Психология и психотехника xx века

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ ПРИЧИНЫ ФОРМИРОВАНИЯ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ И СОЗНАНИЯ. ПРОЦЕССЫ РАЗВИТИЯ НОВОЙ ПСИХОТЕХНИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Развитие психоанализа и образование новой структуры опыта

Одно из важных направлений социологии — социология знания, которая рассматривает социальную структуру и социальное происхождение знания. Данный подход, в частности, прослеживается в работах Т. Куна (1970) по социологии развития научного знания и развивается в его полемике с представителями новейшей методологии и философии науки (К. Поппером, И. Лакатосом и др.), позитивизма, трансцендентализма и т. д. Конвенционализм Поппера стал продуктивной оппозицией позитивизму и натурализму философии науки. Если на первых порах методология науки и социология знания пытаются размежевать области приложения (например, для этого вводится принцип арациональности), то впоследствии намечается тенденция замещения методологии науки социологией знания. Приверженцы социологии знания обосновывают это тем, что философия науки не может описать механизм производства знаний, процесс познания и механизм мотивации научного познания, не может ответить на вопрос о том, что движет научным познанием. Большой вклад в становление социологии знания внесли психоанализ, фрейдомарксизм, франкфуртская социологическая школа и другие направления в философии социологии и герменевтике. Здесь уже происходит переход за пределы социологии знания и формируется социология сознания. В этом же направлении работали и многие представители самой науки, выдающиеся ученые, например В. И. Вернадский. Выдвигается также положение о научном познании как о неединственном способе освоения мира и вообще познания (М. Хайдеггер, И.Т. Касавин).

Методология науки возникла как обслуживающее ее звено, выделилась из философии (прежде всего позитивистской) и поэтому во многих отношениях была позитивистски ориентирована.

Но в действительности тон развития задавала сама наука. Однако с начала XX в. в науке возникает ряд проблем, которые методология науки решить не в состоянии. После Второй мировой войны развивается социальная критика техники и науки. Техника и связанная с ней наука стали неуправляемыми, неспособными нести ответственность за результаты своей работы. Далее обнаруживается, что наука — это не просто нейтральная познавательная деятельность: как наука, так и техника опираются на некоторые ценности, связанные прежде всего с задачей овладения миром.

В этом смысле методология науки оказалась также ценностно ориентированной и в некотором отношении выполняла функцию нормирования научной деятельности и ее идеологического обоснования. Жесткая структура научной идеологии позволяла относительно легко квалифицировать факты познания и сознания в отношении их научности или ненаучности. Так, позитивную часть программы развития науки Т. Куна И. Лакатос обвиняет в психологизме. Аналогичные обвинения идут и в адрес психоанализа. Но вместе с тем утверждение, согласно теориям К. Поппера и И. Лакатоса, о том, что психоанализ автоматически квалифицируется как «не-наука», означает также кризис самой методологии науки и начало ее социологизации. Если классическая наука ориентирована на объект, вовне, «экстравертирована», то психоанализ представляет собой принципиальный поворот в мышлении и в ценностных ориентациях европейской цивилизации. В этом смысле психоанализ осуществляет поворот в самой структуре европейского познания, фокус психоаналитического мышления помещается уже не на объект и его преобразование, но на субъекта и организацию его самосознания. Если по отношению к теории Т. Куна понятие психологизма возможно и приемлемо, то по отношению к психоанализу оно уже не работает, поскольку он в принципе связан со структурами сознания, раскрывает объективированные структуры сознания, и его психология в целом социологична.

Таким образом, социологический подход к анализу знания и сознания мы попытаемся применить к психоанализу. Суть этого подхода можно свести к следующим положениям: всякое знание является актом или результатом работы определенного сознания; всякое сознание и знание ориентировано на другое сознание, т. е. оно формируется в ситуации напряженного социального диалога.

В отечественной социологии этот подход связан с именем М. М. Бахтина и применен им по отношению к исследованию языка и культуры. Данный подход в некоторых отношениях близок к социологии М. Вебера. Попытаемся, реконструируя социальную историю психоанализа, восстановить те социально-диалогические смыслы, которые несет психоаналитическое знание и сознание*. Соответствующий подход мы применим к анализу культуры, внутри которой развивалось психоаналитическое знание и сознание. Речь идет об анализе диалогических форм и понимании через это исторических условий и форм развития психоаналитического сознания.

