теория литературы: Роды и жанры. Т. III (основные проблемы в историческом освещении). — М.: ИМЛИ РАН, 2003. — С. 281.

2 Там же.-С. 291.

3 Там же. — С. 302.

4 Там же.-С. 303. культура, подобно мольеровскому персонажу, существует в пространстве риторического слова, не ведая, что строит свой дискурс все по тем же классическим законам. Изменилась лишь степень осознания факта, насколько риторична «проза» сегодняшнего дня. Незнание законов риторики не отменило действия самих законов, которые с неумолимой очевидностью продолжают определять структуру современного дискурса"1.

В отечественном литературоведении исследованы многие жанровые формы прозы XVIII в.: моралистическая публицистика2, театральная критика3, «восточная» повесть4, плутовской роман5, исповедь, панегирик6, новелла7, повесть8, сказочная повесть, эпистолярный роман9, дневник, биографические предания10, мемуары, автобиографическая проза11, роман, максимы12, утопия13, аллегорический сон14, рыцарский романы15, роман агэ атапсН16, готический роман1, сатирические «разговоры в царстве мертвых"2.

1 Макуренкова, С. Читатель и современные основания слова // Теоретико-литературные итоги XX века: в 5 т. Т. IV. Читатель: проблемы восприятия. — М.: Праксис, 2005. — С. 39−40.

2 Крестова, Л. В. Из истории публицистической деятельности Д. И. Фонвизина // XVIII век: сб. 3. — М.- Л.: Наука, 1958.-С. 481−489.

3 Кряжимская, И. А. Театрально-критические статьи Н. М. Карамзина в «Московском журнале» // XVIII век: Сборник 3. — М.- Л.: Наука, 1958. — С. 262−275- Кряжимская, И. А. Из истории русской театральной критики конца XVIII — начала XIX века // XVIII век: сб. 4. — М.- Л.: Наука, 1959. — С. 206−229.

4 Кубачева, В. Н. «Восточная» повесть в русской литературе XVIII — начала XIX века // XVIII век: сб. 5. -М.- Л.: Наука, 1962. — С. 295−315.

5 Кузьмин, А. И. К истории переводного плутовского романа в России XVIII в. // XVIII век: сб. 7. — М.- Л.: Наука, 1966.-С. 194−198.

6 Елеонская, А. С. Посмертный панегирик Петру I в стенах Славяно-греко-латинской академии // XVIII век: сб. 9. — М.- Л.: Наука, 1974. — С. 259−269.

7 Адрианова-Перетц, В. П. Новеллистические сюжеты в фольклоре и русской литературе XVIII в. // XVIII век: сб. 10. — М.- Л.: Наука, 1975. — С. 12−17- Кукушкина, Е. Д. Переводная новелла в рукописных сборниках XVIII в.//XVIII век: сб. 14.-Л.: Наука, 1983.-С. 180−192.

8 Моисеева, Г. Н. О формировании стиля русских повестей первой трети XVIII в. (Роль переводных курантов XVII века) // XVIII век: сб. 10. — М.- Л.: Наука, 1975. — С. 82−86.

9 Лазарчук, Р. М. Проза Радищева и традиция эпистолярного жанра // XVIII век: сб. 12. — Л.: Наука, 1977. -С. 72−82.

10 Дробова, Н. П. Биографические предания о русских писателях XVIII в. как историко-литературное явление // XVIII век: сб. 13. — Л.: Наука, 1981. — С. 275−283- Морозова, Н. П. Русский писатель XVIII века в биографических преданиях // XVIII век: сб. 17. — СПб.: Наука, 1991. — С. 162−168.

11 Фоменко, И. Ю. Автобиографическая проза Г. Р. Державина и проблема профессионализации русского писателя//XVIII век: сб. 14. — Л.: Наука, 1983. — С. 143−164.

12 Шредер, X. Ларошфуко в России//XVIII век: сб. 10.-М.- Л.: Наука, 1975.-С. 184−189.

13 Эльзон, М. Д. О первом русском переводе романа Л.-С. Мерсье «Год 2440-й» (К биографии С.С. Волчкова) // XVIII век: сб. 20. — СПб.: Наука, 1996. — С. 218−219.

14 Кочеткова, Н. Д. О первых русских переводах книги Л. С. Мерсье «Мой спальный колпак» // XVIII век: сб. 11.-М.- Л.: Наука, 1976. — С. 247−249.

15 Мурьянов, М. Ф. Отражение символики артуровского цикла в русской культуре XVIII века // XVIII век: сб. 10. — М.- Л.: Наука, 1975. — С. 278−283.

16 Сазонова, Л. И. Переводной роман в России XVIII века как агэ атапсП // XVIII век: сб. 21. — СПб.: Наука, 1999.-С. 127−139.

Вместе с тем до сих пор нет комплексного исследования о малых повествовательных жанрах в русской прозе XVIII в., их взаимоотношениях с риторическим словом вообще и риторическими формами в частности.

М.Ю. Лучников отмечает: «После того, как подтвердился эстетический статус риторического слова, проблема его соотношения с поэтическим и художественно-прозаическим словом обрела особую актуальность"3. В настоящее время в отечественном литературоведении созрела необходимость в конкретных и в то же время обобщающих исследованиях, где статус риторического слова и риторических форм осмыслялся бы в соотнесении с генезисом прозаической традиции. Аверинцев отмечал, что именно философско-риторическая традиция побуждает к развитию множества художественных осмыслений человека и мира. Это «словесный наряд «мудрости» «облекается в «чуткое и подвижное слово, повышенно готовое к звуковой игре и метафорическому преображению"4. Ведь именно эксперименты авторов XVIII в. создадут основу для формирования своеобразия русской повествовательной литературы в XIX в. Риторическое слово «подтолкнет» к появлению диалогических форм русской прозы, в том числе рождению такого феномена, как философско-художественное произведение.

