Казанская лингвистическая школа

В предисловии к своим «Очеркам» проф. Богородицкий упоминает о «Казанской лингвистической школе» и причисляет себя к ее последователям. С другой стороны, известно, что упоминание о «Казанской лингвистической школе» вызывает у некоторых ученых, даже вполне серьезных и безукоризненных, ироническую улыбку и игривое, опереточное настроение. Поэтому я считаю нелишним воспользоваться этим случаем и поговорить объективно и без предубеждений об этой злополучной «школе».

Что нечто подобное существует, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Ведь есть же люди, заявляющие без стсснепия о своей принадлежности к «Казанской лингвистической школе»; есть известные, общие всем этим людям, приемы изложения и взгляды на паучные вопросы; есть, наконец, известное, если не враждебное, то, по крайней мере, недоброжелательное отношение к «представителям» этой школы. Это последнее обстоятельство способствует, может быть, сильпее всего обособлению и сплочению этой «лингвистической школы». Здесь повторяется в миниатюре столь обыкновенное явление объединения известпой группы людей под влиянием неприязненного к ним отношения со стороны так пазываемых «ближних».

Возникновению, если не «лингвистической школы», то, по крайней мере, непритворного интереса к лингвистическим вопросам среди учащейся молодежи Казанского университета (и одно время тоже Казанской духовной академии) способствовало прежде всего личное отношение к этой молодежи со стороны официального местного представителя сравнительной грамматики индоевропейских языков, начавшего там свои чтения с 1875 г. Этот так называемый «основатель Казанской лингвистической школы» относился к студентам не как генерал или, по крайней мере, штабофицер к нижним чинам, но как старший товарищ и научный руководитель к начинающим заниматься.

По уставу 1863 г. над каждым из профессоров висел дамоклов меч нового выбора по истечении 25-летия и, затем, через каждые пять лет. Поэтому некоторые из этих господ, боясь конкуренции молодых ученых, предполагаемых преемников, старались скорее препятствовать, нежели помогать появлению новых специалистов по их кафедре. У так называемого «основателя Казанской лингвистической школы» не было ни капли подобного опасения, и он, как в других случаях, так и в этом, руководствовался единственно успехом самого дела, а ничуть не своими личными выгодами. Поэтому он с самого начала старался по возможности больше учить, не держа знаний под спудом и развивая самостоятельность учеников.

В виду этого он не дорожил временем, в ущерб даже своей личной научной производительности. Бывали годы, когда нри пяти или шести часах университетских лекций и при четырех часах чтений в духовной академии он устраивал, кроме того, двойные занятия у себя на дому: с одной стороны, privatissimum, состоявшее в ознакомлении прежде всего оставленных при университете профессорских стипендиатов и других специалистов с избранными отделами пауки (вроде, например, чтения Ригведы, диалектологических упражнений, ознакомления с сочинениями по физиологии звуков или антропофонике и т. и.), с другой стороны, нечто вроде грамматического или лингвистического общества, участники которого сообщали рефераты о прочитанном или же продуманном, знакомили других с содержанием своих самостоятельных работ, обменивались мыслями и т. п. На подобные сверхштатные, домашние занятия уходило от шести до восьми часов в неделю. В этих лингвистических кружках господствовало общее воодушевление и горячий интерес к науке: и «руководитель» и «руководимые» воздействовали друг на друга п создавали настоящую паучную атмосферу.

Правда, сам «руководитель» и «основатель Казанской лингвистической школы» отличался неудовлетворительною научною подготовкой ц небольшим запасом знаний, но все-таки и этого капитала хватало пока для вызова живого обмена и оборота мыслей и для верного понимания научных фактов. «Руководитель» давал все, что мог, выкладывал перед слушателями и участниками практических занятий все своп знания и общие замечания, без зависти, не оберегая ревниво и завистливо своей «умственной собственности» перед непосвященным взором. К некоторым выводам и «руководитель» и «руководимые» доходили общими силами, общим трудом. Последствием этого бывало иногда то страпное обстоятельство, что слушатели и «руководимые», получив от «руководителя» известные мысли и указания не только в зародышном, но даже в более или менее развитом виде, до такой степени с ними осваивались и считали их своею исключительною собственностью, что,‘когда «руководитель» позволял себе воспользоваться в печати своими же собственными мыслями, он подвергался упрекам, если не в плагиате, то, по крайней мере, в том, что лишает других возможности от своего собственного имени сказать «новое».

В «лингвистическом обществе» или так называемых «субботних вечерах» принимали участие не только слушатели устраивавшего эти вечера, не только молодые люди, причастные к университету или же к духовной академии, но тоже некоторые посторонние лингвисты и филологи. Одним из самых усердных посетителей и участников этого кружка был тогдашний инспектор татарских училищ, ныне академик императорской Академии наук в Петербурге, В. В. Радлов. Косвенным же виновником возникновения правильно устраиваемых лингвистических собрании был Н. В. Крушевский, сначала профессорский стипендиат и вскоре затем приватдоцент, доцент и профессор университета. Одпим из самых способных и понимающих слушателей и участников практических занятий был студент духовной академии Владимир Плотников (впоследствии преосвященпый Борис, умерший в прошлом или запрошлом году). Из слушателей Казанского университета, принимавших участие в лингвистических беседах сначала в качестве студентов и, затем, отчасти уже как профессорские стипендиаты, сделались специалистами по языковедению: В. А. Богородицкий (разбору сочинений которого посвящена настоящая статья), С. К. Булич (ныне в Петербурге) и А. И. Александров (в настоящее время профессор Казапского университета). Посещали тоже эти занятия и принимали в них участие — одни по собственному желанию и интересуясь языковедением, другие же по обязанностям службы, как оставленные для приготовления к профессорскому звапню по смежным с языковедением кафедрам: весьма дельный философ, ныне покойный, С. П. Орлов, да затем специалисты по русскому языку и словесности и по другим предметам; А. С. Архангельский, Г1. В. Владимиров, А. А. Царевский, А. И. Анастасиев, Н. С. Кукуранов и другие.

Вне Казани считает себя сторонником и приверженцем «Казанской лингвистической школы» выдающийся польский лингвист К. Ю. Аппель.

С уходом в 1883 г. самого «основателя» из Казани то же лингвистическое направление продолжалось, кроме Казани, сначала в Дерите—Юрьеве (1883—1893) и затем в Кракове (1894—19С0).

Все это составляет, так сказать, внешнюю историю этой так называемой «Казанской лингвистической школы». Но в чем же состоит ее внутренняя сторона, ее содержание, ее отличительные признаки?

С самого начала своих чтений так называемый основатель «Казанской лингвистической школы» указывал прежде всего на важность строгого различения букв и звуков. Это может показаться слишком элементарным, так что, пожалуй, даже смешно говорить об этом. Однако же это далеко не так маловажно, если сообразить, что даже некоторые знаменитые лингвисты не в состоянии сладить с этим различением надлежащим образом, а между тем без подобного различения не может быть речи о вполне научном, объективном сопоставлении и исследовании фактов языка.

Затем, с самого же начала чтений, но языковедению в Казанском университете подчеркивалась важность различения фонетических и морфологических частей слов, важность различения фонетической и морфологической делимости слов, важность различения чисто фонетического (физиологического) и психического элемента в языке, важность различения изменений, совершающихся каждовременно в данном состоянии языка, и изменений, совершившихся в истории, на протяжении многих веков и в делом ряду говорящих поколений, важность считаться с требованиями географии и хронологии по отношению к языку (разные наслоения языковых процессов), преимущество наблюдений над живым языком перед догадками, извлекаемыми из рассмотрения памятников, великая важность анализа и разложения сложных единиц на их отличительные признаки и т. д.

При этом проповедывалась полпая равноправность всех языков, полная демократизация объекта исследования. Нет языков привилегированных, аристократических, все языки заслуживают внимания языковеда и всестороннего изучения — вот лозунг «Казапской лингвистической школы», хотя, конечно, не ее одной. В связи с этим находилось признание важности диалектологии, признание важности изучения новых языков, представлявшихся филологам, воспитанным па древних и средневековых предрассудках, языками вульгарными, языками неблагородными и лишенными нрав. Это и высказывает проф. Богородицкий, говоря: «Верный принципам Казапской лингвистической школы,… я полагал, что для лингвиста первою и главнейшею заботою должно быть возможно полное и всестороннее наблюдение и изучение явлений живой речи» (Оч._у предисл., стр. 1).

Если эта точка зрения пе может вовсе считаться исключительным признаком «казанцев», ибо ведь многие лингвисты второй половины XIX столетия занимались главным образом исследованием живых языков, то зато уж гораздо реже можно было встретить требование, постоянно высказываемое и осуществляемое так называемым «основателем Казанской лингвистической школы», а именно требование стоять на точке зрения объективно-психологической, всесторонне исследовать психику индивидов, составляющих данное языковое общество (Sprachgenossenschaft), не навязывать языку чуждых ему категорий, а доискиваться того, что в нем действительно существует; доискиваться же этого путем определения «чутья языка» (Sprachgefuhl) или объективно существующих языковых и впсязыковых ассоциаций. Как мы видели, эта объективно-психологическая точка зрения свойственна тоже сочинениям профессора Богородицкого.

Существенным признаком «Казанской лингвистической школы» является стремление к обобщениям, стремление, многими порицаемое и даже осмеиваемое, но тем не менее стремление, без которого немыслима ни одна настоящая наука. В области точных наук, в области наук в полном смысле этого слова, только обобщениями определяется степень действительной научности; по мнению же многих историков и филологов старого закала, всякие обобщения мешают положительной науке, которая должна-де ограничиваться одною только регистрацией фактов. В новейшее время уже и филологи и историки-летописцы должны были уступить общенаучным требованиям, наподобие того как члены разных вероисповедных организаций пользуются изобретениями физики, химии и других наук и, скрепя сердце, притворяются сторонниками новых научных теорий.

У самого «основателя Казанской лингвистической школы» это стремление к обобщениям, проявившееся еще в его первых лингвистических трудах, усиливалось потребностью реакции против мертвящих, духоубийствонных разглагольствований, которые приходилось ему выслушивать от его петербургских «руководителей», видевших всю задачу языковедения в издании памятников и в составлении более или менее бессмысленных словарей.

' Рядом с действительными положительными свойствами были у «Казанской лингвистической школы» крупные недостатки, значительно умалявшие ее значение.

Одним из этих недостатков следует признать проявившееся с: самого начала стремление к радикальным реформам и к смелому разрушению многих старых воззрений без возможности заменить их достаточным количеством повых. Высказывалось мпого новых мыслей, которые однако ж оставались большею частью набросками и недомолвками, без надлежащего развития. Правда, и такие необоснованные общие мысли могут стать плодотворными, если им удается пасть па соответственную почву; но в том-то и дело, что такая почва или не всегда под руками, или же она сама не успевает переваривать брошенных в нее семян с требуемою скоростью.

Отсутствие надлежащего развития общих мыслей и низведение их на степень набросков и недомолвок зависело в значительной степени, во-первых, от недостаточной паучной подготовки самого начинателя и «основателя школы», затем — от недостатка времени и, наконец, — от пеуменья толково работать.

Мы забывали о той давно подмсчеппой истине, что не все новое хорошо и не все старое заслуживает быть забракованным и выброшенным, но тем не менее и от нашего «нового» осталось кое-что хорошее и полезное.