На подготовку условий для возникновения и формирования психоанализа и вообще новой психотехнической культуры в Европе оказали влияние некоторые особенности развития европейской культуры. Начнем их рассмотрение с наиболее простых, заметных и известных вещей.

Со времен Ф. Месмера, т. е. в эпоху Романтизма, в Европе появляется новая гипнотическая традиция. Правда, до этого она тоже существовала, но лишь в этот период гипнотизм становится устойчивым, традиционным явлением и переходит в традиционную культуру, в частности во врачебную. В рамках этой практики было обнаружено следующее интересное и необычное для европейского сознания явление. После того как человек выходил из магнетического криза в бодрствующее состояние, он ничего не помнил о том, что с ним происходило. Появлялся и соответственно врачами и магнетизерами осознавался разрыв между двумя состояниями сознания. Одно состояние стали называть магнетическим, или гипнотическим, а второе — состоянием обычного сознания. В этом смысле стали говорить о двух видах памяти, возникало такое ощущение, как будто две личности находятся внутри одного человека. У первых исследователей этих явлений появилось мнение, что эти личности не могут перетекать друг в друга, что они принципиально различны в своей природе (Л.Шерток, Р. Соссюр).

В рамках этой оппозиции формировалась проблема бессознательного и интерпретировалось психотерапевтическое лечение. Наметившийся подход предполагал соединение этих двух состояний. Можно сказать, что и суть психоанализа состоит в соединении двух разорванных частей психики. Одну часть стали называть — бессознательное, а вторую — сознание. Постепенно психотерапевты одну из основных своих задач стали видеть в. переводе этой бессознательной части в сознание и отчасти наоборот.

Как мы уже говорили и будем говорить в дальнейшем, за этим обнаружением разрыва сознания, психики или души внутри отдельного индивида стоит некоторый фундаментальный разрыв или расчленение сознания на уровне всей европейской культуры. Этот разрыв образуется самим процессом развития культуры, так что можно сказать, что фрейдовское бессознательное создает сама культура в результате процессов ее рационализации. А индивид, как микрокосмос внутри макрокосмоса культуры, отображает этот разрыв или вообще состояния сознания, которые культура продуцирует.

А теперь зададимся следующим вопросом: почему все же этот разрыв окончательно осознается в рамках медицины? Или почему психоанализ как обшекультурное явление возникает внутри медицины? Именно в медицине, а не в педагогике, не в инженерии, не в рамках европейской религии, не в уже существовавшей в то время академической психологии?

Вероятно, зарождение психоанализа внутри медицинской практики совершенно не случайно. Не случайно и то, что именно здесь наиболее обостренно и продуктивно начинает обсуждаться проблема бессознательного у человека. Но в рамках психиатрии, в психиатрии новейшего времени проблема бессознательного встает в иной плоскости, чем в других областях, и ставится уже подругому, чем в прошлые времена.

Почему же нс религия? Как мы уже говорили, к этому времени окончательно разрушается католическая психотехническая культура. Этот процесс оказал первостепенное влияние на деятельность романтиков, осуществлявшуюся в рамках протестантизма. К концу XIX в. вместе с разрушением католической веры, сакральных католических заповедей разрушается и культура изживания, катарсиса. Эта старая, долго и верно служившая Европе психотехника уже не работает. Европейская культура рационализируется и становится односторонней, человеческая душа принимается теперь в расчет только в одностороннем порядке.

Происходит быстрое угасание старых культов и авторитетов, к концу XIX в. они окончательно замещаются идеалами научной рациональности. Наука превращается в основной авторитет, а страсть к познанию «объективного мира» — в одну из ведущих социально оцениваемых страстей. Из естественных наук вырастают технические, в философии классический рационализм сменяется позитивизмом. А позитивизм перерастает в прагматизм, и это перерастание знаменует переход к значительно более определенной, чем прежде, рефлексии научного познания. Эта проблематика возвращает к анализу человеческих целей и более глубокому осознанию желаний человека и задач, которые он себе ставит. И в этом рационально упорядоченном мире наук медицинские науки всегда были прагматическими, непосредственно связанными с медицинской практикой и никогда далеко от нее не отрывались, но занимались прежде всего актуальным обслуживанием медицинской практики, исследовали те проблемы, с которыми она сталкивалась.