Таким образом, актуальность исследования обусловлена тем, что современная литературоведческая наука стремится выявить целостный феномен русской прозы XVIII в., учитывая роль античных, западноевропейских и древнерусских источников произведений отечественных авторов последних десятилетий XVIII — начала XIX вв.

Отбор материала, принцип его ограничения, общая хронологическая последовательность продиктованы в работе стремлением рассмотреть истоки.

1 Вацуро, В. Э. Г. П. Каменев и готическая литература // XVIII век: сб. 10. — М.- Л.: Наука, 1975. — С. 271— 277.

2 Кузьмин, А. И. Военная тема в литературе петровского времени // XVIII век: сб. 9. — М.- Л.: Наука, 1974. -С. 168−183.

3 Лучников, М. Ю. Литературное произведение как высказывание (Учебное пос. по спецкурсу) / науч. ред. В. И. Тюпа. — Кемерово: Кемеровский гос. университет, 1989. — С. 54.

4 Аверинцев, С. С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда // Новое в современной классической филологии. -М.: Наука, 1979. — С. 65. формирования русской философской прозы конца XVIII в., выявить ее характерные образцы, определить этапы ее развития. Обращение к общественной и эстетической мысли античной и западноевропейской традиций позволило разобраться в национальной специфике «философизации» русской культуры. Этим объясняется обращение в работе как к журнальному контексту эпохи, так и к малоизученным произведениям.

Объектом диссертационного исследования является широкий корпус произведений русских авторов: Екатерины II, Е. Р. Дашковой, А. Е. Лабзиной, Г. Р. Державина, Д. И. Фонвизина, Н. Г. Курганова, А. Н. Радищева, М. Д. Чулкова, И. А. Крылова, Н. И. Новикова, Н. М. Карамзина, И. В. Лопухина, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского. Для типологического и сравнительно-исторического анализа привлекались тексты из европейской литературы античной эпохи и Нового времени таких авторов, как Аристотель, Платон, Феофраст, Сенека, Цицерон, Плутарх, Светоний, Марк Аврелий, Августин Блаженный, Боэций, Ф. Петрарка, Ф. де Ларошфуко, Ж. де Лабрюйер, М. Монтень, Ш. Л. де Монтескье, Вольтер, Ж.-Ж. Руссо, Л.-С. Мерсье.

Предмет исследования — выявление особенностей риторической основы поэтики прозаических произведений последних десятилетий XVIIIначала XIX вв., осмысление генезиса жанрово-повествовательной традиции указанного периода.

Цель работы: исследование жанровой динамики в процессе рождения художественно-философских форм в русской прозе последних десятилетий XVIII — начала XIX вв., осмысление преемственности всемирно-исторического литературного процесса и стадиальности развития национальной культуры. В этом плане представляется закономерным расширить сложившийся круг проблем и заявить не только о существовании философской прозы XIX в., но и необходимо признать существование особого явления в русской литературе конца XVIII в. — философскохудожественной прозы, которая сыграла важную роль в формировании русской литературы XIX в.

Определение особой содержательности русской философской прозы конца XVIII в., изучение путей ее развития, ее эстетики и поэтики является основной научной целью диссертации. Это диктует, в свою очередь, следующие конкретные задачи:

1) определение историко-литературных причин возникновения философской прозы в русской литературе конца XVIII в.;

2) исследование ведущих тенденций в развитии повествовательной прозы последних десятилетий XVIII — начала XIX вв.;

3) определение жанровых образцов, оказавших наибольшее влияние на жанрово-повествовательную традицию, представленную прозаическими текстами русских авторов XVIII в.;

4) анализ основных жанровых моделей, раскрывающихся в наиболее репрезентативных текстах указанного периода;

5) выявление и анализ произведений круга писателей, связанных с понятием «философско-художественная проза»;

6) рассмотрение основных черт эстетики и поэтики философской прозы конца XVIII в., изучение творчества целого ряда писателей конца XVIII в. в аспекте формирования эстетики и поэтики философской прозы;

7) исследование процесса реактуализации жанров диатрибы, характера, анекдота, притчи, сказки, новеллы, биографических и эпистолярных форм в произведениях русских авторов-прозаиков последней трети XVIII в.;

8) определение основных источников философизации русской литературы последних десятилетий XVIII в.;

9) анализ динамики жанровых форм в разных «слоях» русского литературного процесса (биографии, публицистике, письмах, заметках, сборниках анекдотов и новелл, путешествиях, пародийных текстах);

10) осмысление зарождения рефлексии и форм ее выражения в указанных сложносоставных жанрах;

11) исследование эссеистических тенденций и их роли в «невымышленной» прозе последних десятилетий XVIII в.:

12) прослеживание этапов и в связи с этим осмысление художественного своеобразия отечественной прозы последних десятилетий XVIII в.