Важную роль в развитии и своеобразном направлении Казанского лингвистического кружка сыграл покойный Н. В. Крушевт ский, кончивший историко-филологический факультет в Варшаве, прослуживший три года преподавателем Троицкой гимназии и, затем, в 1878 г. явившийся в Казань для занятий языковедением под руководством нижеподписавшегося. Крушевский, сначала очень мало подготовленный по части самого языковедения, благодаря, однако ж, с одной стороны, врожденным способностям и философской подготовке, с другой стороны, усиленным занятиям при моем участии, очень быстро одолел первые трудности и мог считаться дельпым специалистом. Вскоре оп заявил себя основательными монографиями на разные лингвистические темы, а его «Очерк науки о языке» остается до. сих пор одним из лучших общелингвистических сочинений не только на русском языке. Но Крушевский попал в крайность и видел всю свою задачу и вообще задачу лингвистов в высшем стиле в одних только обобщениях, хотя бы и без достаточной фактической подкладки. А как раз ему-то и не доставало фактической подкладки, так как нельзя же было приобрести ее в столь короткое время. Чтобы закрыть и перед самим собою и перед другими разные значительные пробелы в своем знании частностей и фактов, Крушевский стал выказывать явное презрение к частным кропотливым исследованиям. Это презрение делалось почти болезненным и стало сопровождаться несомненною манией величия (megalomania), в завц? симости от постепенного вырождепия мозга, жертвою которого этот несчастный человек пал в 1887 г., через несколько лет после моего ухода из Казани.

Одпим из недостатков «Казанской лингвистической школы» была попытка создать целую массу новых научпых терминов, хотя, с другой стороны, некоторые из этих терминов оказались весьма пригодными и необходимыми и во всяком случае свидетельствовали о новых взглядах и о новом понимании научных вопросов. Таким образом, хотя новая терминология в своем чрезмерном развитии и была недостатком, но зато в умеренных пределах составляет достоинство и заслугу «Казанской школы».

В связи с терминологией стоят формулы, с помощью которых мы старались представить или разложение целого на части, или же последовательность языковых процессов. Некоторые из этих формул не признаются проф. Богородицким. Рекомендуя читателям мою книгу «Из лекций, но латинской фонетике. Воронеж, 1893» как «единственный подходящий труд» «в русской литературе», он прибавляет: «причем в этом труде непонятные формулы читатель без стоснения может оставить в стороне» (Он. 165 *).

И вот я позволю себе защищать эти свои формулы. Правда, они крайне неуклюжи и, так сказать, неповоротливы; но они, во-первых, основаны на верном принципе, а во-вторых, вполне понятны. Принцип, легший в основание этих формул, есть принцип анализа сложного целого на его составные свойства, и символом этого анализа являются мои формулы. Руководствуясь тем же принципом, Jespersen и другие датские фонетисты пытались давать подобные же формулы, хотя в несколько другом виде. Анализ, разложение на признаки, составляет во всех пауках начало точного исследования. Мои же формулы так просты и удобопонятны, что их поймет всякий, лишь бы только у него было желание понимать. А если мои формулы непонятны, то равным образом и, пожалуй, даже более пе попятны формулы, рассеянные в сочинениях проф. Богородицкого (см. наир. Оч. 222—224,226—227, 230, 232, 240, 241, 252, 253, 264, 268 и т. д.).

Выше я заметил, что «Казанская лингвистическая школа» вносила нечто новое в науку. Да, для Казани, а может быть, и для некоторых других центров просвещения в России это было безусловно новое. Не так, конечно, с точки зрения истории науки вообще. Многое из казавшегося нам новым возникло и в других местах, совершенно от нас независимо, а иногда раньше нашего и лучше нашего. Но, как бы то пи было, мы сохраняли свою самостоятельность и к чужим, заимствованным нами взглядам относились всегда критически.

Теперь сам «основатель Казанской лингвистической школы» во многом изменил свои взгляды, хотя, собственно, только развивал последовательно то, что в зародыше и в зачаточном виде было свойственно изложенным выше принципам этой «школы».

Впрочем, эти принципы, это направление, в первоначальном ли или же в несколько видоизмененном виде, проявлялись публично, т. е. в печати и с профессорской кафедры, далеко не всеми участниками бывшего Казанского лингвистического кружка. Некоторые из них ничего не печатали и нигде не преподавали; другие печатали, но такие труды, в которых трудно развивать лингвистические теории; иные, кажется, просто не поняли сущности учепья и остались только страдательными участниками общества. Усвоило же себе и распространяло принципы «Казанской лингвистической школы» не более трех-четырех человек, а этого еще мало для того, чтобы говорить о «школе» в полном смысле этого слова. Конечно, у бывших участников Казанского лингвистического кружка, посвятивших себя преподавательской деятельности в том или другом университете, были опять ученики, по, сколько мне известно, их пока тоже слишком мало.

Другое дело «Московская лингвистическая школа». Там это название может применяться с полным правом. И не мудрено. И сам основатель этой школы обладал более солидною подготовкой и умел сосредоточиваться на известной сфере вопросов; и умел он работать более методически и более основательно. И деятельность его в одном и том же месте была гораздо продолжительнее. И город Москва не то, что Казапь; и Московский университет, но то, что Казанский. И число посвятивших себя языковедению было в Москве гораздо больше, нежели в Казани, так что неудивительно, что между ними оказалось столько замечательных ученых.

Но как бы то ни было, и не подлежащая никакому сомнению «Московская лингвистическая школа», и помещаемая под знаком вопроса «Казанская лингвистическая школа» служат лучшим доказательством, что и в историко-филологических факультетах русских университетов, несмотря на все стеспения и на неблагоприятную для научной деятельности организацию преподавания, можно было приготовлять самостоятельных специалистов, но языковедению. Конечно, в последнее время, при обязательных, сверху навязываемых, однообразных планах преподавания, при той страпной роли, какую приходится разыгрывать классической филологии как предмету, обязательному для всех студентов факультета и, следовательно, тормозящему свободное изучение других наук, появление специалистов по языковедению без продолжительных занятий по окончании университетского курса сделалось почти невозможным.

язык и языки Язык и языки (в лингвистическом смысле) — в значении речи человеческой. Это название применяется в русском языке переносно, метафорически, причем главный, видимый орган произношения, язык, берется в значении процесса, в значении деятельности и всей совокупности речи. Подобным же образом речь человеческая названа и в разных других языках, т. е. у разных других племен и народов: по-гречески^XSaaa, по-латыни lingua, по-французски langue или langage, по-итальянски lingua или linguaggio, по-английски рядом с languago тоже tongue, по-немецки рядом со Sprache тоже Zunge (напр. deutsche Zunge), пспольски jfjzyk, по-чешски jazyk, по-сербо-хорватски и по славински jezik, по-литовски рядом с kalba тоже liezuvis, по-латышски рядом с waloda тоже mehle (mole), по-эстонски keel, по-мадьярски nyelv и т. д. Очевидно, эти и им подобные названия могли явиться только в эпоху полного, так сказать, «человечества» языка, когда язык стал для человека главным орудием произношения. В первобытном состоянии человечества, когда произношение было локализовано глубже, преимущественно в гортани, подобное распространение названия «языка» па речь человеческую вообще вряд ли могло произойти. Ассоциация названия языка как главного орудия произношения с названием языка как речи человеческой сказывается до сих пор в таких, например, выражениях, как русские: «У пего язык долог» (говорит лишнее), «Укороти язык!», «Язык без костей», «Язык без костей, мелет», «Язык — жёрнов: мелет что на него ни попало», «Мелет и жёрнов, и язык», «Язык у него ходуном ходит», «Вино развязывает язык», «Не давай воли языку во пиру, во беседе, а сердцу во гневе», «Язык до Киева доведет» (т. е. всего доспросишься), но «и до кия» (т. е. до побоев), «Никто за язык не тянет» (нечего говорить, когда не спрашивают), «Язык остер» (насмешлив), «Чтоб тебе своим языком подавиться!», «Закусить язык», «Прикусить бы тебе язык!», «Подрезать язык» (унять лишнюю болтливость), «Злой язык» (клеветник), «От языка (т. е. от молвы) не уйдешь», «Языком что хочешь болтай, но рукам воли не давай», «Языком не расскажешь, так пальцами не растычешь», «Язык поит и кормит, и спину порет»,.

«Язык хлебом кормит, и дело портит», «Язык мой — враг мой: прежде ума глаголет», «Язык до добра не доведет», «Язычок ведет в грешок», «Держи язык короче», «Держи язык на привязи» (или «сна веревочке»), «Бог дал два уха и один язык», «Языку каши дай», или «Смочи язычок», или «Накорми язык» (замолчи), «Ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами», «Мал язык, да всем телом (или всем миром) владеет», «Язык языку ответ дает, а голова смекает», «Одет просто, а на язык речей со сто», «На язык мед, а под языком лед» (параллельная этой санскритская пословица гласит: «Мед на конце языка, а в середине яд»). В связи с этим подлого льстеца и угодника зовут «лизуном» или еще хуже. Название «язычника» присваивается в этом смысле или наушнику, сплетнику, или же злому языку и тайному клеветнику; «язычничать» во многих русских говорах значит «переносить, пересказывать, наушничать, сплетничать и обносить людей заглазно, ябедничать». «Язык» значит также «известие, сведение, донесение, уведомление, разведка, доноситель, провожатый» и т. п. У военных «языком» называют пленника, от которого расспросами выведывают, что нужно, о положении и состоянии неприятеля. Отсюда, «добыть, достать языка», «казаки в разъезд за языком пошли»; в старину употреблялись выражения «языки сказывали», «языка ловить» и т. п. На канцелярском языке прежних времен называли «языком» обвинителя, обличителя перед судом, оговорщика па допросе, взятого и допрашиваемого для розыска дела. Отсюда предписание: «А па которых людей языки говорят с пыток, и тех людей, по язычным толкам, имати». С другой стороны, «язык» может иметь значение адвоката, защитника, заступника. Отсюда, по религиозному мировоззрению известной степени умственного развития, чем больше языков у огня или же у какого-либо другого посредника между людьми и божествами, тем действительнее будут молитвы и жертвы. Еще отвлеченнее, еще абстрактнее понимается «язык» в выражениях: «В свободном государстве необходимо, чтобы и язык был свободен» (т. е. свободный голос, свобода слова); «В наше время, при современных международных и междучеловеческих отношениях, гопение какого бы то ни было языка является вопиющей несправедливостью и безумием» и т. д. Как живая речь, «язык», отличает, с одной стороны, человека от человека (речь индивидуальная), племя от племени, парод от народа (язык в строгом смысле), с другой стороны — человечество или род человеческий вообще (речь человеческая) от животных, сказывается, между прочим, в следующем анекдоте. К одному «барину» пришло несколько «мужиков» и, пе застав его дома, дожидались в передней, где помещалась клетка с попугаем. Мужики осматривали птицу с любопытством и делали разные замечания. Вдруг попугай закричал: «Дурак!» Тогда мужики стали на вытяжку и промолвили: «Извините, ваше благородие, мы думали, что вы — птица».

