Несколько замечаний об историческом романе

РефератПомощь в написанииУзнать стоимостьмоей работы

Аналогичные явления исследователь видит и в других литературах: в немецкой — Виллибальд Алексис, в итальянской — Алессандро Мандзони. В русской литературе это историческая повесть Александра Пушкина, который также создает «историческую повесть со средним героем в качестве главного героя и исторически значительными фигурами как эпизодическими явлениями фабулы». И он также вводит своих средних… Читать ещё >

Несколько замечаний об историческом романе (реферат, курсовая, диплом, контрольная)

Выше было отмечено, что для исторического романа стимулирующую роль играло понимание исторического (а также народного) как специфически характерного, способного равноправно представлять данную эпоху или данный народ (русский народ) в ряду других эпох и народов:

«С первых же шагов наша историческая повесть должна была отвечать, помимо литературных требований, еще и па требования этой „народности“: она должна была во всех смыслах быть патриотической, т. е. убеждать нас в том, что наша русская народность обладает тем же богатым духовным содержанием и теми же внешними красотами, которым мы так привыкли удивляться в исторических романах из жизни нам чуждой»^[1].

Реализация установки на национально-характерное открывала практически неограниченное поле изображения народных и исторических типов, нравов, обычаев, сцен, происшествий. Эта тенденция экстенсивная, она переросла романтизм, хотя и вышла из его лона. Но и выйдя из романтизма, исторический роман долго нес на себе его родимые пятна. Черты романтической определенности могут быть зафиксированы в особенностях конфликта или, по крайней мере, в его элементах и «осколках».

Возьмем для примера роман Н. А. Полевого «Клятва при гробе Господнем» (1832). Видное место этого произведения в русской исторической беллетристике было отмечено еще Н. А. Котляревским, подчеркнувшим, что роман, превосходивший многие модные сочинения Загоскина или Лажечникова, «не был оценен в свое время по достоинству»:

«Ни один исторический роман не давал такого разнообразия бытовых картин, как роман Полевого. Князья, их бояре, стража, крестьяне, мещане, купцы, воины, послушники, монахи, странники проходят перед нами, не нарушая единства действия и торопя завязку или развязку основной интриги»^[2].

Это соответствует авторской установке — дать не скованный главным сюжетом поток событий, не роман даже, а исторические сцены (вслед за популярной у нас драматической трилогией французского писателя Луи Вите), «историю в лицах»:

«Воображаю себе, что с 1433-го по 1441-й год я живу на Руси, вижу главные лица, слышу их разговоры, перехожу из хижины подмосковного мужика в Кремлевский терем, из собора Успенского на Новогородское вече, записываю, схватываю черты быта, характеров, речи, слова и все излагаю в последовательном порядке, как что было, как одно за другим следовало: это история в лицах…»^[3]

Тем не менее экстенсивность исторического бытописания у Полевого относительная. При всей нескованности событийного потока, калейдоскопичности сцен и описаний романист позаботился и об объединяющем начале, которое он нашел в Гудочнике, вымышленном, таинственном персонаже, проходящем через все действие. Гудочник одержим своего рода идеей фикс — восстановить власть суздальских князей, в чем он поклялся «при гробе Господнем» (обстоятельство, отраженное в названии романа).

Показательно, что Бестужев-Марлинский в программной статье об историческом романе придал этому таинственному лицу принципиальное значение. Полевой понял, что для исторического романа мало верности сцен и характеров, и он «вдунул в них самую поэтическую» идею:

«Он обвил пружину действия вокруг таинственной особы Гудочника, который является везде, говорит всеми языками, все знает, все выведывает, всех подстрекает… Какая высокая романтическая мысль была изобразить человека, отдавшего в жертву все радости жизни, все честолюбие света, даже надежду за гробом, — преданности! Стремясь к цели, он топчет и людей и совесть, обманывает, лицемерит, похищает документ, рассылает ложные приказы, восставляет брата на брата, но он выкупает все это жаркою, бескорыстною любовью к пользам детей своего государя»^[4].

Марлинский сам и объяснил, в чем заключена «прекрасная романтическая мысль» этого персонажа, — в экстраординарности, в сверхчеловеческой степени воли и усилий, в явной моральной двузначности: переплетении пороков с достоинствами, подвигов с преступлениями. Наконец, в резком отклонении от устремлений большинства соотечественников и от самого хода событий. Следует иметь в виду, что Гудочник задался целью восстановить удельное княжение тогда, когда Россия вступала в эпоху централизованного монархизма: «Горе тому, — сознает Гудочник, — кто обрек себя на сопротивление судьбам Его, — горе и гибель, и не будет благословения на делах и начинаниях его!»^[5] Такой высокости и одновременно исторической бесперспективности устремлений Гудочника Марлинский также придавал принципиальное значение:

«Вы будете уважать его за неподдельную, за непоколебимую твердость, и если не полюбите его, то будете сострадать с ним в тяжкой и напрасной борьбе, им предпринятой, — напрасной, ибо он замыслил побороть время, подъемля из ничтожества разбитый им порядок уделов; тяжкой, ибо сам видит тщету своих дум и козней»^[4].