Методологические основания и теоретические источники диссертации. Метод исследования подсказан ключевым характером проблемы философичности в русской литературе конца XVIII в., открывающей путь к пониманию основных тенденций литературного процесса конца XVIII — начала XIX вв. Исследование опирается на комплексный подход, включающий использование сравнительно-исторического, историко-культурного, историко-литературного, сравнительно-типологического, структурно-семантического, биографического методов, а также анализа жанровой традиции. Особую методологическую значимость для данного исследования представляют труды М. М. Бахтина, Л. Я. Гинзбург, Ю. Н. Тынянова, Е. М. Мелетинского, О. М. Фрейденберг, С. И. Машинского, В. В. Кожинова, С. С. Аверинцева, Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, М. Л. Гаспарова, М. М. Гиршмана, Ю. В. Манна, А. Э. Еремеева, Е. А. Акелькиной, М. С. Штерн, A.B. Михайлова, М. Н. Эпштейна, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпы, а также исследования ученых в области изучения русского литературного процесса XVIII в.: Г. А. Гуковского, E.H. Купреяновой, И. З. Сермана, Н. Д. Кочетковой, Ю. В. Стенника, О. Б. Лебедевой, Г. Г. Елизаветиной и др.

В русской литературе конца XVIII в. впервые выделяется «пласт» произведений, который мы определяем как философская проза, рассматривая ее становление. Очерченный круг проблем позволяет расширить представление об эволюции русской философской прозы и ее философском потенциале, что само по себе имеет общеметодологическое значение.

Положения, выносимые на защиту.

1. Философское начало в культуре XVIII века является определяющим и весьма актуальным. Выявление жанрового генезиса русской философской прозы позволяет определить ее философскую проблематику и жанровый состав.

2. Риторическое начало в разных жанровых формах становится основой философского обобщения, в диапазоне игры на грани вымышленного / невымышленного, достоверного / недостоверного, канонического / маргинального.

3. В русской прозе XVIII в. почти не встречаются «чистые» жанровые формы, для философичности характерна контаминация разных родовых начал. В переходную эпоху рубежа XVIII — XIX вв. актуализируются жанры афористического философствования (в «невымышленной» прозе, письмах, путешествиях и др. сложносоставных формах).

4. В литературе конца XVIII в. впервые выделяется особый тип прозы, определяемый как философская, где аполог, притча, исторический анекдот, травелог выступают в качестве генетической основы формирующейся повествовательной традиции.

5. Биографические жанры в русской прозе последних десятилетий XVIII — начала XIX вв. создают основу для формирования романа с его исповедальностью, психологизмом, фантастическим предположением.

6. Многообразие маргинальных жанров литературы поп-fiction в литературе указанного периода выстраивает «самообоснование индивидуальности», выводящее к формированию эссеизма в культуре Нового времени.

7. На протяжении последних десятилетий XVIII в. русская проза накапливает опыт создания различных сложносоставных форм, в которых художественное начало слито с философско-риторическим (мениппея, лукиановский диалог, др. формы пародийной литературы). Разноплановое использование серьезно-смеховых форм создает смысловое пространство эксперимента через оппозицию философского вымысла и игру документальностью.

Научная новизна диссертации проявляется в том, что впервые проза последних десятилетий XVIII — начала XIX вв. исследуется как целостное явление, осмысляются такие тенденции её развития, как романизация и эссеизация, такие особенности, как жанровый синкретизм и жанровый синтез. В контекст исследования вводятся малоизученные тексты авторов XVIII в., рассматривается взаимодействие разных форм прозы (вымышленной — невымышленной), роль дидактико-аллегорических жанров в формировании прозаического целого. Наконец, мы обращаемся к сопоставительному анализу античных образцов биографической литературы и произведений русских авторов.

В настоящей работе впервые рассматривается вопрос о становлении русской философской прозы в широком общекультурном контексте с привлечением материалов из области эстетики, журналистики, историографии и публицистики этой эпохи. В литературе конца XVIII в. впервые выделяется особый тип прозы, определяемый как философская, где аполог, притча, исторический анекдот, травелог выступают в качестве генетической основы формирующейся повествовательной традиции.

Теоретическая значимость работы заключается в том, что ее выводы о жанрово-повествовательной традиции, складывающейся в русской литературе последних десятилетий XVIII — начала XIX вв., могут быть использованы при разработке теоретических проблем, связанных с осмыслением генезиса жанрового мышления, а также историко-литературной традиции в отечественной культуре, тем более, что вопрос о философичности прозы писателей конца XVIII в., особой направленности их авторского сознания, в сущности, не получил разработки в плане поэтики.

Научно-практическое значение: полученные результаты дают основание для переосмысления историко-литературных процессов XVIII—XIX вв. Основные положения диссертации могут быть использованы в построении вузовского курса по истории русской литературы XVIII—XIX вв., при чтении спецкурсов, а также при составлении комментариев к ряду произведений указанного периода.

Апробация работы. Основные положения диссертации апробированы в докладах на следующих научных конференциях: «Русская филологияЯзык — Литература — Культура» (Омск, 2001, 2008, 2011), «Проблемы литературных жанров» (Томск, ТГУ, 2001), «Вопросы фольклора и литературы» (Омск, 2002, 2003, 2005, 2006, 2009, 2010, 2011), «Актуальные проблемы высшего гуманитарного образования и воспитания в Сибири» (Омск, 2002), «Сохранение и развитие русской культуры и православной духовности» (Омск, Институт культурологии СО РАН, 2007), «Лингвистика. Коммуникация. Культура» (Омск, 2007, 2009), российско-швейцарский международный симпозиум «Теология культуры» (Омск, 2008), международная научная конференция «Авторское книготворчество в поэзии: комплексный подход» (Омск, 2010), XIX научный семинар Сибирского регионального вузовского центра по фольклору «Народная культура» (Омск, 2010), международная научная конференция «Ф. М. Достоевский в смене эпох и поколений» (Омск, 2011), «Фольклорные и литературные исследования: современные научные парадигмы» (Омск, 2012).

