Эпопея «Солнце мертвых» (1923)

Эта книга — не воспоминания и тем более не публицистическое эссе, какими были «Окаянные дни» И. А. Бунина или «Последний дневник» 3. Н. Гиппиус. Хотя повествование в ней ведется от первого лица, неверно полностью отождествлять автора и рассказчика. Лучше всех жанр определил сам Шмелев, назвав книгу эпопеей, т. е. предельно широким повествованием о судьбе парода, страны, истории, Космоса в годину великих испытаний. Солнце — источник жизни и радости — превратилось в «солнце смерти»: «Солнце все выжгло». Оно, а с ним и жизнь, совершает «круг адский», «круг смерти», «последний круг». Метафора пустыни, образы дачи-калеки, лачуг-сирот, «пшеницы с кровью», руки, пишущей на стене Куш-Каи (библейская реминисценция на тему Валтазарова пира), в сочетании с многочисленными рассказами о смерти персонажей подготавливают апокалипсический образ крушения мира:

" Никто не прилет из далей. И далей нет. И пот выглянет на миг солнце и выплеснет бледной жидкостью. Бежит полоса, бежит… и гаснет. Воистину — солнце мертвых!.." .

Рассказчик воспринимает свою жизнь и происходящее как наказание за грехи интеллигенции, не уважавшей сотворенной Богом жизни и самонадеянно взявшейся за ее изменение. При этом выявляется второе значение заголовка: солнце — надежда для мертвых, надежда на воскресение.

" «Солнце мертвых» , — писал И. А. Ильин, — с виду бытовое, крымское, историческое, таит в себе религиозную глубину: ибо указует на Господа, живого в небесах, посылающего людям и жизнь, и смерть" '.

В первой главе герой-повествователь сдал властям вместе с другими книгами и «маленькое Евангелие» и потому чувствует себя так, «словно и Его я предал». Но к концу книги сознание героя меняется:

" Коснулся души Господь — и убогие стены тесны. Я хочу быть под небом — пусть не видно его за тучами. Ближе к Нему хочу… чуять в ветре Его дыхание, во тьме Его свет увидеть" .

Писатель нашел способ художественно убедительно показать, как произошла эта метаморфоза. В главе с характерным названием «Жива душа!» татарин приносит рассказчику подарок. Знаменательно, что христианин Шмелев сделал мусульманина проводником Нагорной Проповеди любви к людям. Тем самым писатель утверждает, что над людьми разных вер светит одно Солнце. К концу эпопеи рассказчик, пережив ряд сомнений и искушений, говорит словами христианского Символа Веры: «Чаю Воскресения Мертвых!», и уже от себя добавляет: «Я верю в чудо! Великое Воскресение — да будет» .

Жанр эпопеи обусловил многообразие стилистики книги. В пей говорят, жалуются, стонут, философствуют самые различные люди, вместе составляющие Россию. Диапазон языка колеблется от просторечия до высокого стиля Библии, от бытовой лексики до политических инвектив.

Роман «Лето Господне» (1933;1948)

Название книги взято из Библии — как говорится в Евангелии от Луки (4:18−19), Христос видит свою цель в том, чтобы «проповедовать лето Господне благоприятное», т. е. спасение человечества. Две первые части романа построены по принципу замыкающегося календарного круга: от весны до весны. И лишь в третьей части круг не завершен: начавшись с мая, время повествования обрывается зимой, что соответствует атмосфере скорби, пронизывающей заключительные главы книги.

В первой части с характерным названием «Праздники» малыш воспринимает тварный мир, или, как он сам говорит, «Господню благодать». Как на полотнах И. И. Машкова и Ф. А. Малявина, встают перед читателем картины торговых лавок, товаров:

" Стоят короба снетка, свесила хвост отмякшая сизая белуга, икра в окоренке красная, с воткнутой лопаточкой, коробочки с копчушкой. От закусочных пахнет грибными щами, поджаренной картошкой с луком; в каменных противнях кисель гороховый, можно ломтями резать. С санных полков спускают пузатые бочки с подсолнечным и черным маслом, хлюпают-бултыхаются жестянки-маслососы, — пошла работа! Стелется вязкий дух, — теплым печеным хлебом" .

В главе «Яблочный спас» лабазник Крапивкин называет сорта яблок:

" Вот белый налив, — «если глядеть на солнышко, как фонарик!» — вот ананасно-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка" .

Не менее живописны описания еды, например в главе «Масленица» :

" За ухою и расстегаями — опять и опять блины. Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой… наважка семовершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой… блины молочные, легкие, блинцы с яичками… еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой… желе апельсиновое, пломбир миндальный — ванилевый…" .