«Язык» может означать племя, народ, нацию, даже землю, населенную однородным племенем, с одинаковой везде речью. В этом смысле говорится в Священном писании: «Язык самарийский» (т. е. самаритяне), «Рцыте во языцех (всем народам), яко господь воцарися»; в летописях: «Поганые половци съвокупиша весь язык свой на русскую землю»; уже в XIX в. пошло в ход выражение: «Нашествие двенадцати языков на Русь» (1812 г.). В новозаветном выражении: «Нала 7]^Хиюаа opoXof третей 9еа"> (Omnis lingua confitebur Deo; Всяк язык бога хвалит) сказывается первоначальная веротерпимость, уступившая затем римским и византийским национально-религиозным гонениям. Отражением церковных воззрении является применение термина „язык“ для обозначения чужого на рода, иноверцев, иноплеменников как язычников, идолопоклонников. Отсюда слова „язычество“, „языческий“. В сохранившемся до сих пор выражении „притча во языцех“ („он сделался притчей во языцех“ и т. и.) слово „во языцех“ равнозначуще с выражением „между людьми“, так что „язык“ здесь почти то же, что человек. Некоторые русские, подвергшиеся особенно сильному церковному влиянию, стараются отличать с помощью различного ударения косвенных падежей „язык“ в значении физиологического органа от „языка“ в значении речи и связанных с нею идей племени, народа и т. д.; с одной стороны языка, языки и т. п., с другой же языка, языки и т. д. В смысле языка племенного или национального синонимами языка или же словами близкого значения являются: речь, живое слово, наречие_у говор, диалект, идиом, молва и г. п.; к индивидуальному же языку имеют отношение дар слова, произношение, слог (стиль)_у способ выражаться, разговор, беседа и т. п. Сюда относятся поговорки в роде: „Язык один и в будни и в праздник“ (постоянство индивидуального языка),"Всякаяптица от своего язычка погибает» (т. е. сама сказывается, сама себя выдает) и т. п. В письменности различают индивидуальный «язык» отдельных выдающихся писателей: язык Пушкина, язык Гоголя, язык Гете, язык Шекспира, язык Виктора Гюго, язык Манцони, язык Мицкевича и т. д. Точно так же «языку», понимаемому как индивидуальная или переходящая особенность, присваиваются разные определения: «язык резкий», «дерзкий», «разнузданный», «неугомонный», «бледный», «пошлый», «банальный», «цветистый», «высокопарпый», «возвышенный», «вдохновенный», «язык сердца», «рассудка», «разума», «язык ангельский», «язык богов» и т. п. В переносном смысле говорится об «языке цветов», об «языке природы», в значении же более близком к человеческому языку — «языке животных». Благодаря одухотворению природы и ассоциациям по сходству находим «языки» в разных неодушевленных предметах, причем значение «языка» как подвижного п продолговатого физиологического органа переплетается и сочетается со значением «языка» как слышимой речи. Сюда относятся выражения: «язык» или.

«язычок замка», «язык» или «язычок органа», «язык кларнета, гобоя», «язык в колоколе» (то, что в нем действует и производит звук) и т. и. (ср. поговорку: «Без языка и колокол нем»). По правилам народпой медицины некоторых местностей, когда у кого-либо отнимется язык, то обливают водой колокольный язык и этою водою поят больного; это называется «добыть языка в колокольне» (ср. тоже выражение: «язык пушек», «пушки или батареи замолчали» и т. п.). «Язык» в самом обширном смысле этого слова обозначает переносно или метафорически всякие способы общения людей между собою, стало быть всякую мимику и жесты (язык пальцев и т. п.), письмо (язык знаков и т. п.), звуки непроизвольные рефлексивные, наконец, звуки языковые в строгом смысле, т. е. звуки-символы, ассоциированные со значением.

Рядом с обыкновенным, ходячим пониманием языка, свойственным всем более или менее образованным людям, можно. определить язык с различных научных точек зрения. Для физиологии говорение и язык вообще является функцией человеческого организма, функцией сложной и разлагаемой па несколько частных функций (функция мозга вместе с нервными разветвлениями, функция мускулов произношения, функция чувства слуха). Для аптрополога как естественника язык является одним из признаков, отличающих род человеческий от целого ряда существ, сходным образом организованных. Наконец, для психолога язык представляет систематизированный, упорядоченный сборник представлений, следовательно явление по существу своему исключительно психическое, хотя с-другой стороны неоспорим тот факт, что только с помощью физических средств мы можем извещать друг друга о существовании в нас этих языковых представлений, ассоциированных с представлениями внеязыковыми. Язык может быть понимаем как способность говорить и как отличительная черта рода человеческого. Как способность, он сводится к способности ассоциировать (сочетать) внеязыковые представления (т. е. вообще представления значения) с представлениями известных движений собственного организма, действующих тем или иным способом на собственные и чужие чувства. К этому присоединяются: 1) способность оживлять путем иннервации и мобилизировать (приводить в движение) соответственные мускулы; 2) способность воспринимать впечатления и передавать их первному и психическому центру (т. е. мозгу и центральной психике). При этом следует заметить, что далеко не у всех людей это будут впечатлепия слуховые и движения, производящие звук; так это бывает только у громадного большинства людей, т. е. у людей, «нормальных» с этой точки зрения. У глухонемых мы встречаем другие движения и другие впечатления, ассоциируемые как с представлениями языковыми в строгом смысле, так и с представлениями внеязыковыми (т. е. с представлениями значения). Из того, что, с одной стороны, сущность языка состоит в ассоциации представлений внеязыковых с представлениями исключительно языковыми, а с другой стороны, язык может быть понимаем как способность говорить, явствует, что только при одностороннем и поверхностном взгляде на вещи можно считать язык «громким выражением мыслей» или же «выражением мыслей с помощью звуков». Не менее поверхностно считать язык, в особенности язык племенной и национальный, организмом в естественном смысле. Прежде всего, у языка нет пространствеппости и беспрерывности, этих неизбежных признаков всякого организма. Язык существует только в индивидуальных мозгах, только в душах, только в психике индивидов или особей, составляющих данное языковое общество. Язык племеппой и пациопальиый является чистою отвлеченностью, обобщающей конструкцией, созданной из целого ряда реально существующих индивидуальных языков. Такой племенной и национальный язык состоит из суммы ассоциаций языковых представлений с представлениями внеязыковыми — ассоциаций, свойственных индивидам и, в о т в л еч е п н о м, абстрактпом смысле, в виде среднего вывода, также пародам и племепам. В области индивидуальных языков мы отмечаем факт, что каждому человеку свойственна речь особая, речь индивидуальная, как со стороны «внешней», звуковой, так и со стороны «внутренней», идейной. По одпому голосу мы узнаем знакомых, хотя их еще, но видим. Каждому человеку свойственна особая звуковая окраска, свойствен особый способ выражаться, особый слог (стиль) как в устной речи, так и на письме. Конечно, языковые различия между двумя или даже несколькими лицами могут быть так незначительны, что почти совсем исчезают, и тогда весьма возможно обозпаться и принять одно лицо за другое. Особенно часто подобное языковое сходство встречается между членами одной и той же семьи, при тожестве пола, т. е. между сестрами или между братьями, между матерью и дочерьми, между отцом и сыновьями. Мы признаем справедливость утверждения Вильгельма Гумбольдта, что «язык является творческим органом для мыслей» (die Sprache ist das bildende Organ der Gedanken), но только с оговорками можем принять другие утверждения того же мыслителя, как например: «Нет мыслей без языка; человеческое мышление становится возможным только благодаря языку» (Es gibt keine Gedanken ohne Sprache, und das menschliche Denken *vird erst durch die Sprache), или: язык состоит в «постоянно повторяющейся деятельности духа, имеющей целью сделать голос выразителем мысли» (Die Sprache ist die immer widerholte Thatigkeit des Geistcs, den Laut zum Ausdruck des Gedankens zu machen); ведь мышление возможно без языка, а, папример, у глухонемых выразителем мысли никогда не может быть голос. Зато без всяких оговорок можпо согласиться с мнспием Гумбольдта, что каждый язык есть своеобразное мировоззрение (die Sprache ist eine Weltansicht). Это можно дополнить метафорическим определением, что язык в самом обширном смысле является универ-¹ сальным рефлексом духа па раздражения п возбуждения со стороны мира. Во всяком случае основа существования языка — объективно психическая, как и основа других проявлений, составляющих предмет исследования психологических наук (обычаи, правы, обряды, законы, государство, религия, искусство, литература, наука и т. д.). Как сложное объективно психическое явление язык состоит из многих групп разнородных представлений: 1) группы представлений фонационных, представлений физиологических движений; 2) группы представлений аудиционных, представлений акустических результатов (последствий) выше поименованных физиологических движений, и 3) группы представлений исключительно церебрационных. Равным образом как условия жизни и беспрерывности языка, так и условия языковых изменений бывают или фонационные, или аудиционн ы е, или же, наконец, централ ьно-ц еребрац ионные. Побуждением к изменениям является стремление к экономии или сбережению труда в трех названных направлениях: 1) в направлении центробежном, фонационном, исполнительном; 2) в направлении центростремительном, а у д и ц и о н н о м и вообще перцепционном (воспринимательиом) и 3) в самом ц еребрационном центре языка (см. Фонетика). Сообразно с этим, имеются троякого рода физиологические органы или снаряды языка: 1) м о т о р н ы е, двигательные, при действиях фонационных, центробежных; 2) сенсорные, чувствительные, при действиях аудиционных, перцепциоппых, страдательных, центростремительных; 3) центральн ы е. Центральными являются оязыковленные части мозга, вместе с разветвлениями нервов в обоих направлениях — центробежном и центростремительном. Моторные и сенсорные органы, вместе взятые, составляют общую периферическую или «внешнюю» область языкового механизма, в противоположность категории органов исключительно центральных. Собственно говоря, все эти три области тесно связаны между собою, и только освещая их односторонне путем абстракции, мы различаем три конца этого сложного и запутанного механизма. Физиологическими органами второй и третьей категории являются исключительно нервы, моторный же, центробежный снаряд состоит не только из нервов, но и из мускулов как исполнительных орудий. Новейшие исследования показали связь с речью не целого мозга, но только некоторых его частей. Так, например, мозговым центром для моторных, двигательных действий человеческой речи у значительного большинства людей (т. е. более или менее у всех праворуких) является третья левая лобная извилина; у левшей или леворуких ту же функцию выполняет соответственная извилина в правой половине мозга.