Структура диссертации определяется избранными методами анализа, в первую очередь, жанровым и историко-сопоставительным. Порядок расположения разделов и глав опирается на историко-литературную хронологию. Работа состоит из введения, трех глав, заключения. Ведущие вторая и третья главы разделены на семь параграфов. Библиография включает шесть разделов и содержит более 400 наименований.

Заключение

.

Развитие повествовательной прозы во второй половине XVIII в. находится в тесной связи с рождением «внутреннего человека», стремящегося проявить себя в различных формах взаимоотношений с миром. Генезис личностного сознания, пробуждение рефлексии, потребность раскрыть свой духовный опыт — все эти процессы стимулировали переход литературного творчества на качественно иную ступень развития. В отечественной культуре подобное «пробуждение» наиболее ясно проявилось в период последней трети XVIII в., когда светская словесность, пережив увлечения «правилами» и «канонами», устремилась к поиску закономерностей внутренней жизни личности, ее конфликтов и прозрений.

Парадоксально, что на пути вызревания условно-биографического «я», описания, наблюдения и изображения этого внутреннего содержания важнейшую роль сыграют античные авторы, все те же «образцы», по которым «выверяют» свою личную жизнь Екатерина Великая, А. Е. Лабзина, Г. Р. Державин, И. В. Лопухин и многие другие образованные люди своего века, представляющие свой жизненный путь, опираясь на книги-вехи, ставшие для человека эпохи Просвещения «указателями» и «спутниками». Это — настольная книга Екатерины II «К самому себе» Марка Аврелия, произведения Плутарха и Тацита, любимых авторов нескольких поколений русских читателей, «Записки о Галльской войне» Цезаря, письма Сенеки и Цицерона, «Характеры» Феофраста.

Потребность в создании автобиографических записок, мемуаров, писем стала не только личной необходимостью известных и именитых. Конец XVIII — XIX вв. в русской культуре — это эпоха письма, по выражению М. Н. Эпштейна, «самообоснование индивидуальности». Биографические формы, как и путешествия, вымышленная и настоящая переписка для автора и читателя XVIII в. означали «встречу» с самим собой, создавали ощущение целостного «я», действующего и постигающего жизнь, наблюдающего и описывающего.

Опыты с биографическими формами сопутствовали в русской литературе последних десятилетий XVIII в. рождению публицистики, эпистолографии, сатирической пародии, травелогов и других форм прозы. В этот историко-литературный период еще не произошло разделения повествовательной прозы на философскую, историческую, беллетристическую, журнальную и т. п. Это время «брожения», жанрового синкретизма и одномоментно эксперимента, устраиваемого автором. До появления большой эпической формы необходимо было пройти период ученичества и подражания, освоить и переработать опыт малых и средних повествовательных жанров. Подобную тенденцию мы наблюдаем в произведениях таких разных авторов, как Екатерина II, А. Н. Радищев, М. Д. Чулков и мн. др.

Древние жанры, в том числе дидактико-аллегорические, интенсивно усваиваются в отечественной светской литературе XVIII в. Наиболее востребованными окажутся анекдот5 притча, сказка, диалог, парабола, хрия, аполог, характер, древние биографические формы. Поскольку единая система прозаических повествовательных жанров в указанный период еще не сложилась, важную роль в авторской практике сыграют культурные интересы и авторское «чутье», которым в большой мере обладали первые русские писатели, особенно Д. И. Фонвизин, М. Д. Чулков, Г. Р. Державин, А. Н. Радищев и Н. М. Карамзин.

Автор XVIII в. в прозе оказался не связанным системой предписаний, жанровых традиций и канонов. Понятия «индивидуального стиля» и «авторства» еще не установились. Если в поэзии и драматургии господствовала определенная «норма», то в прозе создавалась «лаборатория» по отбору множества принципов и приемов изображения, особенно после «падения» классицизма в конце 1760−70-х гг. Здесь «испробуется» все: и контаминация источников, и подражание конкретным авторам и их произведениям, и синкретизм образного и логического, и риторические способы обобщения, и драматизация повествовательной структуры и др.

Несмотря на то, что в русской литературной традиции биографическая проза существует более чем два столетия, она не столь хорошо изучена. «Невымышленная» проза часто обращается к приемам и средствам художественной литературы, «вбирая» и синтезируя ее жанровые традиции. Лишь в последние годы на рубеже веков появилась тенденция к дифференциации таких понятий, как «мемуары», «записки», «исповедь», «документальная литература» и т. д. В историко-литературной ситуации XVIII в. не приходится говорить о четком жанровом разграничении указанных терминов.

Большинство упоминаемых в диссертации произведений вышеназванных авторов в недостаточной степени либо никогда не изучались в плане поэтики. Осмысление направления жанровых поисков писателей конца XVIII в. представляется на сегодняшний день необходимым условием для понимания философичности как важнейшей черты национального своеобразия русской классической художественной литературы.

В диссертационном исследовании сделана попытка отобрать историко-литературный материал, чтобы проанализировать уникальный художественный опыт Фонвизина, Чулкова, Новикова, Державина, Радищева, Карамзина и др. авторов, в творчестве которых мы наблюдаем синкретизм различных родовых и жанровых начал, во многом предопределивший развитие философской прозы XIX в.

В период последних десятилетий века Просвещения, когда границы художественной прозы еще не определились, а романное повествование относилось к увеселительному чтению, когда образ профессионального писателя не сложился, выдающиеся русские авторы создавали уникальные для отечественной традиции произведения. По мнению Л. Я. Гинзбург, «Теория и история литературы призваны не унифицировать, а дифференцировать явления, стремясь открыть и определить их специфику.