Кроме того, медицина, вероятно, всегда меньше других, особенно гуманитарных, наук была связана с идеологией. Врач в любой культуре, при любой власти остается прежде всего врачом и оценивается по результатам своей практики. Врач — это специалист по здоровью человека. А свое здоровье человек конца XIX— начала XX в., давно потерявший веру в Бога, в загробную жизнь и поэтому стремящийся получить все возможные удовольствия от жизни, очень ценит.

Наконец, врач, в отличие от других профессионалов, обязан учитывать индивидуальность, личность человека. От этого зависит успешность лечения. Индивидуальный подход нужен как телу, так и душе. Тем более это важно для психиатра. Индивидуальный подход к заболеванию, знание истории болезни, собирание анамнеза являются элементарными правилами. Приходя к психиатру, пациент надеется быть понятым как индивидуальность. Так что в медицинской практике, в отличие от многих других, индивидуальный подход к человеку был заложен в традиции.

Есть еще одна особенность врачебной деятельности, которая способствовала возникновению психоанализа именно в рамках практической медицины. Врач, в отличие от других специалистов и ученых того времени, например, академических психологов, которые работали скорее с некоторыми элементами человека, искусственными препаратами, работает с живым человеком. Его деятельность нацелена на практический эффект и, в отличие от академического физиолога или психолога, врач работает с конкретной субъективной жалобой своего пациента, конкретным симптомом и синдромом.

Поэтому врачебное познание опирается на два ряда фактов: на субъективные ощущения человека, его жалобы на различные боли и недомогания и на объективное наблюдение симптомов, объективные регистрации и измерения параметров функционирования организма. Симптомы болезни в медицинской науке объективно описаны, так же как и соответствующие этим симптомам субъективные ощущения. При постановке диагноза, в принципе, эти два ряда фактов должны совпасть.

Другими словами, врач при диагностике и в процессе лечения должен попеременно занимать то объективную позицию, то позицию субъективных ощущений пациента, то рассматривать болезнь извне, то выслушивать ее описания пациентом, становясь на его позицию. Врачебное знание в целом образуется из совмещения двух этих типов знания. Знание, на основании которого врач принимает решение, — результат сравнения этих двух типов знания, этого внешнего и «внутреннего» видения, их анализа, и на этой основе построения нового знания.

Такое знание принципиально отличается от знаний классической науки, так же как научный опыт в этом смысле отличается от практически врачебного. И именно в рамках такого двухпозиционного знания и деятельности, на их основе и мог возникнуть психоанализ как совершенно новый тип познания, опирающийся как на объективное исследование, так и на понимание субъективных состояний. Прежде всего именно в рамках такого способа получения знания по-новому осознается феномен истерии, при которой объективные данные о функционировании организма в норме, но человек испытывает боль или, например, находится в состоянии паралича. Поэтому многие психиатры считали истерию «великой симулянткой», а истериков просто лжецами. И действительно, истерия никак не укладывалась в естественно-научную картину мира врачей. 3. Фрейду же за симптомами истерии открывается нечто большее, чем медицинский синдром. Исследуя истерию, он открывает вытесненную душу европейского человека, скрытую внутреннюю жизнь души, о которой истерик ничего не знает, но которая является причиной его болезни. Здесь начинается полемика с традиционной психиатрией, здесь же и открывается собственный пугь Фрейда.

Проблема истерии осознавалась в современной ему психиатрии как психосоматическая, как проблема связей душевных и телесных явлений. В Новое время она сформулирована Декартом в форме проблемы отношения души и тела. Сама постановка этой проблемы явилась реакцией на определенное состояние европейского сознания. Для Декарта на уровне рефлектирующего философского мышления субстанции тела и души фиксировались как принципиально различные и непроникающие друг в друга. Новоевропейский человек живет своим разумом, тело же к этому разуму никакого отношения не имеет. Новоевропейский разумный человек стремится полностью овладеть телом, сплошь контролировать телесные проявления. С развитием разума процесс контроля все более усиливается, а вместе с этим усилением растет раскол тела и души, тела и ума.