Язык, или речь, составляет исключительную принадлежность рода человеческого. Тем не менее мы говорим также о языке животных, понимая под этим, во-первых, громкое выражепие их чувств, затем звуки рефлективные, издаваемые животными вследствие известных раздражений и, наконец, известные звуки, служащие средством взаимного общения между животными того же вида. Но все эти языковые проявления животных не возвышаются над уровнем так называемых междометий и голосовых жестов человеческого языка. Являясь необходимым последствием известных движений, известных чувствований, известных «настроений», языковые звуки животпых могут затем путем целого ряда впечатлений перерождаться в соответствующие представления и, перейдя в психическую область, сочетаться (ассоциироваться) с впеязыковыми представлениями обусловливающих их явлений и субъективных состояний. Постоянное и неустранимое различие между языком людей и «языком» животных составляют, однако, следующие отличительные черты: 1) голоса животных неделимы, неразложимы, с начала до конца однородны, без переходов от одних звуков к другим. Так, например, голоса вроде быко-коровьего бг/, телячьего, козьего, овечьего бэ, мэ, кошачьего мяу и т. д. являются собственно однородными голосами, которые никак нельзя разложить на отдельные звуки; 2) голоса или звуки человеческого языка являются голосами членораздельными или артикулованными. Членораздельность или артикуляция состоит в переходе от одних положений фонационных органов к другим, причем каждая точка произношения может биться особою психическою жизнью и соединяться с элементами значения посредством особых ассоциаций. Членораздельное (артикулованное) произношение отдельных звуков в их взаимной связи, по отношению к свойственным им особенностям вроде долготы, напряжения и т. п. колеблется между известными минимумами и максимумами; этих пределов нельзя никак переступить, не лишая данный язык свойственных ему особенностей индивидуальной или же племеппой принадлежности. Так, например, в русском произношепии и в объективном о нем мышлении существует определенное различие между гласными и слогами ударяемыми, т. е. произносимыми с большею силой и вместе с тем удлиняемыми, и гласными и слогами ослабленпыми и вместе с тем сокращаемыми. При каком бы то ни было общем характере исполняемого в данный момент произношения (в громкой речи или же в тихой, в скороговорке или же в медленном произношении, в пении или же в простой речи и т. д.) — ударяемые места произношения не могут превосходить известного максимума силы, напряжения и длительности, неударяемые же места не могут нисходить ниже известпого минимума силы, напряжения и длительности. Точнее говоря: отношение между двумя единицами произношения может изменяться, но только в известных, строго определенных пределах. Артикулованные звуки и производящие их фонационпыо работы являются как будто строго определенными отрезками из линий, по своей идее бесконечно длинных. Язык племенной, на котором ктолибо говорит с детства и сохраняет его впоследствии как свой главный язык, носит название его родного, природного или отечественного языка, или же языка материнского. Рядом с одпоязычностыо, свойственною преобладающему большинству членов различных племенно-языковых обществ, встречаются довольно часто двуязычпость и даже многоязычпость, именно когда два пли более языков помещаются в одной и той же голово. Это обыкновенно имеет место: а) в странах и местностях с населением смешанным по отношению к языку, или же на границе двух племен или языковых национальностей; б) под влиянием школы в самом обширном смысле этого слова; в) через постоянное общение с иноплеменниками и через обучение чужим языкам в более позднем возрасте. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в одной и той же голове может происходить «мышление на нескольких языках», т. е. непосредственное сочетание (ассоциация) внеязыковых представлений с языковыми представлениями разпых языков. Статистика народонаселения, не принимающая во внимание этого обстоятельства, ошибочна и лишена научного значения. В минимальных размерах можно говорить о многоязычности даже при индивидах, владеющих только одним племенным языком: ведь много лиц одноязычных может, смотря по желанию и обстоятельствам, настраивать себя на язык будничный или на язык праздничный, торжественный, на язык поэзии или па язык «прозы», па язык чиновный (по-прежнему «приказпый»), оффициальпый, или на язык частной жизни и т. д. Один и тот же племенной или национальный язык может играть роль языка государственного, административного, церковного, школьного, кпижпого, ученого и т. д. Различаются язык простонародный от языка «облагороженного», возвышенного, язык народный от языка «образованного класса», от языка «интеллигенции», язык устный от языка письменного, литературного и т. д. На почве одного итого же племенного языка вырастают языки известных ремесл, званий (например, языкактеров) и общественных классов, язык мужчин и жепщии, язык различных возрастов, язык различных переходных положений (например, язык солдатский, язык каторжников и заключенных и т. п.). Существуют, далее, языки тайные и полутайные, так называемые «жаргоны»: язык студентов, язык гимназистов, язык странствующих торговцев (например, в России язык офеней, язык костромских шерстобитов и т. и.), язык уличных мальчишек, язык проституток, язык хулиганов, язык мошеипиков, воров и всякого рода преступников и т. п. Этого рода языки известны в Англии под названием cant и slang, во Франции argot и langue verte, в Германии Gaunersprache, Kundensprache и т. д. (см. «Воровской язык», VII, 201). Вообще следует различать язык живой речи, язык только устный, от языка письменного, литературного, воспроизведение которого осложняется вследствие свойственных ему ассоциаций графически-фонетпческих или идеографических (последнее, например, — в китайском литературном языке). Особый класс в языковом мире составляют всевозможные языки, обусловленные языковыми уклонен и. ями (ненормальностями) или недостатками самого разнообразного характера; их исследование составляет предмет так называемой языковой патологии. Наиболее крайним языковым уклонением является полная афазия (алялия, безъязычность, немота), самая же незначительная степень уклонений состоит в известных мелких погрешностях произношения, остающихся от периода детского языка, например, у русских замена переднеязычного согласного г (р) заднеязычным его произношением, замена согласного твердого I (л) согласным и (у) и т. п. Причины языковых уклонений могут быть самые разнообразные: 1) механические препятствия — недостатки, неточности и несовершенства в устройстве фонационных органов (не только нервов, заправляющих движениями, и движущихся мускулов, но тоже неподвижных хрящей и костей). Отсутствие мягкого неба или же отверстия в нем вызывают окраску всего произношения носовым резонансом и вместе с тем делают невозможным чистое произношение носовых звуков. Подобное же следствие вызывается наростами и новообразованиями в носовых полостях. Отсутствие губ связано с невозможностью точно исполнять движения, нужные для образования звуков губных; отсутствие языка делает невозможной почти всякую речь человеческую. Отсутствием или параличем голосовых связок гортани обусловливается отсутствие голоса; 2) недостаточная иннервация или недостаточная мобилизация (приведение в движение) моторными нервами органов фонационных, хотя бы даже с внешней стороны совершенно неповрежденных, ведет за собою их бездействие и неподвижность; 3) недостатки оргапа слуха связаны с полною или частичною глухотой, стало быть с невозможностью принимать страдательное участие в обыкновенном языковом общении. Высшею степенью этого языкового уклонения является глухонемота; 4) недостатки в физиологическом цептре речи, недостатки в мозгу обусловливают большую или меньшую степень неспособности к речи или ко владению языком: недостатки в моторном цептре вызывают бездействие органов движения, педостатки в сенсорпом центре — непонимание того, что говорят другие. Вообще языковые уклонения проявляются в трех направлениях, сообразно с тремя областями самой языковой деятельности: 1) в направлении фонации, 2) в направлеппи аудицпи, 3) в направлении церебрацпи. К отдельным языковым уклонениям (уклонениям в произношении и др.) относятся заикание, запинание, шепелявость, картавость, косноязычие и т. п.

Строго говоря, термин «язык» в значении чего-то однородного и нераздельного можно применять только к языку индивидуальному. Однородный племенной язык представляет фикцию.

Существуют только языковые территории, языковые области, языковые миры, сплошные или же прерываемые. В такой языковой области мы встречаем различные говоры или диалекты, точнее — области говоров или диалектические области, и как реальные существа — индивидуальные языки. Рядом с этим во многих языковых областях выросли и развились языки объединяющие, языки «искусственные»_г языки литературные, письменные, освященные обычаем и «невольным соглашением» всех членов данного языкового общества, языки, которым свойственны известные идеальные нормы, известные объединяющие предписания и правила. Неверно утверждение, что тот или другой «язык» делится на наречия, говоры (диалекты) и т. д. Не язык, а группа говоров делится па отдельные говоры, конечною, дальше уже неделимую единицей этого постепенного деления являются индивидуальные языки как действительные реальные существа. Одним из говоров, на которые распадается известная языковая область или известная группа говоров, и к тому же говором особенно привилегированным и живущим в исключительных условиях, является язык литературный и общеи, а ц и о п, а л ь п ы й. Между языковыми индивидами и языковыми группами имеется беспрерывность и смежность (соседство) в двух направлениях: 1) в пространстве, как смежность пространственная, географическая, территориальная, связанная с языковым общением и взаимным влиянием; 2) во времени, как непрерывность и последовательность поколений, связанная с преданием (с традицией) и с влиянием предков на потомков и даже, наоборот, потомков на существующих еще предков. Рядом с языками «естественпыми» («натуральными») стали появляться языки «искусственные» в строгом смысле этого слова, языки научно обдуманные и созданные (конструированные), или «философские» (основанные на логической классификации человеческих идей или понятий и на обозначении отдельных классов и подразделений этих идей соответственными символами), или же просто «международные» (составленные по образцу существующих языков, но со значительными упрощениями и, но принципу соответствия мира звуковых символов миру ассоциированных с ними понятий и представлений). См. «Всемирный язык» (VII, 393).

