История как динамическая система

История с позиций постнеклассической философии предстает как дисконтинуальный процесс: в известных точках исторического пространства-времени наступают надломы, образуются разрывы, происходят мутации, некумулятивные скачкй, способные подчас резко изменить «маршруты» культуры. По мере того как возрастает динамизм социокультурных изменений, актуализирующих творческие аспекты человеческой деятельности, усиливается исследовательский интерес к переходным или транзитивным периодам истории. Так, например, Д. Нэсбит и П. Эбурдин еще в 1990;х гг. полагали, что человечество переходит к новому веку, отличительной чертой которого является триумф личности, активно преобразующей мир, отвечающей за все, что она совершает, стремящейся построить сообщество как свободную ассоциацию отдельных людей: «Это триумф индивидуальной ответственности над анонимностью коллектива»^[1]. В переходном периоде находится Европа, занятая, по мнению многих западных ученых, поисками своей культурной идентичности, вызванными утратой лидерства в области экономики и научно-технического прогресса, кризисом традиционных европейских ценностей, усилением региональных конфликтов и т. д. Решение этих проблем представлялось многим прелюдией к новому «европейскому концерту», к созданию Соединенных Штатов Европы, включающих восточноевропейские страны, в том числе и Россию^[2]. Переходным является и состояние России, переживающей глубокие качественные преобразования во всех сферах жизни.

Транзитивные периоды, находясь между прошлым и будущим, испытывая давление прошлого и будущего, тем не менее предстают как вполне самостоятельные состояния социокультурных систем, отличные от стабильных, инерционных периодов развития. В связи с этим встает ряд вопросов о структуре, внутренней логике, динамике транзитивных периодов, о возможности прогнозировать и воздействовать на происходящие в них события и процессы, о месте и значении переходных периодов в истории. Ответить на них можно при помощи сравнительного анализа транзитивных периодов истории и стабильных. Другими словами, речь идет об исследовании такой формы протекания истории, как ритмичность, которая, в отличие от цикличности, подчеркивающей периодическую повторяемость исторических событий и процессов, акцентирует внимание на поочередном доминировании устойчивых и изменчивых фаз развития с формальной точки зрения, а не с содержательной, так как всякое историческое событие уникально и неповторимо.

Интерес к ритмическому характеру истории проявляли те представители неклассической философии, которые чувствовали ограниченность шпенглеровской концепции круговорота локальных культур. Так, например, на очевидность в истории ритма эпох кумулятивных, в которых «поколения ощущали достаточную однородность полученного и собственного», и эпох «отрицания и полемики, поколений борьбы», «обновления и созидательной воинственности» указывал X. Ортега-иГассет. Ритмический характер истории позволяет, по мнению сторонника кумулятивного прогресса Коллингвуда, извлекать из нее уроки, которые полезны для человеческой жизни просто потому, что ритм ее изменений, по-видимому, повторяется. История достопримечательных событий, считает Коллингвуд, могла служить основой прогностических суждений, «если не полностью надежных, то вероятных», устанавливающих то, что может произойти, указывающих на «опасные точки в ритмах жизни, протекающей в данный момент»^[3].

В современной философии наряду с континуалистскими теориями общества предельной изменчивости, которая понимается как самоорганизующаяся, самонаблюдающаяся, самореференцирующаяся система, находящаяся в процессе постоянных изменений, неустойчивости, неопределенности^[4], существует системно-циклический подход, в соответствии с которым общество с устойчивыми антагонизмами сменяется обществом с постоянно колеблющейся основой^[5]. Дело в том, что в развитых странах, осуществляющих переход к сетевому обществу, социальные структуры более гибкие и динамичные, поэтому в них противоречия между состоянием стабильности и состоянием переходности менее ощутимы, чем в странах с более жесткими структурами. В рамках системно-циклической динамики сложились направления, которые, хотя и претендуют на перспективность анализа общественного развития, тем не менее остаются за рамками постнеклассической рациональности. Так, сторонники «кондратьевских циклов», пытаясь втиснуть исторические события в строго отмеренные временные интервалы, игнорируют «человекоразмерность», пластичность времени. Другие исследователи, обращаясь к истории России, рассматривают периодическую смену порядка и хаоса как смену авторитаризма и соборности, либерализма и консерватизма, т. е. состояний, политически окрашенных. Однако стремление выявить циклический характер истории путем содержательного анализа смены ее фаз сталкивается с теми же затруднениями, что и в свое время попытки академика Н. И. Конрада экстраполировать содержательные характеристики западноевропейского Возрождения на транзитивные периоды в истории Востока^[6].

