Мода и нравственное чувство

Что порождает периодическую смену образцов культуры и массового поведения? Отчего мода захватывает разные стороны жизни человека? Как рождается стиль внутри моды?

Мода в работах современных философов и психологов рассматривается как сложный феномен, в орбиту которого включены важнейшие социальные, научнотехнические, экономические, культурные процессы в жизни людей (см.: Бердник Т. О.

Дизайн костюма. Ростов-на-Дону, 2000). Многие исследователи определяют моду как господство в рамках определенной культуры тех или иных вкусов, связанных со стилем жизни, обычаями и привычками поведения. Огромное воздействие оказывают на моду ценностные и практические установки людей.

По мнению М. Н. Мерцаловой, мода в строгом значении начала складываться во Франции в эпоху позднего Средневековья, когда в костюме стали появляться признаки, характерные для моды и составляющие ее сущность. Предпосылки для возникновения моды сложились объективно и отразили кардинальные изменения, произошедшие в политической, экономической и культурной жизни народов и государств конца XIII — начала XIV веков.

Мода может возникнуть только в обществе, где есть хотя бы минимальное излишество. В XVIII в. лишь немногие жилища имели ванную. Пищу готовили по-деревенски, на дровах или древесном угле. Только в XIX в. появилось газовое освещение. Но вот цивилизация набирает обороты. В конце XIX в. улицы некоторых столиц заливает электрический свет. Технический прогресс создаст определенные стили. Это сказывается на внутреннем устройстве жилища, его оформлении, на выборе предметов обихода.

«Мода отличается от обычая или, вернее, она представляет особенный род обычая», — напишет в 1776 г. английский экономист Адам Смит (1723−1790). (Смит Адам. Теория нравственных чувств. М., 1997, с. 195). А. Смит в «Теории нравственных чувств» (1759) отмечал влияние моды не только на одежду и мебель, но и на нравственность, музыку, архитектуру и подчеркивал особую роль в обществе элитарных слоев как объекта подражания для остального населения, что было связано с возрастанием роли буржуазии в современном ему обществе. Мода, по его мнению, захватывает не всех, а только людей, занимающих высшее положение в обществе. Легкость, изящество, обаяние, свойственное внешнему виду знатных людей, так же как богатство и великолепие их костюма, придают, так сказать, особенную прелесть любой форме их одежды. Пока формы эти употребимы ими, до тех пор они связываются для других с представлением о чем-то прекрасном и чарующем. Но стоит моде уйти, как и сама одежда или иной предмет теряют очарование и прелесть.

Здесь речь идет о таком явлении как скоротечность моды. Самый лучший костюм носится не дольше того срока, пока он в моде. Мода на мебель меняется менее быстро, поскольку мебель представляет собой веши более прочные и более ценные. Однако в целом за пять-шесть лет происходит полный переворот во вкусах. Произведения искусства сохраняют себя на больший срок. Например, изящное здание может признаваться таковым много веков. Песня, сохраняемая преданием, передается через несколько поколений. Великая поэма может жить столетия.

Обычай и мода, считает А. Смит, оказывают сильное влияние на понятие прекрасного. Английский экономист пытается понять, отчего складывается диктат моды. Есть ли, например, возможность указать на разумное основание, почему дорическая капитель должна лежать на колонне в восемь поперечников вышиной, почему ионический завиток должен венчать колонну в девять поперечников, а коринфский лиственный венец — колонну в десять поперечников? Установление подобных правил может быть объяснено только привычкой и обычаем. Так как глаза привыкли к определенным размерам, связанным с подобным украшением, то отсутствие этой связи их бы просто поразило.

Каждому архитектурному ордеру принадлежат свойственные ему украшения, перемещение которых не может не произвести дурного впечатления на человека, знакомого с правилами этого искусства. Некоторые архитекторы уверяют даже, что изящный вкус древних до такой степени верно выбрал украшения, свойственные каждому ордеру, что лучших и выбрать невозможно. Но если обычай установил какие-либо особенные правила для сооружений и если правила эти не безусловно плохи, то нет никакой причины заменять их другими, столь же хорошими и даже более изящными и приятными. «Человек показался бы смешным, если бы появился в обществе в костюме, который никто не носит, хотя этот костюм и был бы более удобен и приятен, чем тот, что освящен обычаем и модой. Таким же точно образом нам кажется неприличным отделывать наши квартиры иначе, чем это всеми принято, даже если бы новые украшения и заслуживали предпочтения» (там же, с. 196).