Сочетающимся между собою и различным образом ассоциированным группам языковых представлений свойственна прежде всего двоякая делимость: 1) делимость текущего языка, делимость слов, предложений и т. д., всегда непременно представляемых мыслью, но только иногда высказываемых. Это делимость по ассоциациям по смежности, точнее — по непосредственной последовательности во времени. Она может быть делимостью пли с точки зрения фонетической, или же с точки зрепия морфологической. Возьмем для примера русскую пословицу: На то щука в море, чтоб карась не дремал, и посмотрим на нее сначала как на пронаносимую и представляемую произносимою. С этой, т. е. с фонетической, точки зрения она распадается на фонетические фразы, из которых каждая объединяется свойственным ей синтаксическим акцентом: «на то щука в море» и «чтоб карась не дремал». Каждая из фонетических фраз делится на фонетические слова, состоящие из слогов, объединенных в одно целое одним лексическим акцептом (одним ударением) и объединяющим представлением фонетической организации цельного слова как состоящего из слогов, фонетически подчиненных, и слогов, фонетически господствующих: на то, щука, в море, чтоб карась, не дремал. Каждое слово делится, с фонетической точки зрения, па слоги, т. о. представления группы фонационных, произносительных работ и обусловливаемых ими акустических результатов, но одной экспирации текущего из легких воздуха каждая: па-то, гичу-ка и т. д. В каждом слоге выделяются в произношении отдельные звуки, в представлении же — соответствующие этим звукам объединенные фонетические представления или фонемы, как дальше неделимые фонетические единицы н-а, т-о, и т. д. Наконец, представляемыми и исполняемыми частями фонетических единиц, так сказать, фонетическими дробями, следует признать, с одной стороны, отдельные работы органов произношения, производящие совместио данный звук (в мире фонации, во время исполнения), с другой стороны — представления этих работ (в мире психическом, церебрационном). Так, например, в состав объединенной группы физиологических работ, составляющей в общем фопему н (в слоге на) входят частные представления следующих работ: дрожания (вибрации) голосовых связок, раскрытия носа (занавески), удаления •средней части языка от неба («твердость»), прижатия конца языка к верхним деснам или же к передней части твердого неба и вообще закрытия полости рта краями языка, с последующим затем переднеязычным взрывом. Состав частных, дробных представлений, объединенных в общее представление фонемы т (в слоге то), почти таков же, как и при фонеме н, с тем только различием, что вместо представления музыкального дрожания голосовых связок гортани имеется здесь представление пемузыкальпого раскрытия этих связок, а представление раскрытия носа заменено представлениемего закрытия с помощью поднятия мягкого неба и его прижатия к задней внутренней стенке зева. Слитное представление фонемы а (в слоге на) разлагается на частные представления: музыкального дрожания голосовых связок, закрытия носа и известной иннервации в задней части языка и незначительного ее поднятия к небу. В слитном представлении фонемы о (в слоге то) к этому присоединяется представление особой иннервации губ и их округленности. Эти частные фонетические представления распадаются на представления мускульных движений, представления иннервации и внутреннего (мускульного) чувства и представления слуховьх впечатлений. С точки зрения морфологической текущая речь делится на другие составные части, до дальше неделимой единицы включительно. Это деление невозможно без вспомогательных операций ассоциации по сходству. Вышеприведенная фраза распадается с этой точки зрения прежде всего на две сложные синтаксические единицы, т. е. па два предложения: на то щука в море и чтоб карась не дремал. Каждая из этих сложных синтаксических единиц распадается на простые синтаксические единицы, т. е. на отдельные уже не фонетические, но семасиологически-морфологические слова, выделяемыо из случайной связи благодаря тому, что они попадаются в других сочетаниях. Таковы слова: на то_г щука, в море, чтоб... не дремал, карась. С помощью такой же ассоциации по сходству разлагаем слова на их морфологические части или морфемы (см. «Языкознание»), повторяющиеся тоже в других сочетаниях. Слово на то разлагается на морфемы на-т-о, слово щука на щук-а, в море на в-мор-е, чтоб. .. не дремал па ч-т-о-б-не-дрем-а-л, слово же карась с морфологической точки, зрения дальше не разложимо. Взаимная связь между морфемами бывает разных степеней. Одни из них так тесно связаны друг с другом, что почти незаметно их психическое сочленение (ч-т-о)', связь других прозрачнее, но все-таки они имеют значение только в соединении с другими (-о в т-о, -а в щук-а, -э в маръ-э). Иные господствуют над остальными своею выразительностью как знаменательные корпи, оживленные семасиологическими ассоциациями (щук-, мор-, карась-, дрем-). Из незнаменательных некоторые все-таки ясно и самостоятельно ассоциированы с представлениями известных определенных отношений, причем одни из них занимают всегда определенное место, или перед другими морфемами* или же после них (на-, в-, не-), другие же произвольно отделяемы и переносимы (-6 или -бы в если б я сделал или если я сделал бы)" Морфемы являются крайними, дальше неделимыми морфологическими единицами, хотя с другой стороны их отдельные части, так сказать, их морфологические дроби, могут проявлять особую пснхофонетическую ассоциацию. Так, например, в морфологической единице щук- такою самостоятельною психическою группою обладает последняя фонема, входящая в ее состав, т. е. согласная фонема к, являющаяся в двух психофопетических видоизменениях: с представлением несреднеязычности или «твердости» этой фонемы ассоциируется представление сочетания с известными окончаниями, свойственными одной группе так называемых падежей (папр. щука), с представлением же среднеязычности или «мягкости» этой фонемы ассоциируется представление сочетания с другими окончаниями, свойственными другой группе падежей (папр. щуки). Другую категорию делимости языковых представлений составляет делимость групп представлений, сохраняемых в психическом или церебрационном центре, сообразно с ассоциациями или сочетаниями по сходствам и различиям. Это группировка языковых представлений в одном только церебрационном центре, без ее осуществления в фонации и аудиции как в периферических и промежуточных процессах языкового общения. Сюда относятся объективно-психическое различение частей речи, объективно-психическое различение содержания и формы, т. е. различение корней и слов вербально-субстантивных (глагольно-существительных) и корней и слов формальных (корней и слов отношения), объективно-психическое различение в языке разных проявлений качественного и количественного мышления, объективнопсихическое различение элементов морфологического и семасиологического, объективно-психическая группировка синтаксических, морфологических, семасиологических и фонетических единиц языка по их характеристическим признакам, обусловливающим их более или менее тесное родство и сходство, и т. д.

В языке, или речи человеческой, отражаются различные мировоззрения и настроения как отдельных индивидов, так и целых групп человеческих. Поэтому мы в праве считать язык особым знанием, т. е. мы в праве принять третье знание, знание языковое, рядом с двумя другими — со знанием интуитивным, созерцательным, непосредственным, и знанием научным, теоретическим. В каждом языке мы можем выделять и определять наслоения и пережитки различных мировоззрений, или следовавших друг за другом в порядке хронологическом, или же отражающих собою различные стороны явлений природы и общественной жизни (наслоения религиозные, метафизические, общественные_г юридические, естественно-исторические и т. д.). В тесной связи с мышлением язык может воздействовать на него или ускоряюще, или замедляюще, или усиливающим, или же подавляющим образом. Некоторые звуковые образования отражают физические отношения всего мира или же социальные (общественные) отношения человечества. Сюда принадлежат прежде всего так называемые падежи (casus) имен, из которых одни обозначают отношения пространственные и, путем метафоры, тоже временные, другие — взаимные отношения между людьми и, путем метафоры, тоже между другими существами. К падежам пространственно-временным или локально-хронологическим принадлежат: Locativus вообще, АЫаtivus (от лес-a, с т-ого времен-а), Elativus (из лес-у, из год-а в год), Allativus (я лесг/, к эт-ому времени), Inessivus (в лес-у_г в год-у или в год-е), Superessivus (на стол-е, на эт-ой эпохе), Subessivus (под стол-ojm), Sublativus (под стол), Superlativus (на стол), Abessivus (вдали от город-а), Instrumentalis (нож-ом, рук-ой.. .) и т. д. Падежами общественного происхождения являются: Genetivus (поле крестьянин-a, власть цар-я), в связи с местоимениями притяжательными (.мой, твой, наш, чей.. .), Dativus (отц-у, дочер-а), Accusativus (бить раб-а, гнать собак-у, купить хлеб.. .) Мы отмечаем в языке также применение закона перспективы или эгоцентризма. Согласно этому «закону», по мере удаления от места, на котором мы сами находимся или на котором себя чувствуем, различия между предметами становятся все меньшими и все более исчезают; более отдаленное ассимилируется п поглощается более близкое. Отсюда множество, состоящее из одного только 1-го лица (л) и из других лиц единственно только 2-х (ты) и 3-х (он, она), воспринимается как 1-о лицо множественного числа (мы); множество же, состоящее хотя бы только из одного 2-го лица (ты), в соединении со многими 3-ми лицами, воспринимается как 2-е лицо множественного числа (вы). Обозначив с помощью п коэффициент любой, произвольной многократности, мы можем выразить это в следующих формулах:

мы=я+п. ты+п. он+п. она;

вы=п. ты+п. он+п. она.

В вербальной (глагольной) области эгоцентризм проявляется между прочим в том, что усилеппое (потепциированное) настоящее время обнимает собою не только настоящее, но вместе с тем прошлое и будущее, т. е. оно равносильно вечности и беспредельности; так, например, птицы летают значит, что они летают пс только теперь, по всегда летали и всегда будут летать. Эти и подобные случаи относятся к области субъективного эгоцентризма. Эгоцентризм объективированный, эгоцентризм общественный, массовый (стадный), эгоцептризм учреждений и господствующих воззрений на взаимные отношения, с одной стороны — между людьми и другими существами, с другой — между разными группами и классами человеческого общества, отражается, например, в различной генеризации языковых форм, т. е. в разнообразии категорий так называемого грамматического рода, конечно в тех языках, которым свойственно различение грамматических «родов» не только с точки зрения физиологической, с точки зрения различения двух полов и отсутствия пола (род мужской, женский, «средний»), но также сточки зрения биологической, сточки зрения различия между живыми (оживленными, одушевленными, олицетворенными) и не живыми (неоживленными, неодушевленными, неолицетворенными) существами (род «животный» и «неживотный») и, наконец, с точки зрения социальной, общественной, с точки зрепия различия между властителями и собственниками, с одной стороны, управляемыми и считаемыми собственностью — с другой. В случае слития в одно сложное представление — представление множественного числа — роды женский и средний ассимилируются и поглощаются родом мужским, род «неживотный» ассимилируется и поглощается родом «животным». Родом с общественной точки зрения привилегированным, т. е. пользующимся большими преимуществами (лица мужского пола как властители, как центры общественных организаций и учреждений), поглощаются другие роды, менее в этом отношении привилегированные. У русских это сказывается более па письме, нежели в языке. Сюда относится, например, преобладание именительного множественного прилагательных на ые (ме), когда одной части предметов, обнимаемых этою общею формой, было бы свойственно в отдельном употреблении окончание -ыя (-ия) (например, добрые сыновья, добрыя дочери, добрыя дети, но добрые сыновья и дочери). Нечто подобное замечается в употреблении форм местоимений и числительных: они и о", одни и один. Но вообще в русском языке это мало заметно. Из других славянских языков указанпый объективированный эгоцентризм последовательно осуществляется в языке польском: dobrzy (хорошие, добрые), wysoci (высокие), ci (те), chodzili (ходили), woJali (звали), когда эти прилагательные, местоимения и глагольные отыменные формы относятся к лицам мужского рода; когда же они относятся к предметам и существам женского и среднего рода, равно как и к животпым мужского рода, тогда употребляются формы dobre, wysokie, te, chodziiy, wofaly. Если в состав представляемой поляками множественности, состоящей хотя бы из многих миллионов предметов животных и лиц второй категории, попадает лишь один представитель первой категории, т. е. лишь одно лицо мужского пола, тогда все это представление получает отпечаток принадлежности к первой категории и являются возможными только формы: dobrzy, wysoci, ci, chodzili, wolali. В семитических языках род действительный, активный, передающий (agens, обозначающий самцов) пользуется преимуществом над родом страдательным, воспринимательным (recipiens), обпимающнм не только предметы безродные, по и все существа женского рода.