Большие художественные стили подготавливаются длительно, накапливают свои признаки"1.

Мы говорим о текстах «записок», созданных Екатериной Великой, Фонвизиным, Державиным, однако произведения указанных авторов значительно отличаются друг от друга. Так, воспоминания Екатерины II опираются на драматическую технику изображения событий и главных действующих лиц. Увлечение императрицы театром известно, правда, в основном она писала нравоучительные комедии, это сказывается в портретных карикатурных зарисовках и диалогах записок.

Синкретизм трагического и комического, характерный для ранней русской драматургии, начиная с произведений А. П. Сумарокова, находит свое выражение в воспоминаниях Екатерины: и в сюжетно-композиционной структуре, и в передаче неразрешимого конфликта (знание — незнание, добродетель — порок), и в изображении трагической судьбы главной героини (Судьба — случай).

Важную роль в создании целого записок сыграют «Максимы» Ларошфуко, «Характеры» Лабрюйера, «Опыты» Монтеня. Античная идея о самоорганизации своей жизни, почерпнутая из сочинений Платона, Марка Аврелия, Плутарха, Цицерона, становится центральной «пружиной» характера Екатерины — главного действующего лица воспоминаний.

Во второй части записок сказалось воздействие философских повестей Вольтера. Принцип философского остранения, представление о несовершенстве человеческой «породы», сатира и ирония как формы выражения авторской рефлексии, герой в поиске истины и самого себя, алогизм происходящего и противостоящая ему «разумность» героя, парадоксальность, афористичность выражения мысли — все эти черты просветительских произведений французского философа отражены в воспоминаниях Екатерины. Принципы абсурдного изображения и.

1 Гинзбург, Л. Я.

Литература

в поисках реальности. — Л.: Советский писатель, 1987. — С. 7−8. парадоксального выражения мысли связаны с тем, что дистанция между авторским сознанием и отражаемым миром постоянно меняется.

Здесь формируется монологическое слово, устойчивое, незыблемое в своих оценках и ориентирах. «Чужое» сознание, хотя и подвергается анализу, остается внешним. Самоутверждение ищет различные формы выражения, и ими становятся риторические жанры или жанры, находящиеся еще во власти риторического мышления: анекдот, характер (портрет), максима, сентенция, парабола, диалог, риторические формы раннего романа. Помимо этого, «Записки» становятся «проводником» эссеистической формы в русской литературе. Екатерина тонко уловила определенное различение действующего «я» и описывающего «я», когда автор избирает первое лицо для ведения своих записок. Сама природа литературного труда требует в данном случае, чтобы описание мыслей, чувств, поступков, событий сочеталось с рефлексией, неминуемо остраняющей жизненный факт.

Другой тип биографии представлен в «греческой повести» Фонвизина «Каллисфен», выстраиваемой в традиции энкомиона. Русский автор создает идеального человека-философа. Образ Каллисфена лишен рефлексии, зато он напоминает героев классических высоких жанров — эпоса и трагедии, дело всей жизни которых — доказать верность самим себе и своей идее. Подобный тип главного действующего лица характерен для всех высоких жанров классицизма, а также проявляется в философском романе и повести.

Повесть" Фонвизина построена по принципу параболы, сталкивающей различные исторические ситуации и выявляющей общечеловеческий вневременный смысл происходящего. Этот конструктивный принцип окажется наиболее плодотворным в период генезиса русской философской прозы начала XIX в. (любомудры, В. Ф. Одоевский, прозаические «отрывки» А.С. Пушкина).

В своих автобиографических записках Фонвизин обращается к другим античным традициям — consolacio и soliloquia. Здесь автору важно выразить события не просто частной, сугубо интимной стороны жизни, а события, пронизанные личностной рефлексией. Для русской литературы такой опыт был одним из первых, предваряющий такие произведения, как «Моя исповедь» Н. М. Карамзина (1802), «Авторская исповедь» и «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя. Опора на «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо и Августина Блаженного позволила факты личной биографии сблизить и переосмыслить как закономерные проявления внутренней жизни человека. Так постепенно «отвердевают» приметы жанра исповеди: ситуация болезни и суда, экзистенциальная граница, ориентация на авторитет Священного Писания и Предания (система цитат и аллюзий), сопряжение индивидуально пережитого и универсального духовного опыта.

Культурное приобщение к литературной традиции, «памяти жанра» становится путем к бессмертию и восстановлению целостности «я» в его слиянии с миром. Фонвизин оказался одним из первых русских авторов, осваивающих духовные измерения литературного творчества в секулярной прозе. Интересно, что Фонвизин, так же, как немногим позднее Карамзин («Рыцарь нашего времени»), не изображает человеческую зрелость, сознание, пришедшее к определенным закономерностям постижения жизни. У него дано становление «я», по выражению Бахтина, «незавершенность человеческой личности». Это найдет выражение в стиле записок: фрагментарность, дискретность изображения человека в фактах, мыслях, чувствах, поступках — необходимый материал исповедальной литературы, в которой эта «отрывочность» человеческого роста дополняется и оформляется рефлексией.

В «Записках» Е. Р. Дашковой рефлексия представлена в виде знамений и видений в традиции античной биографической и средневековой агиографической литературы. Ощущение экзистенции, символизация быта, изображение жизни как игры — все эти моменты становятся проявлением рефлексии. Принцип самоутверждения играет в воспоминаниях конструктивную роль. Дашкова, создавая произведение, опирается на классицистическое представление о неизменности человеческой природы.