А. Смит отмечал, что в последние пятьдесят лет современного ему века музыка и архитектура испытали в Италии значительные изменения вследствие подражания оригинальным образцам некоторых великих художников. Квантилиан упрекал Сенеку в том, что тот испортил вкус римлян и осквернил суетными украшениями строгую мысль и мужественное красноречие. Саллюстию и Тациту делались такие же упреки, только в другом роде: говорилось, что они ввели в употребление слог, который, несмотря на свою удивительную сжатость, изящество, выразительность и даже поэтичность, был лишен простоты и естественности и давал знать о тяжелой работе, затраченной на его отделку.

Одного писателя восхваляют за то, что он сделал более утонченным вкус своего народа. А другого, допустим, Свифта, порицают за то, что он испортил вкус своего народа. Изящество Батлера уступило место простоте Свифта. Неукротимый пыл Драйдена и нередко утомительная и лишенная изящества правильность Аддисона не служат образцами, по словам А. Смита, между тем как постоянно стараются подражать силе и точности Поупа.

Обычай и мода оказывают влияние не только на произведения искусства. Они обусловливают и суждения о красоте. Какие разнообразные и противоположные формы принимаются за красоту в различных видах живых существ! Размеры, которые мы ищем в одном животном, противоположны тем, что нравятся нам в другом. Каждый вид животных в природе имеет свое устройство и особенную красоту, совершенно не похожие на устройство и красоту других видов.

Французский религиозный философ и филолог Клод Бюфье (1661−1737) установил, что красота каждого предмета вообще состоит в форме и в цвете, свойственных тому классу предметов, к которому он принадлежит. Поэтому красота каждой черты человека состоит в среднем удалении от неприятных черт, поражающих нас в наших ближних. Красивый нос, например, не должен быть ни слишком длинен, ни слишком короток, ни слишком широк, ни слишком узок: он должен равно отстоять от этих крайностей и отличаться от каждой из них менее, чем они отличаются друг от друга.

По мнению А. Смита, красота — понятие относительное. Самое точное и изысканное знание человеческой красоты совершенно бесполезно, чтобы судить о цветах, о лошадях или любом другом виде предметов. По той же причине в различных климатах, в которых разнообразие обычаев видоизменяет различным образом общие человеческие черты, понятия о красоте оказываются весьма различны. Красота мавританской лошади не похожа на красоту, ценимую в английской лошади. «Как непохожи понятия о красоте лица и тела человеческого у различных народов! Белый цвет кожи считается в Гвинее уродством, а толстые губы и приплюснутый нос принимаются за красоту; у некоторых народов уши, висяшие до плеч, вызывают восхищение. В Китае на женщину смотрят как на урода, если она обладает настолько большой ногой, что может ходить удобно. Некоторые американские дикари сжимают головы своих детей четырьмя дощечками, давят на еше нежные и гибкие кости, чтобы придать голове совсем квадратную форму. Европейцы удивляются подобным варварским обычаям, которыми некоторые миссионеры объясняют особенную неразвитость народов» (там же, с. 198−199).

И все-таки, вероятно, существуют какие-то общие критерии красоты. Гладкая поверхность нравится нам больше, чем шероховатая, и разнообразие больше, чем однообразие. Однако обычай и мода оказывают такое сильное влияние на наши понятия о прекрасном, что трудно предположить, чтобы нравственные чувства находились в полной зависимости от них. По мнению А. Смита, ни обычай, ни мода не в состоянии оправдать такие черты и такое поведение, как у Нерона или Клавдия. Первый всегда будет вызывать к себе ужас и отвращение, а второй — презрение и насмешку. Создаваемые воображением представления, от которых зависит чувство прекрасного, весьма тонки и нежны. Они легко видоизменяются привычкой и воспитанием. Между тем, как считает английский экономист, нравственное чувство, служащее источником уважения и порицания, покоится на самых сильных страстях человеческой природы: их можно исказить, но нельзя полностью извратить.

Всегда ли мода соотносится с представлением о нравственности? Здесь А. Смит находится в состоянии известного обольщения. Мода доходит иногда до того, что дает выход некоторым порокам и поднимает на смех некоторые добродетели. В царствование Карла II на распутство и бесчестие смотрели как на признак прекрасного воспитания. По понятиям того времени, эти пороки считались неразрывно связанными со щедростью, прямодушием, великодушием, и в них видели своего рода ручательство, что преданный им человек отличается цельностью и далек от смешного пуритантизма. Строгие нравы, порядочное поведение влекли за собой подозрение в лицемерии и подлости. Поверхностные умы восхищаются пороками знатных людей. Пороки эти тесно связываются такими умами с блеском богатства и даже со многими высокими добродетелями, которые они любят приписывать выше них поставленным людям, например, с любовью к независимости и свободе, с прямодушием, щедростью, человеколюбием. Добродетели обыкновенных людей — бережливость, трезвость, трудолюбие, уважение к закону, напротив, представляются им чем-то пошлым и неприятным: они связывают их в своем воображении с жалкими условиями, в которых чаше проявляются эти добродетели, и со многими пороками, такими, как злость, ложь, плутовство, которые вызываются, по их мнению, этими условиями.