Словом, перед нами тоже род отпадения, но на этот раз от самого времени, от Истории. В конце романа возникает сравнение Гудочника с сумасшедшим во всей романтической высокости и двузначности этого понятия:

«Василий Георгиевич, говоря однажды с Шемякою о Гудочнике, заключил словами: „Впрочем, мне казалось иногда, что едва ли он не помешался немного“. Шемяка задумался, но не сказал ни слова, ни да, ни нет. Не хотел ли он спорить с суздальским князем из вежливости, или сам так же думал, — не знаю. Впрочем, люди нередко называют сумасшествием то, что выходит из обыкновенного круга дел и событий. Таковы люди — были и будут…»^[7]

Последние, завершающие, строки романа принадлежат уже повествователю, и они были бы уместны в любой романтической повести из современной жизни, скажем, в «Блаженстве безумия», «Эмме» или «Живописце» того же Полевого.

Гудочнику до некоторой степени соответствует в романе М. Н. Загоскина «Аскольдова могила» (1833) такой персонаж, как Незнакомый, таинственный бунтовщик, «надменный сын погибели». Он также идет наперекор потоку времени — мечтает восстановить древнюю славянскую вольность века Рюриковичей — и терпит поражение. Он сражается за проигранное дело, и его особые отношения с Историей сообщают ему черты демонического отпадения.

Прообразом же подобных персонажей в русской исторической беллетристике была Марфа-Посадница в повести Н. М. Карамзина «МарфаПосадница, или Покорение Новагорода» (1803) при всем общем несходстве художественной концепции этой повести и, скажем, романов Полевого или Загоскина. Тем самым мы вновь нащупываем одно из зернышек романтической поэтики, завязавшихся еще в лоне предромантизма.

В повести Карамзина с самого начала заявлено моральное и этическое равенство борющихся сторон: Москвы и Новгорода, приверженцев централизованной власти и региональной вольности, Ивана III и Марфы Борецкой. Каждый из борющихся по-своему прав. Повествователь с замечательной объективностью возвышается над ограниченностью обоих лагерей, что не раз отмечалось исследователями^[8]. В предисловии к повести дается программное рассуждение ее вымышленного издателя:

«Мудрый Иоанн должен был для славы и силы отечества присоединить область Новогородскую к своей державе… Однако же сопротивление новогородцев не есть бунт каких-нибудь якобинцев: они сражались за древние свои уставы и права…».

Исследователи отмечают, что это рассуждение предвосхищает известные слова Пушкина по поводу трагедии Н. А. Погодина «Марфа, Посадница Новгородская»:

«Драматический поэт — беспристрастный, как судьба — должен был изобразить… отпор погибающей вольности, как глубоко обдуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Его дело воскресить минувший век во всей его истине»^[9].

Объективность Карамзина связана с установкой на национально-значительное, хотя оно понимается еще в рационалистическом духе как обобщенно-всечеловеческое. Дескать, мы не хуже других, и у нас, как и в Западной Европе, были достойные внимания столкновения партий, борьба высоких принципов и идей. Западноевропейский, а точнее, античный колорит «новгородской повести» отмечен А. М. Скабичевским, автором очерка «Наш исторический роман в его прошлом и настоящем»:

«Перед нами словно будто не Новгород, а какая-то древняя республика, и, читая цицероновское красноречие московского боярина князя Холмского и затем Марфы, вы совершенно забываете, что такие великолепные речи говорились на новгородском вече, а нс в Капитолии». Но «в общем взгляде на изображаемое историческое событие», добавляет критик, Карамзин «старается сохранить полное беспристрастие»^[10].

Однако при всем равноправии сторон одна из них, а именно МарфаПосадница, получает все же некоторое преимущество. Получает в силу положения в коллизии — как человек, борющийся с более могущественным и заведомо уверенным в победе противником. У Марфы — преимущество обреченности, высшей отваги и дерзкого вызова, причем вызова отнюдь нс только московскому государю (это не дало бы ей никаких преимуществ в смысле высокой трагедийности), а самому ходу времени. Перед нами вновь отпадение от самой Истории. Новгородцам «должно было предвидеть, что сопротивление обратится в гибель Новугороду, и благоразумие требовало от них добровольной жертвы», — заявлено в том же предисловии «издателя». Марфе свойственно поступать вопреки «позорному благоразумию» — и личному, и историческому.

Некоторые моменты ее жизненной судьбы невольно предвосхищают таинственного Гудочника: торжественная клятва Марфы, изменчивость народной любви и поддержки и т. д. Сама принадлежность к новгородцам — значащий фактор и в романе Полевого: «Кровь новгородская явно играет в нем», — можно сказать о Гудочнике словами «предисловия» повести Карамзина. Марлинский писал о Гудочнике в упомянутой статье: «Вспомнив, что ему, как новогородцу, не мудрено было враждовать против Москвы, вы простите его»^[4]. Но, конечно, в духе романтической поэтики все эти моменты подняты в персонаже Полевого до уровня таинственной, императивно-сверхличной страсти. Примечателен также момент моральной двузначности, отсутствующий у Карамзина.