Эта твердость характера возводится в абсолют, «неизменность» «я» становится залогом единства героя и сюжета, а значит, единства текста. Невербализованный образ судьбы, «поглощавшей меня тайны», по выражению автора, сводит весь поток высказывания-размышления в одно целое, где каждое событие, каждая вещь, каждое слово, мысль, чувство скреплены некоей Волей.

Власть Высшей Воли объединяет и факты автобиографии И. В. Лопухина. Стремление человека к духовному совершенству постоянно сталкивается с несовершенством человека, проявляющимся в социуме. Подобно упомянутым авторам, Лопухин размышляет о единственно возможном пути исправления человеческих слабостей и страстейсознательном ограничении своей воли. Документальные материалы, включенные в текст записок, должны были показать, что человеку возможно не только исправить собственное несовершенство, но и принести помощь страждущим. Саму эту идею, а также конструктивные особенности записок, спустя несколько десятилетий переосмыслит Н. В. Гоголь в «Выбранных местах.». «Записки» Лопухина — один из важнейших литературных источников позднего сочинения Гоголя. Так, его «Завещание» прочитывается не только как личное обращение к читателям, в нем отражается обобщенный образ русского автора, тревожащегося о спасении души.

Стремление к духовному переосмыслению своей биографии раскрывается в воспоминаниях А. Е. Лабзиной, трагически переживающей несоответствие своих христианских представлений и образа жизни своего первого супруга. В рассказе Лабзиной собственный душевный опыт подвергается рефлексии, повествователь даже пытается последовательно проследить его зарождение и развитие, тогда как чужой душевный опыт для нее почти загадка. Слово другого остается вне сознания рассказчицы. Она спорит или принимает позиции людей, встречающихся на жизненном пути, но вся ее энергия направлена на сохранение себя, «улавливание» мысли-чувства в себе. Лабзиной важнее утвердить свою правоту, свою точку зрения, потому условное «я» превращается в некую норму поведения, меру чувствования и оценки мира. В этой позиции отражается стремление в противопоставлении себя чужому, еще нет восприятия правды существования другого «я», потому невозможно оформить биографию как единство разных точек зрения, а значит, завершить ее как целое.

Целостная завершенная автобиография складывается в «Записках» Г. Р. Державина, создающего развернутые примечания к собственным воспоминаниям. Автор совмещает разные ракурсы изображения жизни как исторически достоверного (очерковый элемент), целостного объективированного (эпический элемент), личностно пережитого (автобиографический элемент). Дидактико-аллегорические формы (афористика, мысли, портреты, анекдоты и т. п.) служат здесь своеобразным «строительным» материалом мысли, сопрягающей временное и вечное.

В прозе Державина начинает рождаться многоаспектность изображения мира и человека, герой проявляется не статично и одномерно, а в его собственной динамике, которая не всегда отражает процесс постепенного усовершенствования. Автор создает героя, способного за короткое время к резким изменениям, движение его внутренней жизни, скорее, «скачкообразно», чем последовательно. Стремление постоянно расширять границы своего сознавания, в т. ч. и самосознавания, соотносить свои мнения со взглядами других людей, убеждаясь в неполноте того и другого, самоутверждение в его противоречивом желании найти истину, не отвлеченную и абстрактную, а практически необходимую, акцент на «практической этике» (В. Зеньковский) поступка — все это говорит о формировании в русской прозе философско-художественного смысла, явленного в образе «ищущего истинного познания» «я». Свобода человеческого «я» здесь уже раскрепощена.

Освоение малых и средних повествовательных жанров, в том числе дидактико-аллегорических, в русской прозе XVIII в. привело к формированию основных типов повествовательной литературы: • ¦ 367 невымышленной" и собственно художественной литературы. Оказавшись важнейшими «проводниками» европейской литературной традиции, дидактико-аллегорические жанры наряду с другими эпическими формами создали почву для генезиса национальной большой эпики. Взаимодействие документальных источников, канцелярских жанров и дидактико-аллегорических форм с многообразными жанрами предшествующей литературой и фольклором привело к вызреванию различных типов биографии, автобиографии, мемуарной литературы, травелогов, эпистолографии, прозаических сборников.

Моделирование текста находится в тесной связи со сферами жизни, отражёнными в произведении. Когда автор повествует о службе, выбираются, как правило, высокие образцы, когда говорится о любовных обстоятельствах жизни, «подключается» авантюрно-плутовская традиция. Иными словами, сохраняется тесная связь литературы с внетекстовыми факторами. У авторов, близких образованному интеллектуальному литературному кругу разнообразие исходных жанрово-стилевых моделей богаче, что позволяет наблюдать расширение в тексте различных изображаемых точек зрения. Художественное начало здесь проявляется не столько в сюжете, различных художественных приёмах выражения мысли, сколько на уровне композиции, соотношения различных ракурсов изображения бытия.

Подобное развитие повествовательных тенденций должно было привести к экспериментам с мениппеей и эссеистикой — наиболее разностильными сложносоставными формами, могущими вместить множество «голосов» из мира. Экстенсивное освоение литературных традиций постепенно приводит к рождению философско-художественных форм, отражающих конкретный опыт русских авторов.