Если язык следует считать особого рода знанием, то он вместе с тем может представляться, с одной сторопы, д е йс т в и е м, делом, с другой — вещью, предметом внешнего мира. И то, и другое является результатом как длинной, беспрерывной цепи ассоциаций по известному сходству в представлении и вызываемом через пего настроении, так и смешения понятий, лежащего в основании нашего безкритичного, не аналитического, сбивчивого, сонно-бодрствующего мышления. Зародыш отожествления языка с действием, с делом, замечается, между прочим, в различии впечатления, испытываемого, с одной стороны, от похвалы и одобрения, с другой — от осуждения и порицапия. Оскорбление словом, обида, клевета считаются более или менее равносильными оскорблению действием: за них полагается ответственность, дальнейшим последствием которой может быть наказание. Воззрение на язык как на действие сказывается, между прочим, в следующих русских поговорках: «Но пожа бойся, а языка», «От одного слова да на век ссора», «Бритва скребет, а слово режет», «Слово пуще стрелы разит», «За худые слова слетит и голова», «Слово слову розь: словом господь мир создал, словом Иуда предал господа» и т. п. Можно также вспомнить «государево слово и дело» в московском государстве. Более трезвый взгляд на вещи и различение понятий сказываются в поговорках, относящихся скептически к действительной силе слова и языка. Таковы, между прочим: «Языком и лаптя не сплетешь», «Не спеши языком, да не ленись делом», «Не спеши языком, торопись делом», «Языком болтай, да рукам воли пе давай». Сознание большего веса письма и его превосходства над языком слышимым сказывается в поговорках: русской — «Что написано пером, не вырубишь топором» и латинской — «Verba volant, scripta manent». Это было обусловлено громадною интенсивностью впечатления, произведенного на человечество в эпоху изобретения письма. Наконец, предметом, вещью слово как составная часть языка является в поговорках: «Слово — воробей, вылетит, не поймаешь», «Плевка не перехватишь, слова не воротишь», «Он за словом в карман не полезет», «Он меня так и закидывал словами» и т. д. При таком воззрепин на язык не мудрено, что в первую минуту, не спохватившись сразу, можно было поверить рассказу француза, уверявшего, что в 1812 г. в России вследствие сильного мороза слова не доходили до уха слушателя, но мерзли на полпути. Воззрение на язык как на предмет внешнего мира со всеми тремя измерениями вызвало утверждение, что язык есть «организм». Все подобные преувеличения оценки языковой деятельности в разных областях общественной жизпи восходят к тому моменту в жизни человечества, когда находящийся во рту язык начал действовать не только как орган разных физиологических функций (пнтапия, очищения, лизания и т. п.), но и как орган, создающий звуки, производящие впечатление, запоминаемые и ассоциируемые со значением. Когда рычанье полости гортани заменилось «артикулованными» звуками полости рта, причем языку пришлось играть первенствующую роль, громадная важность этого исторического момента подействовала на человечество столь внушительно, что вызвала целый ряд недоразумений и подчас чудовищное смсшепие понятий. Язык как речь человеческая отличил человека от животных. Слова получили громадную силу, олицетворились, одухотворились и повели к идолопоклонству, к жертвоприношениям, к безумным и бесполезным жестокостям, к борьбе за «идеи», за «зпамепа», за «престиж». Каждое субстантизированное слова было снабжено душою, хмогло стать «ангелом», «заступником», даже «богом». Ассоциация представления предмета с представлением его пазвапия повела к созданию психического, идейного эквивалента этого предмета, и этот эквивалент предмета был сочтен за его «душу». Вошли в обиход, например, «неумолимая, жестокая смерть, похищающая отца у семьи», «дух общества», «дух времени», «дух языка», — все результаты языкового мышления, объективизации языковых ассоциаций. Появились разные идолы, Молохи, в жертву которым обезлпченпый и автоматически, по впушению предков, все одно и то же повторяющий человек приносит иногда свое счастье, свою независимость, свою жизнь, самого себя. Родились «святые слова», языковые «табу», прикосновение к которым считается святотатством п кощунством. Справедливо заметил Мультатули («Мысли», № 88), что «миром управляют слова» (слово «мир» сужено здесь до значения человеческого общежития). Если язык в значении речи человеческой состоит из живых существ, каковыми являются отдельные слова, совмещающие в себе идею и самого предмета, и его названия, то отсюда, в порядке экономического мышления, прямой выход, что слова и язык вообще имеют известную ценность и даже составляют драгоценность, со всеми последствиями обмена, спроса и предложения на всемирном рынке. Следовательно, слова молитвы могут заменять жертву более положительную, и чем болыпо этих слов, чем чаще они повторяются, тем более ценною становится эта жертва. Эта повело к молитвенному колесу или к ротационной (вращающейся) машине буддистов, с написанною на ней молитвой: тут графически изображенное и уже окончательно объективированное слово столько раз приносится в жертву, сколько оборотов совершает вертящееся колесо. Благодаря двойной ассоциации — ассоциации по смежности языка во рту и языка речи, ассоциации по сходству между человеческим и вообще животным языком и между языками пылающего огня — явилось представление языков бога «Огня» как посредников между молящимися жертвоприносителями — людьми — и жертвоприннмателями — богами. Огонь посредством своих языков уносит в высшее пространство жертвы и мольбы и заявляет богам о желаниях смертных. Вообще название речи человеческой «языком» и присвоение языку той особенной силы и значения, на которые только что было указано, является следствием смешения понятий, ассоциационного перенесения понятия власти и руководства с центра языкового процесса па главное его орудие — правда, главное, но только орудие. При этом забывается о мозговом центре как руководителе речи человеческой. Признавая язык третьим знанием, знанием языковым, мы должны помнить, что только незначительная частичка наличных особенностей и различий физического и общественного мира обозначается в данный момент в речи человеческой. В одном языке отражаются одни группы внеязыковых представлений, в другом — другие. То, что некогда обозначалось, лишается со временем сйоих языковых экспонентов; с другой стороны, особенности и различия, ранее вовсе не принимаемые в соображение, в более поздние эпохи развития того же языкового материала могут получить вполне определенные экспоненты (таково, например, различие формальной определенности и неопределенности существительных, свойственное нынче романскому языковому миру, но чуждое состоянию латинского языка). Известные эпохи жизни языка благоприятствуют обнаружению одних сторон человеческой психики в ее отношении к внешнему миру, другие — обнаружению других сторон; но в каждый момент жизни каждого языка дремлют в зачаточном виде такие различения, для которых недостает еще особых экспонентов. Это столь метко Бреалем названные idees latentes du langage (потаенные языковые представления).

Одним из вопросов, более всего задевающим любопытство не столько, может быть, специалистов-языковедов, сколько мыслящей публики, является вопрос о начале языка, о происхождении языка в роде человеческом и об его пачальпом развитии. Следует различать двоякого рода начало языка: каждовременное начало индивидуального языка и начало языка филогенетическое, начало языка во всем человеческом роде. Условия того и другого совершенно различны; каждый ребенок наследует у предков языковое предрасположение, языковые способности и паходит сразу людей кругом него говорящих, находит готовую языковую среду, возбуждающе па него действующую. Ни того, ни другого не было в зачаточной стадии человеческого языка вообще, т. е. в то время, когда зарождался первобытный язык.‘При начале развития индивидуального языка в каждой особи, начинающей говорить, происходит два параллельных процесса: 1) упражнение фонационных органов без связи со значением, без ассоциации с внеязыковыми представлениями; 2) упражнение в ассоциациях путем ориентировки в общем положении и путем выделения известных слов из сцепления других слов, с ними соединенных. Индивидуальный язык рождается и возникает вместе с мозгом, вместе с психикой каждого отдельного человека; хотя человек говорит не сразу, но он приносит с собою способность говорить, а затем, под влиянием окружающих, происходит постепенное развитие и рост данпого индивидуального языка. Что касается языков племенных и национальных, то начало каждого из них восходит к зачаткам развития человеческого языка вообще. Как естественно-историческая родословная каждого человека является весьма древнею, ибо восходит не только к эпохе перерождения «до-людей» в людей, но еще дальше, к эпохе возникновения первых органических существ, точно так же, например, русский язык в своей беспрерывной преемственности восходит к той отдаленной эпохе, когда лингвистические предки нынешних русских только что начинали говорить, т. е. — с этой точки зрения — становятся людьми. Всякий плСменпой или национальный язык исчезает или вследствие этнографической денационализации, т. е. принятия другого языка, или же просто вследствие прекращения существования индивидов, составляющих данное племя или народ. Различные гипотезы о способе возникновения или ю начале племенных и национальных языков можно свести к трем главным воззрениям: 1) человеческому языку свойственно божественное начало и своим возникновением он обязан о тк р о в о п и ю; 2) человеческий язык является изобретением человека и сложился путем общественного договора; 3) человеческий язык произошел путем эволюции, путем постепенного, бессознательного, естественного, непроизвольного развития, путем восхождения от более низких ступеней человеческого развития к ступеням более высоким. Два первые воззрения, уже оставленные в серьезной науке, противоречат опыту и теоретическому человеческому мышлению. Первое воззрение обязано своим происхождением народным преданиям и легендам; лишив эти предания и легенды их подвижности и обрекши их на неподвижность, оно искало везде определенного мастера, виновника, создателя. Представители второго воззрения принимали уже готовое человеческое общество (например, общество XVIII столетия), представляли себе как бы членов парламента, собравшихся для совещания о самом целесообразном устройстве совместной общественной жизни, и, не владея еще языком, рассуждавших, между прочим, о создании языка. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в применении ко всем общественным учреждениям и функциям, в том числе и к языку, подобный общественный договор является лишенным всякого смысла. Единственно только третье воззрение на начало языка отличается признаками научности и находится в связи с биологическими и антропологическими гипотезами эволюционного характера. Подобным образом смотрели на происхождение языка уже некоторые философы древности — грек Эпикур и его поклонник, римский поэт Лукреций. При догадках о начале языка в роде человеческом некоторые ученые старались извлекать известные выводы из наблюдений над «языком животных», равно как и над языками «диких племен». Между тем, хотя в самом деле многим, видам животных, не только с более высокою организацией (собакам, кошкам, мышам, бобрам и т. д.), но и стоящим на более низкой биологической ступени (муравьям, пчелам и т. п.), и свойственно нечто вроде языка, т. е. какие-то средства взаимного понимания, какие-то ассоциации знаменательных представлений с представлениями движений и впечатлений собственного организма, однако, с одной стороны, эти ассоциации являются более или менее постоянными и неизменяемыми, вроде различных непроизвольных жестов, обнаруживающих настроение, а, но ассоциациями случайными, символическими (изменяющимися во времени и в пространстве), с другой стороны, насколько животными действительно издаются знаменательные звуки, эти звуки, как было указано выше, состоят из звуков по преимуществу гортанных и нечленораздельных (неартикулованных), т. е. лишены способности переходить от одних положений органов речи к другим, лишены свойства колебаться лишь в области известных строго определенных минимумов и максимумов. Точно так же исследования «языка» обезьян не внесли света в вопрос о возникновении языка в роде человеческом. Что касается языка «диких» племен, то прежде всего следует ответить на два вопроса:

• 1) насколько данное состояние языка известного народа, считаемого «диким», является на самом деле состоянием первобытным?
• 2) является ли эта самая «дикость» действительно первобытною дикостью, и не представляет ли она, может быть, только следствие регресса, «одичания»? Рассматривая вопрос о начале языка в роде человеческом, необходимо принять во внимание, что хождение на четвереньках, сжимая и сдавливая легкие, стесняя развитие гортани, исключает возможность говорить по соображениям чисто механическим и физиологическим. Поэтому-то птицы, хотя вообще по части интеллигенции уступающие четвероногим, могут, путем подражания, приобретать известную ловкость в произнесении групп членораздельных (артикулованных) человеческих звуков. Для животных четвероногих это недоступно, хотя некоторые их виды (особенно собаки, с давних пор привыкшие к общению с людьми) обнаруживают более, нежели птицы, сметливости в п о п и м, а п и и слов человеческого языка. Стоящие на высшей ступени биологического развития разновидности четвероруких, или обезьян, хотя и не всегда ходят на четвереньках, но производят только звуки гортанные, носовые и целортовые (т. е. действуя гортанью с ее голосовыми связками, пропуская воздух в нос и сообщая известную форму всей полости рта), без следа локализации, свойственной речи человеческой. Стоя на двух ногах, человек может смотреть прямо перед собою, может поднять голову вверх, получить космические впечатления от свода небесного во всем его разнообразии, от солнца и других небесных светил. Это стало для него неисчерпаемым источником все новых воздействий мира внешнего на все более совершенствующийся перцепционный и языко-моторный, языко-рефлекторный снаряд человеческого организма, во всей его психо-физической сложности. Ассоциация представлений движепий и произведений собственного организма с представлениями впечатлений от внешнего мира или с представлениями внеязыковыми происходила в двух направлениях: 1) в направлении центробежном, равносильном с обнаруживанием чувствований (боли, радости, удивления, испуга и т. д.); 2) в направлении центростремительном, под влиянием все более обильных ощущений и впечатлений, получаемых от внешнего мира. Вообще в состав первобытного языка входили следующие элементы: 1) так называемые междометия в строгом смысле этого слова, испускаемые под влиянием чувств более или менее сильных (все равно, возбуждались ли эти чувства процессом внутри собственного организма, или же через воздействие окружающего мира). Эти междометия происходили путем простых физиологических рефлексов и носили на себе отпечаток* непосредственности и необходимости. Такой отпечаток свойствен до сих пор нашим ах! ой! о! у! ха! ха-ха-ха! и т. п. Это была лирическая или чувствительная сторона первобытного языка; 2) звуки природы, слышимые человеком, побуждали его к подражанию, требовавшему обыкновенно целого ряда неудачных попыток, прежде чем собственным голосом можно было вызвать акустическое ощущение и впечатление, тожественное или отожествляемое с ощущением и впечатлением, получаемым от данного звука природы. Это была эпическая или описательная сторона первобытного языка; 3) известные неслуховые, неакустические явления могли, однако, производить впечатление, в нервном центре (в мозгу) или в главном впечатлительпочувствительном вместилище сливавшееся с соответственными акустическими впечатлениями. Это была аналогия и гармония впечатлений акустических, получаемых от чувства слуха, с впечатлениями неакустическими, получаемыми от других чувств, равно как и с известными настроениями. Отсюда ассоциация представления, образовавшегося от повторявшихся неакустнческих впечатлений известного рода, с представлением, вызванным через впечатления акустические; 4) к таким ассоциациям можно было доходить путем случайного совпадения впечатлений от известных внезапно замечаемых явлений с представлениями возгласов, издаваемых в виду этих явлений. Таким образом, подобный возглас мог сделаться «названием» данного неожиданного явления;
• 5) наконец, могли иметь место просто случайные ассоциации при взаимном общении членов человеческого общества. Какой-пибудь из индивидов, составлявших это общество, хотел дать понять другим, что он нечто заметил (например какое-то животное, пищу, члена вражеской орды пт. п.), и произносил для этого различные звуки. Ряд издаваемых им звуков мог проходить без последствий, пока, наконец, в известный момент, по произнесении известного звука, напряженно слушавшие поняли, в чем дело, и этот момент произвел па всех участников этого своеобразного разговора столь могущественное впечатление, что представление произнесенного тогда звука ассоциировалось с представлением разгаданного и понятого явления в одно неразрывное целое, как «слово» и его «значение». Три первых рода или класса составных частей или элементов первобытного (отчасти и более позднего) языка, как происходившие путем рефлексов и вообще простой мобилизации нервов, имели характер большей или меньшей необходимости, подобно возгласам и звукам, служившим средствами взаимного общения животных; два последних класса принадлежат к категории «символов», сложившихся путем случайных ассоциаций. Подобным образом дело обстоит и с различными обычными жестами и движениями. Одни из них являются чисто рефлективными, необходимыми, и ежечасно воспроизводятся сами собою; таковы, например, сверкание глаз в гпево, защитительное движение рукою ввиду угрожающей опасности и т. п. Другие произошли «случайно», вследствие известных условий общественной жизни, и затем передавались путем традиции. Таково, например, наклонение головы в знак подтверждения и поддакивания или же как проявление вежливости при встрече со знакомыми; оно является пережитком покорного подставления головы для того, чтобы ее отрубили или наложили на нее ошейник раба. В первобытном относительно языка, состоянии человечества, при взаимном общении между собою люди не только испускали звуки, но совершали движения всем телом, делали самые разнообразные гримасы и т. и. Таким образом, избыток сильно возбужденной рассказочной или изъяснительной энергии мог свободно уходить наружу; вместе с тем это давало возможность действовать одновременно и на другое чувство, являющееся по преимуществу источником обогащения нашего знания, т. е. на зрение. Пережитки этого сочетания жестов с акустическою речью мы можем наблюдать до сих пор у люден, жестикулирующих во время речи; искусные ораторы сознательно прибегают к помощи жестов. Кроме того, существует особый оптический язык, язык жестов, в особенности же движений пальцев (у глухонемых, у так называемых американских индейцев). В этом оптическом языке, как и в языке акустическом, некоторые жесты произошли непосредственно, путем рефлексов, другие же ассоциировались случайно со значением. Почему, однако, у людей слышащих и у значительного большинства человеческих племен первоначальный оптически-акустический язык обратился со временем в один акустический? Почему исчезли или, по крайней мере, значительно уменьшились работы и впечатление моторнооптические, остались же, все более усиливаясь, работы органов речи и впечатления акустические? Главною причиной этой эволюции было стремление к сбережению труда организма как со стороны деятельной, языко-производительной, так и со стороны страдательной, языко-воспринимательной. При действии разными органами и при рассеивапии внимания в разных направлениях потреблялось без нужды слишком много физиологического и психического труда. Но почему оптика уступила место акустике? Оптические явления и работы нуждаются в свете, все равно, естественном или искусственном. Передача света совершается по прямым линиям и не проходит сквозь преграды, вроде хотя бы самой обыкновенной доски. Явления и работы акустического характера обходятся без света, нуждаются только в воздухе и в упругих телах, а их волны расходятся во все стороны. Поэтому при «естественном подборе» одержали верх акустические средства речи человеческой. Из предшествующего явствует, что язык или речь человеческая в самом тесном смысле этого слова развилась постепенно из той сложной зародышной психически-физнологической деятельности, которая с течением времени дифференцировалась: 1) на язык говоримый, по своим физиологическим последствиям принадлежащий к акустике, т. е. действующий на слух; 2) на пение, равным образом действующее на слух; 3) на эмоциональные движения, действующие по преимуществу на зрение. Если же взять язык в самом обширном смысле этого слова, как вообще средство общения людей между собою, то тогда наряду с живою слышимою речью и с видимыми жестами получим третье видоизменение языка—"язык", видимый на письме (см. Письмена, XXII, 704).

С вопросом о начале языка тесно связан вопрос мопогепезиса или же полигенезиса рода человеческого по отношению к языку, т. е. вопрос: все ли языки мира происходят от одного первобытного, или же было много первобытных языков? Начало речи человеческой — полигенетическоо. Первоначально образовалось множество самых разнообразных языков, и только впоследствии это бесконечное разнообразие постепенно уменьшалось, путем ли истребления одних людских сборищ другими, или же путем взаимного сближения и уподобления. То же самое относится к индивидуальным языкам. В одной и той же семье, состоящей из нескольких детей, каждому ребенку в зачатках его языкового развития может быть свойствен совсем особый язык, совсем особый говор. Но, благодаря одинаковой семейной среде и одинаковым условиям общественного языкового обмена различия между этими индивидуальными говорами постепенно сглаживаются и исчезают. Одним из научных заблуждений является отожествление языков с расою. Лингвистические предки известного племени моглп принадлежать к совершенно другой расе. Лучшим доказательством этому служат, во-первых, негры, говорящие теперь в Америке по-французски или же по-английски, во-вторых — лица семитического происхождения, говорящие на самых разнообразных европейских языках. Между расою и конкретным языком нет ни малейшей связи. Мы наследуем от предков только языковые способности, языковое предрасположение вообще, и, может быть, минимальные наклонности к языковому развитию в том или другом направлении. Китайский или японский ребенок в русской среде становится русским по языку, и наоборот; но в известных мелких особеппостях произношения даже через несколько поколений может сказываться происхождение известного индивида, чуждого данному племени. Еще до сих пор даже в языках очепь далеко подвинувшихся повторяются иногда попытки первобытного языкового творчества, т. с. применение «новых», «выдуманных» слов для более рельефной, более выразительной передачи мысли. Даже при самом тщательном этимологическом расследовании нельзя найти «родства» для таких слов ни в своем собственном языке, ни в языках ему «родственных» или же находившихся к нему в отношении исторического взаимодействия путем предапия, по прямой линии исторической преемственности, или путем заимствования. Относительно формы и строения подобные слова подчиняются господствующим морфологическим типам. Картинпость, дикая поэзия, которую можно считать характеристическим признаком творческого периода языка, повторяется ныне в разных тайных и полутайных языках, о которых было сказано выше. Первичные «слова» языка были словами неопределенной формы (mots vagues), вроде нынешних неизменяемых слове чек бух, бултых, цап, цап-царап, щёлк, хап, фырк, гиасть, трах и т. д. или же вроде более уже морфологически расчлененных безличных глаголов: светлеет, гремит, мерещится, заволокло и т. п. В таких словах продолжается по настоящее время один из древнейших слоев языкового творчества. Только впоследствии подобные общие слова развивались в различных направлениях, производя из себя имена рядом с глаголамн, существительные рядом с прилагательными и т. д., причем эти различные функции могли быть или выражаемы с помощью особых морфологических показателей (бол-ьш, бел-изпа, бел-етъ, лет-еть, лет, лет-учий; пыл, пыл-кий, пыл-атъ и т. п.), или же только добываемы из связи с другими словами, как это имеет место, но преимуществу в китайском языке и в значительной мерс тоже в английском. Строго говоря, только индивидуальному языку свойственно развитие, языку же племенному — история, как развитие прерываемое. История племенного языка может быть его историей, внешней или же внутренней. Внешняя история совпадает с историей судеб племени, говорящего на данном языке. Внутренняя история языка слагается из эволюции языковых представлений. В состав внешней истории языка входит, с одной стороны, распадение языка на несколько разновидностей, с другой — смешение языков, их взаимное влияние и управление (исчезновение различий между ними). Языковую отрасль или же языковую семью составляют все те языки, которые предположительно можно свести к одному, некогда общему языку, точнее — к одному общему языковому состоянию; иначе говоря, языковая семья представляет собрание всех исторически родственных языков и их диалектических разновидностей. Так, например, русское языковое семейство составляют все русские говоры, не только нынешние, по тоже прошедшие и будущие, славянская языковая семья пли славянская языковая отрасль равняется, в том же смысле, сумме всех славянских языковых разновидностей, ариоевропейская (индоевропейская языковая семья) — всех ариоевропейских языковых разновидностей. К известным языковым отраслям или семействам могут принадлежать не только целые, неделимые языки, но тоже некоторые их части и составные элементы. Так, например, русский язык, причисляемый как целое к славянской языковой семье, своими словами, усвоенными нз германских языков, входит в состав германского языкового семейства. Некоторые языки даже в целом не могут считаться члепами одной только языковой семьи, но должны быть причислены по крайней мере к двум. Английский язык, относящийся по преимуществу к германской группе или семье, значительною частью своих составных элементов принадлежит к романской языковой семье. Армянский язык причисляется к ариоевропейской отрасли, но с тем же правом он может считаться принадлежащим к другой какой-то языковой отрасли, в роде тюрко-татарской. Аналогию с этим представляют известные индивидуальные языковые состояния. Человек, говорящий па нескольких языках, тем самым как бы принадлежит к нескольким языковым отраслям или семействам. Говоры или диалекты известного языкового общества, считаемого однородным, иначе говоря, языковой области, составляющей по отношению к языку одно сплошпое целое, делятся и группируются в двух направлениях: 1) в направлении «горизонтальном», географически, топографически, как говоры разных местностей; 2) в направлении «вертикальном», в виде «наслоспий», т. е. как разнообразные видоизмепепия того же местного говора по классам общества, по занятиям и образу жизни, по сословиям и т. п. Вообще разнообразие языков может быть рассматриваемо с трех точек зрения: 1) в отвлечепии от географических и хронологических различий, с точки зрения общественных наслоений, как языки разных возрастов (дети, взрослые, старики), полов, сословий, классов общества; 2) в отвлечении от социологии п хронологии, с точки зрения географии и топографии, как разнообразно местных говоров и племенных языков; 3) в отвлечении от социологии и географии, с точки зрения хронологии, как разнообразие языковых состояний, следующих одно за другим во временной последовательности. Между всеми говорами, свойственными известной языковой области или известной языковой территории, особое место отводится прежде всего выросшему па той же почве письменному или литературному языку. Живым источником такого языка является обыкновенно говор известной части народа, известпого класса, первенствующего в каком-либо отношении и имеющего перевес над прочими в церкви, в управлении, в торговле и т. п. Почти всегда такой литературный язык образуется искусственно, под влиянием родственных языков. Так, папример, итальянский литературный язык, сложившийся с легкой руки Данта, никогда не был «живым» говором, никто на нем не говорил; он произошел литературным путем, под влиянием латинского языка. Немецкий литературный язык родился прежде всего в саксонских канцеляриях, под преобладающим влиянием того же латинского языка. Русский литературный язык обязан своим происхождением церковнославянскому языку. В древнейшем литературном польском языке не трудпо заметить спльпоо влияние языков чешского, немецкого и латинского. Вследствие взаимного влияния членов того же семейства или же другой небольшой группы людей происходит смешение индивидуальных языков; вследствие же взаимного влияния племен и пародов происходит смешение языков племенных. Это смешение может быть разных степеней, начиная с минимума, т. е. с соприкосновения к другим племенам без всякого видимого следа в собственном языке, и кончая максимумом, т. е. языковою денационализацией, принятием чужого языка вместо своего прежнего. Между этими двумя крайностями стоят с м е ш, а п п ы е я з ы к и, с перевесом на сторопе то того, то другого языка, или с равным, одинаковым участием обоих источников во вновь образовавшейся языковой смеси.