С этих пор культура развивалась так, что разрыв между телом и душой продолжал углубляться. Вместе с тем отношение между душой и телом оставалось важнейшей проблемой теории познания и философии вообще, вплоть до Фрейда. Интерес к этой проблеме прямо связан с интересом врачей к исследованию истерии.

Ведь истерия, истерический симптом находятся как раз «между телом и душой» и являются результатом их взаимодействия. Проблема истерии автоматически переходит в проблему соотношения души и тела. Но теперь это не абстрактная теоретическая, но конкретная, в частности медицинская, проблема. Традиционная медицина с этой проблемой уже не справляется, поскольку в возникновении истерических симптомов повинна также и душа. И психоанализ быстро выходит за пределы медицины и обнаруживает проблему истерии как общекультурную проблему. Теперь истерию открывают как феномен культуры, символ состояния и характера развития культуры.

Так, на рубеже веков встретились две старые проблемы, проходящие красной нитью сквозь всю европейскую историю: философская и медицинская, проблема отношения души и тела и проблема истерии. И именно благодаря исследованиям истерии интерес психиатров постепенно смещается от физиологии к психологии. Фрейд почти что завершает ряд этого смещения. Основной проблемой у Фрейда становится психология, объяснение и понимание истерии как психологической проблемы.

Теперь человеческая телесность понимается также и как сформированная психикой, человеческой культурой. В различных культурах обнаруживаются различные типы тела и формы отношения к телу. Появляется психосоматика — быстро развивающаяся область медицины. Так, проблема отношения души и тела из абстрактной философской превращается в проблему отношения человека к самому себе, отношения человека в культуре к своему телу. И оказалось, что в нашей культуре отношение к телу довольно репрессивное, а истерия — не просто медицинская, а обще культурная проблема. Исследование истерических симптомов открыло анатомию культуры, в которую пациенты были включены, а развитие психоанализа породило, в свою очередь, новый культурный процесс осознания. Теперь начинается процесс реабилитации тела и он приобретает массовый характер.

Анализ «культурного тела» продолжает А. Адлер, который начинает с исследования органического, телесного дефекта и постепенно приходит к пониманию социальных механизмов формирования человеческой телесности. Еще дальше идет В. Райх. Так тело постепенно возвращается в сознание европейского человека. В этом смысле психоанализ запускает совершенно новый психотехнический процесс в европейской культуре и порождает новую направленность осознания как массового явления, открывает и выносит наружу новый культурологический процесс.

Но для того чтобы стало возможным открытие психоанализа, необходимо было сделать еще один методический шаг, и чтобы увидеть его, рассмотрим еше некоторые особенности врачебной практики того времени. Что же представляет собой пациент частного психиатра конца XIX в.

Мы знаем, что это время стремительного развития капиталистического производства, быстрого разделения труда и отчуждения его от человеческой личности. Официальная культура становится все более рефлектированной, нормированной и рационально прозрачной. В этой ситуации быстро растет различение и разграничение приватного и публичного в человеческой жизни, причем растет так, что эта граница становится все более жесткой. Внутренний мир индивида резко обособляется от внешнего, публичного поведения. Этот внутренний мир превращается в самостоятельную приватную жизнь, даже в самостоятельного индивида внутри человека. Все это обособляет человека от других людей, индивидуализирует его изнутри. В этом смысле время Фрейда — это время «высшей точки индивидуализации» (А. Лоренцер). В таком расколотом сознании внутренние мотивы развиваются параллельно с внешними мотивами поведения, почти что независимо друг от друга. Этот процесс обособления легко переходит в невроз, в социальное, психическое и телесное страдание. Так, в европейской буржуазной среде производится (и рождается для самосознания) страдание, которое как социальная нужда встречается с врачебной частной практикой.

В процессе этой практики постепенно приходит осознание того, что снять это страдание можно только в результате определенного социального взаимодействия, социального общения между врачом и пациентом. Врач, встретившись со страданием и обнаружив его социальную природу, стремится артикулировать его, привести к словесному выражению, ищет пути для этого. Но эти пути находятся не сразу.