Важнейшая роль малых и средних повествовательных жанров в литературном творчестве определяется следующими функциями:

— введение разнообразного человеческого опыта (эмпирического, биографического, социально-исторического, в целом духовного) в культурную традицию, трансформирующую и порождающую каждый раз заново вечный смысл в его земном воплощениидидактико-аллегорические жанры являются формами «отливания» опыта, «слепками», пластично передающими сращение индивидуально постигнутого смысла с общечеловеческими закономерностями жизни;

— соотношение нравоописания и многообразного, никогда до конца не выговариваемого смысла конкретного и временного, иными словами, дидактико-аллегорические формы раскрывают систему разноуровневых постижений (смыслов) бытия, текст стремится к онтологическому содержанию, сопрягая аллегорическое и символическое;

— осуществление философско-художественного синтеза в сопряжении разных точек зрения, временных и пространственных планов;

— создание условных фигур рассказчика и героев, в процессе конфликта (в том числе «я» с самим собой) отражающих «последние вопросы» бытия;

— провоцирование слушателя-читателя, вызов к обсуждению, активному высказыванию, формулировке собственной точки зрения о мире;

— реализация живой связи человеческого опыта с архетипом и мифом;

— актуализация экзистенциальной «границы» между обозримым и невидимым, вне этой «границы» дидактико-аллегорические формы нежизнеспособны;

— дидактико-аллегорические формы осваивались не столько сами по себе, сколько в контексте тех более сложных форм, которые проникали в русскую литературную традицию: путешествия, письма, сборники сказок и новелл, сборники биографий, утопии, фантастические повести и т. д. Подобное проникновение сложных (составных) форм связывало европейскую и отечественную литературу с более ранними предшествующими традициями энциклопедической универсальной книги (летопись, патерик, календарь и.

ДР-).

Система всегда стремится к равновесию. Как зеркальное отражение всему официальному, пафосной панегирической литературе, формируется другая традиция, берущая материал для своего изображения-исследования из эмпирической жизни, взыскующая истину не только в мире канонов, догм и правил, а в разнообразии бытовых и исторических обстоятельств. Потребность организовать хаос будничной жизни, не раствориться в нем, а вынести свою истину о своей жизни отличает произведения невымышленной прозы конца XVIII — XIX вв. Художественность подобной литературы достигается за счет идеи сопричастности человека миру, переживания этой связи одного и целого, стремление из множества предоставленных возможностей организовать космос внутренней жизни, что сказывается в тщательном отборе материала, продумывании композиционных связей, типологии героев, исследовании вечных вопросов, приведения конкретного фактографичного к символическому обобщению в сюжете испытания Истиной. Синкретизм авторского мышления сводит воедино философские, художественные, социально-исторические размышления.

В «невымышленной» прозе, мениппее Нового времени, эпистолярных путешествиях, публицистике формируется условное «я» рассказчика, основные словесные маски, приёмы словесного изображения мысли и чувства, пародийные формы. Русская проза XVIII в. формируется на границе канонического / неканонического, вымышленного / невымышленного, культурного / некультурного, высоких жанров / маргинальных форм. Подобные литературные эксперименты «ставятся» в журнальной публицистике Н. И. Новикова и его корреспондентов. Именно здесь стихия устной речи, сказа сливается со стилизацией, пародией, высокими литературными традициями слова, панегирика, риторической речи. Так, не столько устанавливается граница литературного / нелитературного, должного / недолжного, высокого / низкого, сколько осуществляется своеобразный «обмен» между различными формами устной и письменной речи, «обмен», ставший литературной игрой.

Идея М. М. Бахтина о «первичных» и «вторичных» речевых жанрах приобретает новую опору в публицистике последних десятилетий XVIII в. Обращение к устной речи становится приемом, разыгрываемым в самых многообразных формах, будь то «Письма к Фалалею» или ни к чему не обязывающая беседа некоего условного лица, «издателя», с читателями.

Дидактико-аллегорические формы, традиции серьезно-смехового, афористика — все характерные для прозы ХУП-ХУШ вв. моменты взаимодействуют, раскрывая свои возможности предельного обобщения, сближения конкретного и общего, конструирования «реальности» человеческой жизни.

Анекдот, притча, сказка, новеллизация эпических форм, «физиогномический» портрет, характеры и др. жанры становятся основой не только публицистики, но и таких литературных «сфер», как частная переписка, эпистолярных текстов, обнажающих свою литературную условность, сборников новелл, травелогов, биографий — мениппеи Нового времени. Подобная литература — реакция на все официальное, иерархически разделенное, так называемые «высокое» и «приличное» — не чуждается никаких запретных тем, фамильярных изображений, фарсовых сцен. Перед читателем разыгрывается неофициальное бытовое общение, в котором любое лицемерие и фальшь сразу становятся заметными.

Жанровые модели, освоенные за несколько десятилетий XVIII в., в повествовательной литературе «фрагментируются», редуцируются или, наоборот, «расширяются», наполняются «жанровым содержанием» (Г.Н. Поспелов). Так, формы сна, видения, разговоры в царстве мертвых, «ночные бдения», сократический диалог, лукиановский диалог и др. «стягивают» свой многовековой потенциал, становясь и сатирической литературой, и философско-аллегорическими произведениями, предваряя рождение философской прозы в русской литературе. Истоки русской прозы XVIII в. ведут к традициям века Просвещения, «оживают», например, в сопоставлении сочиненных Фонвизиным снов и видений из произведений Достоевского.

Связь русской прозы классического периода с повествовательной литературой XVIII в. становится очевидной, когда читатель наблюдает, что происходит с самими приемами рассказывания в произведениях Фонвизина, Карамзина, Пушкина, Гоголя, Герцена, Достоевского, Толстого, Чехова. Многие находки авторов XVIII столетия, просветителей и разночинцев откроются следующими поколениями русских писателей.