Шмелевский герой, открывая мир предметов, в обычной свекле увидит «кроваво красный арбуз», в соленых огурцах — золото. Даже битые скорлупки от яиц необычны: «Розовые, красные, синие, желтые, зеленые… — всюду, и в луже светятся». Да и сама лужа — чудо: «в полдвора», вся «голубая… и солнце в ней». Столь же наглядно, осязаемо реально воспринимается капель («за окном, как плачет»), снег («как толченые орехи или халва»), лед — «сахар», «золотое и голубое утро». Чудо, что «запел-зажурчал» чижик зимой. Чудо, что старая кобыла Кривая сама останавливается там, где много лет назад останавливалась умершая бабушка. Чудо — воробьи («хочется покачаться с ними»). Юный герой ощущает свое родство с миром, всеединство людей, зверей, природы. В чувстве такого всеединства, согласно Шмелеву, заключена важнейшая особенность русского национального характера. Церковные праздники воспринимаются героем (да и самим писателем) не как исторические воспоминания об ушедшем прошлом, а как сегодняшняя жизнь: «Кажется мне, — говорит рассказчик, — что и на нашем дворе Христос. Мне теперь ничего не страшно… потому что везде Христос». Своего рода итогом первой части являются авторские слова, в которых Шмелев, дистанцируясь от своего героя, с высоты своих прожитых лет говорит:

" …Тогда всё и все были со мной связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на «убогий блин», до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном" .

Тема всеединства продолжается во второй части книги «Радости». Автор по-прежнему настойчиво говорит об одухотворении материи. Слово «живое» — своего рода лейтмотив второй части книги, но живыми вещи и явления природы делаются только в том случае, когда с ними соприкасаются хорошие люди.

Беглые портреты окружающих мальчика людей давались автором уже в первой части книги. Во второй и третьей характеры взрослых раскрылись во всей полноте, обусловливая формирование внутреннего мира ребенка. Отец мальчика Сергей Иванович, приказчик Василий Васильевич Косой, праведник старик Горкин — при всей разнице их индивидуальностей и социального положения — являют единый национальный тин русского человека-христианина. Эта типичность подчеркнута введением в книгу десятков персонажей из народа, как и главные герои, наделенных широкой душой и щедрым сердцем. При этом писатель не скрывает, что многие из них подвержены национальному недугу: отравляют себе жизнь пьянством. Но главное для Шмелева не это, а то лучшее, что песет в себе человек. Талантлив и совестлив рыбак Денис, признанный знаток реки, с риском для жизни поймавший сорванные половодьем барки. Виртуозно укрепляет на луковке церкви щит подвыпивший Ганька-маляр. Удивляет своим искусством повар Гаранька. Не хуже Шаляпина поет протодьякон Примагентов, от звука голоса которого сотрясаются и лопаются стекла в окнах. Па мгновение входят в повествование солдат-инвалид Махоров, Петька-гармонист, банные мойщики и прачки или молодой пастух Ваня, от игры которого на рожке сердце заходится. Не раз покажет писатель, как участие в церковных праздниках преображает этих людей, дает им подлинное счастье: «Грязные у них руки, а лица добрые, радостно смотрят на хоругви, будто даже с мольбой взирают» — осмысляет свои впечатления ребенок-рассказчик.

Именно во второй части показано начало формирования у героя понятия жизни как крестного хода, а радость жизни осложняется раздумьями о смерти. Третья часть — «Скорби» — довершает эти раздумья. Характерно, что в авторской речи ни разу не употребляется слово «умирать». Сергей Иванович «готовится уходить», «отходит», «благословляет остающихся» (глава «Благословение детей»). Он просит прощения у Бога (глава «Соборование»), что, как и само святое действо, предполагает или возвращение к жизни, или уход «туда». Над постелью умирающего читают отходную, да и сама его смерть — лишь кончина земного бытия: «Господи, неужели умирает» ., вот сейчас, там?.. И скорбный, будто умоляющий голос батюшки говорит мне — отходит" . Настойчиво подчеркивается писателем мысль о единстве отошедших и живых. Сергей Иванович «ушел» к не раз упоминаемой и сохраненной в памяти многих бабушке Устинье, к своему отцу. Сыну Ивану он передал фамильную икону Пресвятой Троицы. По сути, вся книга Шмелева — доказательство единства прошлого, настоящего и будущего.

В «Лете Господнем» в полную силу проявился талант Шмелева — художника слова. Выше уже приводились замечательные описания-перечни лавок, еды, явлений природы, людей. В них содержится неповторимый колорит начала века. Не менее красочен писатель при передаче языка своих персонажей. Люди из народа много и охотно употребляют пословицы, поговорки, прибаутки, часто связанные с народными приметами: «У Бога всего много»; «Пришел Пост — отгрызу у волка хвост»; «Перелом поста — щука ходит без хвоста»; «Подошли Спасы — готовь запасы»; «Варвара-Савва мостит, Никола гвоздит». И персонажи, и рассказчик умеют найти яркие, порой грубоватые определения тех или иных действий, предметов: яблоко «маслится», женщина толстая и «сырая», лошадей «тпрукают», на санках «рухаются» с гор. Шмелев донес до современного читателя подробности колядования, катаний с гор, игры «в блина», состязаний купающихся в проруби. В «Лете Господнем» множество песен. Особый пласт составляет церковная лексика, что придаст повествованию возвышенно духовное содержание. Вместе с тем Шмелев настолько тесно соединяет старославянизмы с бытовой лексикой, что ему удается избежать всякой велеречивости. Можно сказать, что сакральное у него обытовлено, а быт одухотворен.