Пациента с обособленной приватной жизнью, с удвоенным сознанием встречает властный, авторитарный, уверенный в себе в результате побед медицины над многими телесными болезнями врач. А. Лоренцер, вслед за М. Фуко, акцентирует внимание на том факте, что власть, сосредоточенная в руках врача, к концу XIX в. в европейской культуре достигает вершины. Действительно, ранее врач не имел такой власти. Например, в средние века он не властвовал даже над телом, не говоря уже о внутреннем мире индивида. Основную власть над человеком удерживала в своих руках религия, в частности именно она заботилась о душе человека.

Начиная с эпохи Возрождения, власть эта постепенно начинает переходить к врачу. Особенно быстро процесс развивается в Новое время. Врач теперь наделяется административной властью, он может свободно вторгаться во внутренний мир больного. Вместе с ростом культурного значения научного знания образ врача трансформируется в образ «всезнающего естествоиспытателя». Какое-то время рядом с этим образом сосуществовал образ целителя-мага, но во времена Фрейда он окончательно подавляется властью науки.

Итак, в кабинете врача по нервным болезням встречаются два различных типа самосознания. Первая реакция врача на эту ситуацию — привычная авторитарно-властная. Но поскольку его пациентом теперь является самостоятельный, образованный, равный врачу в социальном отношении индивид и поскольку речь идет о его личном страдании, то он тоже претендует на некоторое знание о своей болезни. Этот пациент требует также особого уважения к его недугу. Но при этом он видит во враче все же представителя официального сознания и это не позволяет ему быть полностью открытым. Так создается ситуация борьбы между официальным и неофициальным сознанием.

Врач, чтобы соответствовать его образу в культуре, должен все уже заранее знать. Больной же по инерции старается скрыть свои истинные чувства и навязать свои представления о болезни врачу. Врач в свою очередь стремится отстоять свой авторитет и добиться от больного признания «правильной» точки зрения на болезнь. Ведь врач — это и определенная социальная позиция, определенный социальный статус. Но пациент тоже имеет некоторую социальную позицию и социальный статус (причем различный статус у себя дома, на работе и т. п.). Так что общение врача и пациента определяется их социальными характеристиками.

Хотя врач — это носитель официальной идеологии, определенная функциональная единица социальной структуры общества, но все же теперь именно врачебный кабинет — то место, где встречаются частное, единичное и общее социальной жизни и деятельности. В конце XIX в. в кабинете психиатра встретились приватное и официальное. В этом же кабинете Фрейд подводит приватное, индивидуальное под общее теории невроза. Таким образом приватному, скрытому, интимному дается способ артикуляции, оно приобретает способность словесного выражения. Учение об Эдиповом комплексе, например, дало совершенно новую, не существовавшую до сих пор форму переживания, артикуляции и изживания недоступного ранее опыта.

В этой ситуации традиционные отношения врача и пациента претерпевают кардинальные изменения. Например, пациентка И. Брейера Анна О. сама находит метод своего исцеления, инициатива переходит в ее руки. А врач предоставляет ей свободу самоопределения и самовыражения. И сам становится объектом этой свободы. Для того чтобы вывести новый опыт наружу, сделать его фактом официального сознания, была необходима некоторая социальная и культурная ценность, под которую можно было бы подвести этот опыт. Необходим был социальный и культурный рычаг и точка опоры, посредством которых можно было бы вынести новый опыт на всеобщее, публичное обозрение. Такой ценностью для Фрейда стала ценность здоровья, а рычагом — потребность людей в излечении, социальная нужда в новых методах лечения истерии. Медицинская практика стала тем социальным основанием, которое позволило поднять для всеобщего исследования новые пласты человеческого опыта. В рамках медицинских ценностей этот опыт вначале и осознается, и признается, и только затем постепенно переходит за границы медицины. Тогда на смену медицинским ценностям приходят более широкие научные ценности. Но вначале психоанализ опирался на социальную поддержку только внутри медицины.

В самом устройстве и тенденциях развития европейской культуры также можно найти причины и условия для достижения возможности нового сознания и признания его. Новое сознание защищается новой культурой сохранения врачебной тайны о личности пациента. Культура сохранения приватной тайны, обязанность се сокрытия наследуется врачом от священника. Безусловно, это способствовало большей открытости пациента.