Проза XVIII в. является предтечей философской прозы XIX в. и не может быть названа только художественной, поскольку большинство авторов отталкиваются от иной задачи. Основой повествования становится поиск жизненных основ, осмысление личностного сознания, индивидуального опыта. Здесь важен сам процесс письма, раскрывающий автору — героючитателю формирование духовного взгляда, стремление подняться над «мнениями» в постижении истины. При этом известных литературные произведения древних и новых авторов, выступая в качестве образца, сЬотэмшэуют топику, сюжетно-композиционные особенности текста,.

Л. 1 1 ^ ' 1 ' сгущают" факты индивидуальной жизни, приводя их к архетипу.

Определенно можно говорить, что в последние десятилетия XVIII в. в русской прозе складывается жанровое мышление, этапами которого становятся жанровый синкретизм, осознанный выбор образцов для подражания, пародийные формы и, наконец, жанровый синтез, предполагающий вполне осознанное литературное творчество и, собственно, рождение художественного сознания. Наиболее полно процесс синтеза раскроется в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева и «Письмах русского путешественника» Карамзина.

Несмотря на то, что четкая жанровая система повествовательных жанров в эту пору еще не проявилась, проза вышла к новому рубежу своего развития. Постепенно сложились само ощущение литературной условности, фигура условного рассказчика, принципы философского остранения, индуктивного и дедуктивного разворачивания мысли, стремление уйти от монологической риторики к осознанию множества точек зрения на событие, явление, человека — все те качества, без которых невозможна динамика повествовательной традиции.

Необходимо отметить, что методика анализа повествовательных произведений философской прозы, осмысления подобных текстов в сущности еще не разработана и представляет определенные трудности. Мы в своих аналитических опытах опирались на исследования А. Э. Еремеева, Е. А. Акелькиной, М. С. Штерн.

Главное, что объединяет писателей исследуемого периода, — это то, что авторы вырабатывают основы биографизма как особого ракурса изображения исторической действительности. В основе подобного изображения лежит индивидуальный путь авторской мысли, стремящейся, пусть не всегда удачно, объяснить, осмыслить конкретное явление через возведение его к общему социально-историческому бытию. Эта особенность авторского сознания становится в дальнейшем чрезвычайно плодотворной в русской философской прозе XIX в. Так, уже в прозе XVIII в. возникают мемуары, записки, публицистика, травелоги, которые подтолкнут к вершинным достижениям русской прозы XIX в. — произведениям А. И. Герцена («Былое и думы»), Л. Н. Толстого («Детство. Отрочество. Юность»), Ф. М. Достоевского («Записки из Мертвого дома»), очерковым циклам М.Е. Салтыкова-Щедрина, А. П. Чехова («Остров Сахалин») и др.

Еще один важный вывод, который вытекает из наших осмыслений прозы конца XVIII в.: в дидактико-философской прозе исследуемого периода формируются в своем синкретизме произведения, как мы сегодня могли бы трактовать, эссеистического жанрового направления. Отличительными признаками его можно назвать некую жанровую «размытость», трудно поддающуюся сколько-нибудь четкому обозначению, но в ней можно увидеть формирующуюся систему, включающую начатки самых разнообразных философских, исторических, публицистических, морализаторских сочинений. В произведениях Екатерины Великой, Д. И. Фонвизина, А. Е. Лабзиной и др. авторов разрабатывается концепция, ведущая внутрь той действительности, которая ее породила, в подлинное время, и несущая в себе принципиальную незавершенность, исходящую из ситуации авторской жизни.

Таким образом, в дидактико-философской прозе XVIII в. мы наблюдаем зарождение текстов, которые несут в себе на основе биографизма философское, критическое, историческое начала. Парадокс заключается в том, что произведение становится всем сразу. В прозе указанного периода формируется культурная многосторонность, которая позволяла автору в своем личном опыте все разнообразные сферы знания выводить из собственного переживаемого опыта в мир наблюдаемой и заново переживаемой реальности.

Пушкин уже в 1830-е гг. требовал от прозы «мыслей и мыслей» и сетовал, что «метафизического» языка в России не существует: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы вынуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных"1. Если он усматривал в этом одну из причин, «замедливших ход нашей словесности», тем более очевидно, как важен опыт литераторов XVIII в., создававших первичную интеллектуальность, философичность, без которой не могла бы состояться сама художественность русской словесности. Одной из магистралей на этом пути было вырабатывание основ биографизма как особого ракурса изображения действительности.

Философская проза XVIII в. создается на основе формирующейся мыслительной способности, берущей истоки из научной, ораторской, публицистической сфер. В настоящей работе сделана попытка выявить направление эволюции прозы указанного периода. Предпринятый анализ позволяет обогатить и во многом пересмотреть сложившееся мнение о вторичности прозы XVIII в., установить преемственность между жанрово.

1 Пушкин, А. С. Поли. собр. соч.: в 17 т. Т. 11. — С. 34. повествовательной традицией XVIII в. и русской классической литературой XIX в., существенно изменить сложившееся представление о стиле, повествовании, композиционной организации произведений исследуемого периода.

Тесно связанная с социально-бытовым контекстом эпохи философская проза воздействует патетически: убеждает, внушает, доводит до сознания то, что было известно из житейского и общественно-исторического опыта, выработанного со времени античности. Универсальная ситуация бытия в подобной прозе приводится в рамках житейского злободневного опыта, побуждая читателя к размышлению и о сущности, и о феномене события.

Русская философская проза XIX в. берет свои истоки в последней трети XVIII в. Такие ее особенности, как интеллектуализация героя и форм высказывания, сближение с риторическими и публицистическими формами, активность авторского сознания, установка на читателя как полноправного участника диалога с автором, обогащение поэтики прозы за счет риторических форм — все это способствовало общему развитию прозы, формированию ее национального содержания.