Различные эпохи и различные страны тоже оказывают влияние на нравы людей и видоизменяют их мнения о хороших или дурных сторонах того или иного душевного качества, смотря по обычаю, существующему в этом отношении в данной стране в данную эпоху. Так степень вежливости, столь высоко ценимая в Англии, может была бы принята за низкопоклонство в России или за грубость во Франции. Таким же образом та степень бережливости и умеренности, которая была бы принята за чрезмерную скупость польским дворянством, может приниматься за крайнюю расточительность гражданами Амстердама. В каждую эпоху и в каждой стране поведение более всего уважаемых людей принимается за мерило, с которым сравнивают вообще все добродетели и нравственные качества. У образованных народов добродетели, основанные на человеколюбии, находятся в большем почете, нежели добродетели, основанные на умеренности и самообладании. У грубых и варварских народов, напротив, добродетели, основанные на господстве над своими страстями, пользуются большим уважением, нежели добродетели, зависящие от человеколюбия.

Благосостояние и безопасность, господствующие в эпохи цивилизованности и культурности, предоставляют мало случаев для воспитания презрения к опасностям и терпимости к тяжелому труду, голоду и страданиям. В таких условиях легко бывает избегнуть бедности, а презрение к богатству даже перестает считаться добродетелью. Воздержание от удовольствий становится менее необходимым, а человеколюбию открывается большая свобода для развития и для удовлетворения различных его проявлений.

Совсем иной образ жизни у диких и варварских народов. Говорят, отмечает А. Смит, что североамериканские дикари при любых обстоятельствах сохраняют невозмутимое хладнокровие и считают малодушием обнаружить хоть на минуту, что они побеждены любовью, горем или негодованием. Они удивляют европейцев своим мужеством и самообладанием. Можно было бы подумать, что в этой стране, где все люди равны по званию и богатству, браки совершаются без всяких затруднений и что они заключаются не иначе как по взаимному соглашению. А между тем все они без исключения устраиваются через посредство родителей: молодой человек считал бы себя обесславленным, если бы выказал хоть какое-нибудь предпочтение одной женщине перед другой и если бы не выказал совершенного равнодушия как к невесте, так и к сроку заключения брака.

Как бы продолжая аналитические оценки А. Смита, другие, и более поздние, авторы приводят новые сравнительные характеристики. Так, живость и воодушевление, обнаруживаемые французами и итальянцами в разговоре о самых обыкновенных предметах, поражают всех иностранцев, которым случится увидеть их. Молодой французский дворянин, которому отказали в ходатайстве о получении полка, в состоянии заплакать, не краснея, в присутствии всего двора. Итальянец обнаруживает больше волнения, когда его приговаривают к штрафу в двадцать или тридцать шиллингов, чем англичанин, которому читают смертный приговор.

Или такое вот заключение, соединившее в себе подходы исторический и профессиональный: «Ужасно, когда Онегина рисуют в кюлотах и чулках на балу. Это все равно что нарисовать его в телогрейке и шапке-ушанке, он мог быть только во фраке и светлых или белых панталонах. Дело в том, что Онегин — денди, если сгустить краски, он не просто франт, а, можно сказать, утонченный панк того времени. Дендизм — это некое шокирование публики — был свойствен и Пушкину; по воспоминаниям, один раз он явился на бал в черном фраке, что было вызовом, так как почти до конца 30-х годов XIX века черный был исключительно цветом траура. А белые панталоны навыпуск во время действия первой главы романа, в 1819 году, еще считались чудовищным неприличием.

А женская мода сменялась стремительно, каждый месяц, радикальные же ее изменения произошли в 1820 году. К сожалению, для меня, потому что «Я» очень люблю моду античную (конца XVIII — начала XIX века, когда талия была под грудью и носились полупрозрачные, по тому времени невероятно эротичные дамские платья. Надевая их, дамы учились заново ходить, потому что туфли были без каблуков, почти как у балерин, и наступать им приходилось на носочек. А в 1820 году талия вернулась на свое место и к 30-м годам стала осиной. Но «Я* с удовольствием „одевал“ барышень Лариных по прежней моде. Такое могло быть потому что в провинции все-таки не выписывали журнал „Вог“, издававшийся с начала XIX века». (Дм. Бслюкин. «Нс все в картине должно быть расшифровано», Л Г, 2008, № 29).