Однако в это время материализм науки начинает окончательно уничтожать идеальное бытие, все превращается в материю и ее формы, в том числе и душа. Это, естественно, снижает напряжение сокрытия тайны и ее ценность. Рядом с этой идеологией идет развитие научного любопытства и естествен но-научного исследовательского интереса. Этот интерес резко снижает и смягчает унижение от личного признания путем превращения личного в общее. То, что попадает под ведение науки (а таковым становится весь мир и человек в нем), является общим, присущим всем людям. Так через проекцию в научную рациональность личное становится доступным для общего сознания. А поскольку пациентами Фрейда были люди образованные, то у них самих легко сформировался интерес к самоисследованию.

Нужно учитывать, что это время связано с кризисом классической идеологии, философии, с начатом кризиса классической научной рациональности. Такая ситуация способствовала развитию и углублению теоретических интересов врачей, в том числе и Фрейда. Научно-исследовательская ориентация врачебной науки, конкуренция, настойчивое стремление к новым открытиям определили интерес исследователей ко всякому новому опыту. Именно эта ориентация И. Брейера и 3. Фрейда способствовала тому, что новый опыт подвергается тщательному исследованию и проверке и превращается наконец в теорию социальных отношений индивида. Общая научная культура способствовала тому, что новый опыт лечения не остался просто искусством лечения, но сформировался в новый строгий метод, новую технику понимания и исследования сознания.

Так появляется новая опытная наука, отличная от традиционной объяснительной и доказательной посредством выдвижения гипотез, наука, ориентированная на понимание, осознание и развитие личности, т.с. наука эксплицитно психотехнически ориентированная. Она, по видимости, появляется на перекрестке науки, врачебного искусства и истерии, болезни человека и всей европейской культуры. Но истерия, как оказалось, это особая болезнь — болезнь сознания. А наука — это не просто познание, но также и техника, долгое время бывшая техникой овладения природой, техникой, организующей власть европейского человека над миром, но одновременно она была также и техникой воспитания и развития европейского сознания. И вот теперь это сознание встретилось с болезнью, которая оказалась превращенной формой самого этого сознания, болезнью, которая символизирует момент развития этого сознания. В точке встречи болезни и новоевропейского сознания начинает свое развитие новая европейская психотехника. Открывается новый цикл развития сознания.

Как известно, психиатрические исследования конца XIX в. прежде всего ориентировались на объективные методы науки. Наблюдения за психикой проводились через объективную регистрацию ее проявлений, т. е. извне. Психиатры конца XIX в., за редким исключением, не могли допустить, что, например, феномен бессознательного касается и их самих. Чаще всего они пишут о бессознательном так, «как будто бы у них самих бессознательного вовсе не было» (Шерток Л., Соссюр Р. Рождение психоаналитика: От Месмера до Фрейда. — М., 1991. — С. 218).

С одной стороны, это проявление инерции нашего сознания, инерции традиции и ее ценностей, но с другой — здесь просматривается и страх перед непонятным и неконтролируемым в своей собственной психике. Ведь такое обращение к пониманию себя может привести к необратимым последствиям. И какой врач, воспитанный в традиционном рациональном духе, согласился бы признать себя истериком?! Тем более, что грань между нормой и патологией надежно сохранялась и всегда оказывалась довольно устойчивой. Только постепенно, особенно в связи с распространением психоанализа, она начинает расплываться.

Хотя психологи уже хорошо знали о существовании бессознательного, даже занимались изучением его проявлений, но в общем не ставилась проблема понимания его структуры или способа его функционирования как некоторой сущности. Бессознательное чаще воспринималось как оппозиция организованному сознанию, как нечто хаотическое. Психологи видели в нем чаще всего процесс разрушения сознательного мышления, которое считалось единственной приемлемой моделью психической деятельности. В силу того что действительно такой страх был внутренне обоснован, бессознательное и связанный с ним непонятный и вызывающий тревогу опыт автоматически отторгался и ассоциировался чаще именно с патологией, хотя ведущие психиатры того времени знали или догадывались, что бессознательное существует и в нормальных психических состояниях, правда, под защитой сознания. И поскольку такой страх перед бессознательным в самом себе существовал как явление массовое, то это автоматически ограничивало опыт, бессознательное можно было безопасно наблюдать только в другом или в патологии.