Отличия романтической исторической беллетристики от новых, более сложных явлений, прекрасно показал в своей книге «Исторический роман» венгерский философ и литературовед Дьёрдь Лукач. Показал на структурных моментах — единственно надежных в данном случае. Проводя грань между романтической литературой и историческим романом Вальтера Скотта, исследователь отмечает:

«Главная тенденция его творчества выражается в способе изобретения фабулы, в характере выбора центрального героя. Постоянный герой романов В. Скотта — более или менее средний английский джентльмен. Он владеет определенным, но не выдающимся практическим умом, определенной моральной устойчивостью и порядочностью, которая иногда доходит до способности к самопожертвованию, но никогда не становится всеувлекающей страстью, никогда не превращается во вдохновенную самоотдачу великому делу»^[12].

Позднее критики (Ипполит Тэн) видели в таком выборе героя ограниченность Вальтера Скотта. На самом деле, подчеркивает Лукач, в этом была его сила (хотя чисто психологически она проистекала из его слабости, из политического консерватизма). Выбор «среднего героя» — принципиальный момент всей поэтики исторического романа:

«С помощью фабулы, событийным центром которой является этот герой, автор ищет и находит нейтральную почву, на которой могут человечески взаимодействовать резко противостоящие друг другу общественные силы»^[13].

Вместе с тем в таком выборе героя выразился «отход от романтизма», «преодоление романтизма» с его «демоническим героем», воплотившимся прежде всего у Байрона. У Вальтера Скотта исторические движения выступают в конкретных лицах, представляющих своей психологией и судьбой определенные общественные силы; поэтому ошибочно отождествлять романное творчество Вальтера Скотта с романтизмом^[14].

Исследователем указаны важные разграничительные знаки, по которым можно определить дальнейшее развитие исторического романа в сторону от романтизма. Со своих позиций мы бы добавили, что выдвижение «среднего героя» связано с общим процессом нейтрализации романтического конфликта.

Однако существовал и другой, противоположный путь: усложнение и, можно сказать, интенсификация самого романтического мира. Покажем это (поневоле очень кратко, почти пунктирно) на примере известного произведения Н. В. Гоголя.

[1] Котляревский Я. А. Николай Васильевич Гоголь. 1829—1842. Очерк из истории русской повести и драмы. М., 2009. С. 170 и далее.
[2] Там же. С. 193−194.
[3] Полевой Я. А. Клятва при фобе Господнем. Русская быль XV-ro века. М., 1832. Ч. 1. С. LVII.
[4] Бестужев-Марлинский А. А. Соч. Т. 2. С. 607.
[5] Нолевой Н. А. Клятва при гробе Господнем. Ч. 4. С. 328.
[6] Бестужев-Марлинский А. А. Соч. Т. 2. С. 607.
[7] Полевой Н. А. Клятва при гробе Господнем. Ч. 4. С. 339—340.
[8] См., например: Макогоненко Г. II. Русская проза в эпоху Просвещения // Русская прозаXVIII века. М., 1971. С. 34.
[9] Пушкин А. С. О народной драме и драме «Марфа Посадница» // Пушкин А. С. Поли, собр. соч.: в 16 т. Т. 11. С. 181.
[10] Скабичевский А. М. Соч.: в 2 т. СПб., 1895. Т. 2. С. 566. Украшательность «Марфы-Посадницы» критиковал Полевой в упомянутом предисловии к своему роману «Клятвапри гробе Господнем»: Карамзин «не довольствовался истиною. Он не понял величия кончины Новгородской вольности, вставил множество звонких, но пустых фраз, речей, выдумалнебывалых героев, заставил их говорить по-своему» (Полевой Н. А. Указ. соч. С. XXXIX).
[11] Бестужев-Марлинский А. А. Соч. Т. 2. С. 607.
[12] Lukacs G. Der historische Roman. Berlin, 1955. S. 26.
[13] Lukacs G. Op. cit. S. 30.
[14] См.: Lukacs G. Op. cit. S. 27. Творчество В. Скотта от исторической художественнойпрозы романтиков отграничивал еще Оскар Вальцель, но с точки зрения подлинности колорита: «Сила В. Скотта в подлинности хорошо наблюденного местного колорита. Романтизмдо сих пор стремился к противоположному: он показывал прекрасную даль, разумеется, затем, чтобы вернуть к ней современность» (Walzel О. Deutsche Romantik. Bd II. Dichtung. S. 20).
[15] Lukacs G. Op. cit. S. 70. См. специальную работу: Стролого Перовим Ф. А. С. Пушкини Н. В. Гоголь как исторические романисты. Сопоставительный анализ «Капитанской дочки"и «Тараса Бульбы». М., 1997. Также см.: Малкина В. Я. Поэтика исторического романа. Проблемы инварианта и типология жанра. Тверь, 2002.

Показать весь текст

Заполнить форму текущей работой