Вообще мы можем различать следующие главные виды языкового смешения: 1) заимствования из чужого языка подвергаются в данном языке полному уподоблению; 2) заимствования не вполне ассимилируются, сохраняя отпечаток чужого происхождения; 3) два языковых элемента взаимно почти уравновешиваются, складываясь при этом в цельную однородную систему пред ста влепий; 4) смешанный язык является сочетанием обоих языков, входящих в его состав. К этой последней категории принадлежат, например, языки, происходящие из смешения китайского языка с языками европейскими: русско-китайский (кяхтинский, маймачипский), португальско-китайский, английско-китайский и т. д. Заимствование чужих языковых элементов и смешение языков вообще совершается или путем устного, непосредственного общения (например, взаимное влияние языков польского и литовского, русского и литовского, русского и латышского, русского и немецкого, польского и немецкого, немецкого и французского, языков финно-угорских и славянских и т. д.), или путем влияния современной письменности (например, влияния французской письменности на немецкую), или путем влияния письменностей древних, изучаемых и более или менее усердно культивируемых (например, влияние арабской письменности па языки мусульманских народов, влияние письменностей греческой и римской на языки европейско-американских народов и т. д.), или, наконец, путем влияния космополитической общечеловеческой культуры и образованности (телефон, телеграф, фонограф, вообще техническая и научная терминология). Несомненно также влияние церкви, церковного языка, все равно, близко ли родственного даппому языку или же пет (например, влияние церковнославянского языка на языки славянских народов, принадлежащих к восточной церкви, влияние того же церковнославянского языка на язык румынский, влияние церковной латыни на языки романских народов, влияпие той же латыни на языки пародов неромапских и т. п.). Подобное же влияние может иметь язык того же названия, т. е. как будто тот же язык, но только из прежней эпохи своего существования — язык, окостеневший в молитвах и других произведениях, носящих на себе религиозно-церковный отпечаток (например, отражение древнепольского языка в нынешних польских молитвах). Некоторые выражения перешли из молитв в обыкновенный, обиходный язык. Нельзя также отрицать влияния иноязычной школы, чужого официального или приказного языка, военной службы в армиях, состоящих из чужеязычных элемептов и с командою чужеязычной. В истории языков наблюдается постепенное уменьшение разнообразия языков, исчезновение некоторых языков в борьбе за существование. Фактором, решающим в этой борьбе, бывает обыкновенно или большее число говорящих на известном языке и вследствие этого ассимилирующих себе племя не столь многочисленное, или же какие-либо особые преимущества побеждающего языка. При относительной одинаковости статистических и общественных условий в процессе исчезновения одного языка в пользу другого имеют более шансов удержаться и все более распространиться языки более легкие, требующие при их усваивании меньшего напряжения умственных способностей и органов произношения. Так, например, при столкновении румынский язык берет перевес над языками славянскими. Этот перевес языков более легких проявляется не только при исчезновении языков, но и при их смешении. При этом процессе пропадают тонкости и мелкие различия языка более трудного, недоступные для представителей другого племени. Морфологически подвижной акцент, свойственный языку одного из племен, смешивающихся в языковом отношении, исчезает и уступает место однообразию акцента именно под влиянием другого языка, которому раньше была чужда подобная подвижность. Подвергшись влиянию языков без морфологически подвижного ударения, потеряли его в большей или меньшей степени языки латинский, английский, северозападные славянские языки (чешский, словацкий, польский), латышский, армянский и т. д. Подобным образом исчезает или, по крайней мере, слабеет чутье родовых различий, если одному из смешивающихся языков грамматические роды были свойственны, другому — чужды. Так, папример, армянский язык, причисляемый к ариоевропейским, не имеет вовсе родов, очевидпо под влиянием какого-то другого языка, вошедшего в его состав как его главный составной элемент. Неопределенного характера флексия, основанная на ассоциации различных падежных, личных, временных и т. и. представлений с представлениями известных изменений в окончаниях и впутри слова, свойственная одному из смешивающихся лингвистически племен, может быть совершенно непонятна другому племени, а это ускоряет разложение слов, появление и развитие языковой децентрализации (например, замену латинской флексии «агглютинативным» строем романских языков). Вообще можно сказать, что при смешении языков язык вновь образующийся является сложною равнодействующею, своими составными частями наклоняющеюся в сторону более легких особенностей обоих языков. Заимствование из одного языка в другой может быть заимствованием: 1) знаменательных слов; 2) синтаксических оборотов; 3) известных морфологических компонентов или морфем (например, живые русские суффиксы -ист и —енция, заимствованные из латинского и присоединяемые ко всякого рода основам, даже чисто «славянского» происхождения; строкулист, бабенция); 4) известных частиц, партикул (русские псевдо-, квази-); 5) даже звуков или фонем. Это последнее может состоять или в введении в язык новых, прежде ему чуждых звуков и звуковых сочетаний (например, в русских говорах, имеющих вообще сжатое и взрывное г, g, появление спирантного г, h слов благо, господь, бога из юго-западнорусского церковного произношения), или же в чужом, иноплеменном способе нроизпошеиия звуков, раньше уже существовавших (в русской языковой области сюда, по всей вероятности, следует отнести известные видоизменения в произношении ч, ш, ж). Язык существует и изменяется не произвольно, не благодаря какому-то капризу* но по постоянным законам—не по «звуковым законам», ибо таковых в языке не существует и не может существовать, но по законам, психическим и социологическим, причем социологию мы отожествляем с так называемою психологией народов (Volkerpsychologie). К выводу о постоянных «законах» языка мы приходим, с одной стороны, a priori, на основании общего научного мышления, на допускающего произвола, с другой — путем тщательных наблюдений над жизнью языка у отдельных пндивидов и у разных человеческих обществ. Популярный термин «языковый о б ы ч, а й» (Sprachgebrauch, usus), как привычка всех или многих, в практической грамматике равносилен с предписанием, с правилом* в грамматике же строго научной — с языковым «законом». В практике языка, и притом во всех отделах языке вой жизни* замечаются ассимиляционные и аккомодационные влияния в различных направлениях: 1) влияние того, что мы только намереваемся сказать, или же того, что только что было сказано (ассоциации по смежности или по временной последовательности); 2) влияние групп представлений, побуждаемых одновременна к обнаружению или ко «всплытию на поверхность сознания» в психически-языковом центре (ассоциации по сходству); 3) влияние слышанного от других лиц или даже того, что, по нашим соображениям, ожидается в речи этих других лиц. Как в индивидуальном, так и в племенном языке существуют различные хронологические наслоения, т. е. запоминаемые или путем предания передаваемые последствия сложного действия условий, свойственные следующим одна за другою эпохам жизни языка, но затем исчезающих и перестающих действовать. Строй языка постепенно изменяется. «Агглютинация» переходит во «флексию», «флексия» перерождается в «агглютинацию» другого рода, та опять в другую* «флексию», и так далее, без конца. При потере чутья делимости слов известные слова, воспринимаемые некогда сложными (сотроsita), срастаются в одно неделимое целое, а это благоприятствует впоследствии различным фонетическим сокращениям и перерождениям (примеры: французские неделимые droit, avoue, aujourd’hui* являющиеся историческим продолжением латинских делимых di-re-c-t-um, ad-voc-a-t-us, ad ill-u-m di-ur-n-u-m de h-o-di-e* русские теперь неделимые человек, медведь, прост, разлагавшиеся в языковом мышлении лингвистических предков нынешних русских на чел-о-век-, медв-ед- или мед-о-ед, про-cm-.. .). Рассматривая языки па протяжении многих тысячелетий, мы констатируем постоянные, хотя и медленные, колебания строя слов (морфологические осцилляции). В жизни языка замечается постоянный труд над устранением хаоса, разлада, нестройности и нескладицы, над введением в него порядка и однообразия. Это стремление сказывается в различных направлениях: 1) в индивидуально-языковой жизни — разнообразие детского языка (разные языки детей, принадлежащих к той же семье) исчезает, и язык детей уподобляется языку окружающих; 2) в жизни племенно-языковой — разнообразие языков все уменьшается, хотя с другой стороны происходит тоже диалектическое распадение, т. е. деление некогда одинакового языкового состояния па несколько новых разновидностей; 3) в самом языке уменьшается богатство форм обособленных, друг с другом не связанных, и его место занимает подведение под известные типы. Рядом с этим мы имеем, при известных условиях, распадение прежних однообразий на многообразие. Таково, например, в исторической фонетике распадение прежнего однообразия согласного к на разнообразие к! с/с (к / ч/ц); впоследствии это повое многообразие устраняется отчасти усилием психического труда. Мы видим здесь борьбу разнообразия природы и жизни с приводящим в порядок человеческим духом. Языковое знание, т. е. воспршшмание и познание мира в языковых формах, стремится к упорядочению по известным психическим типам. Обыкновенно формы «правильные», т. е. типичные, считаются более древними и более первичными, нежели «исключения» из правил; предполагается, что исключения и неправильности развились позже, как «уклонение от правил». Между тем, по новейшему и несомненно единственному рациональному взгляду, развиваемому между прочим Вупдтом, языковые «исключения» и «неправильности» представляют более древнее явление, правильности же являются следствием более позднего уподобления и выравпения, совершенно так же как неограниченное множество языков уменьшалось постепенно под влиянием взаимного общения племен. В развитии и истории языка и языков как речи человеческой во всем ее разнообразии и всеобщности заметпо все большее удаление друг от друга двух полюсов языкового общения: 1) в самих говорящих индивидах произношение все более выходит наружу, а с другой стороны все более одуховляется внутренняя, знаменательная сторона языка; 2) во взаимном общении жителей земного шара благодаря изобретениям вроде телеграфа, телефона и т. д. пути обмена мыслей все более удлиняются.