А это прерывало опыт, разрывало его цикл и соответственно ограничивало возможности перехода к новому опыту и его обобщение. Именно Фрейд, перенеся исследование бессознательного на норму и на самого себя прежде всего, сделал исследование бессознательного непрерывным опытом. Опыт психологического понимания и исследования, полученный «на другом», и опыт, полученный «на себе», — это все-таки различные виды опыта. В конце XIX в. они мало соприкасались.

Так случилось, что лишь Фрейд не испугался заглянуть в себя, заняться самоисследованием, сравнить себя с истериком и даже признать в себе истерические симптомы. Тогда сомкнулись два ряда опыта: старый опыт объективного наблюдения и объективной регистрации симптомов и новый опыт самоанализа, исследования функционирования симптома на самом себе. Соприкоснувшись и интегрировавшись, эти два ряда опыта и породили психоанализ как новый тип познания, самопознания и психотерапии. Этот тип познания начал использовать двойственное видение, взгляд на психику извне и взгляд на психику изнутри. Соединившись, эти два типа видения и исследования породили новый опыт, которого раньше не было.

Здесь мы обнаруживаем еще один момент, касающийся объективных условий внутри самого устройства и социокультурной структуры медицинской практики, который способствовал возникновению психоанализа. Медицинская практика — это общение с больным в ситуации угрозы здоровью и даже жизни. И теперь мы обнаруживаем, что в этой ситуации пациент не просто значительно более открыт перед врачом, чем в других жизненных ситуациях. До конца быть открытым человек теперь уже объективно не может. Но ситуация врачебной помощи — это естественная ситуация, когда сознание регрессирует и в сторону врача направляются сильные эмоции, идущие из глубин личной истории пациента. Человек в ситуации нездоровья естественно чувствует себя ребенком по отношению к врачу, которому он теперь передает власть над собой, от которого ждет помощи и избавления от недуга, или, наоборот, продолжает и здесь, в кабинете врача чувствовать недоверие к людям, которое он испытывал всю жизнь.

Иными словами, ситуации лечения, ситуации общения больного с врачом являются объективными культурными ситуациями, когда естественно возникает перенос, т. е. проекция личного опыта на врача как на своего рода экран. В этом смысле медицинская практика была наиболее благоприятным условием для открытия переноса. Именно внутри этой практики постоянное ощущение переноса могло стимулировать самоанализ.

В этом смысле психология «другого» и психология «себя» — это разные психологии во многих отношениях. Прежде всего в том психотехническом смысле, что задача оказать психологическое воздействие на другого и задача оказать такое же воздействие на себя — это совершенно разные задачи. И вообще это различный опыт, который даже формулируется в различных понятиях. И психоанализ во многих отношениях формируется благодаря психологии «себя», т. е. через самоанализ и самопонимание.

Но, как мы видели, для Фрейда этот процесс самопонимания запустили объективные ситуации, в которые он был поставлен, ситуации понимания другого. Но запустив таким образом этот процесс самопонимания, обращения к себе, эти ситуации понимания другого, ситуации психотерапии все же остаются и запрашивают понимания. И тогда Фрейд опыт понимания себя переносит бб на понимание других. Таковы циклы понимания. Они сыграли важную роль в истории становления психоанализа, они существуют и в обучении психотерапевта сегодня и вообще характерны для развития сознания психотерапевта. Вероятно, такие циклы играют важную роль в развитии личности в целом.

Основные опытные данные, вошедшие затем в теорию Фрейда в качестве элементов, такие, как понятия бессознательного, бессознательной памяти, вытеснения, роли сексуальности в душевной жизни, значения сновидений и детских воспоминаний, существовали и раньше и были в конце XIX в. более или менее известны. Но они не рассматривались и не исследовались со стороны их связности, как целостная группа фактов. Фрейд смог осуществить синтез этого опыта и выйти за пределы в основном описательного подхода его предшественников благодаря преимуществу внутренней точки зрения, которая у него теперь появилась. Именно изнутри можно было собрать этот опыт, став на точку зрения его имманентного осуществления и переживания как опыта целостной человеческой души, вновь и вновь переживая его. Стало возможным заново его понять, и понять как единый опыт, как опыт одной личности, как опыт новоевропейского человека, а в связи с этим понять и трудности, с которыми он столкнулся.