Разработка типологии стабильных и транзитивных периодов истории, являющихся предельно общими формами протекания исторических процессов, возможна с позиций системного подхода, позволяющего сравнивать различные по содержанию отношения между элементами как отношения, которые могут быть рассмотрены со стороны их общих формально-логических свойств, образующих формальные структуры. Историческая реальность представляет собой сложную многоуровневую, гетерогенную динамическую систему, характеризующуюся наличием фиксированных и нефиксированных конечных наборов подсистем, основных и не основных наборов преобразований, число которых не обязательно фиксировано, и, наконец, способностью в процессе преобразований изменять качественный и количественный состав подсистем и элементов. Поэтому разграничение стабильных и транзитивных периодов всегда условно и имеет значение в определенных временных интервалах.

Структуры, входящие в исторические системы, рассматриваются как комплексы, составные части которых определяются различными формами их внутреннего взаимодействия, законами взаимной детерминации. С онтологической точки зрения, исторические структуры не есть структуры безличностные, независимые от человеческого сознания, и не порождаются думающим субъектом, но являются условием и результатом объективирующей социокультурной деятельности людей. Познавая структурные объекты, отмечает французский структуралист Ноэль Мулуд, наш разум проникает в окружающую действительность, «наталкивается на границы и не нарушает ее единства, сохраняя и восстанавливая в то же время единство своих собственных представлений, своих собственных выражений». В этом Мулуд видит преимущество диалектического подхода к исследованию структур: мысль обращается на самое себя при условии, что «может выйти из своих пределов» и удалиться от себя самой, следуя за вещью или явлением. Другими словами, «диалектическое испытание» включает «направляющую линию имманентности» и «направляющую линию трансцендентности» познания. Следовательно, существующие структуры, на которые направлены наши познавательные усилия, по мнению Мулуда, суть структуры принципиально реляционные. Их содержание, переведенное в плоскость понятийных и категориальных форм, предстает как «множество элементов, определяемых некоторыми отношениями такого рода, что становится возможным вывести все реляционные свойства элементов, в случае если даны операциональные правила, позволяющие преобразовать доминирующие отношения»^[7]. Сами же структуры, формирующие логический план исследования, имеют собственные условия устойчивости и собственные условия изменения, и с этими условиями необходимо согласовывать дальнейшую теоретическую и практическую деятельность.

Основные требования структурного подхода, оказавшиеся эвристичными и продуктивными в сфере гуманитарных дисциплин, были сформулированы французским антропологом и социологом, представителем структурализма К. Леви-Стросом. Это, во-первых, сбор и анализ максимально полного числа эмпирических фактов; во-вторых, установление взаимных связей между ними, выявление их внутренних коррелятивных отношений и, в-третьих, синтезирование собранного материала в единое целое, в систему, выступающую тотальным объектом исследования. Специфика объекта исследования наложила определенные ограничения на методологические установки К. Леви-Строса, генерализация которых обусловила приоритетное внимание к стабильно функционирующим структурам, оставляя в тени их качественные преобразования. Поэтому значительный интерес представляет разработка структурного метода к динамическим системам швейцарского психолога Ж. Пиаже, стремившегося в исследовании процессов мышления к сочетанию принципов генетического подхода с логикой целостностей, т. е. с принципами системности^[8].

Динамическим системам (структурам), по мнению Пиаже, свойственны следующие фундаментальные черты. Прежде всего, это тотальность, понимаемая не как замкнутая, закрытая целостность, а как операциональная структура, где главную роль играют отношения между элементами, их композиция. Акцент на отношениях между элементами, а не на самих элементах, имеет принципиальное значение, так как из одних и тех же элементов могут составляться различные структуры. Как убедительно показал Леви-Строс в своих исследованиях систем первобытного родства, «каждая структурная единица по своей природе есть некое отношение или „пучок отношений“ и только в результате комбинаций таких пучков составляющие единицы приобретают функциональную значимость»^[9]. Исключительное внимание к элементам, рассматриваемым в качестве атомов, клеточек системы, таит в себе опасность сведения системы к ее элементарным образующим, не учитывая возможности других членений, значения связей внутри системы и реализующих их отношений. Это не означает, что выбор элементов не имеет значения, ибо от этого выбора зависит создание всеобщего кода исследования, способного выявить общие свойства как для каждой отдельной системы, так и для всех систем при их сравнении. Важно то, что элементы всегда вписаны в определенный исторический контекст, который формирует связи и отношения между элементами.

Другой фундаментальной чертой системы (структуры), отмеченной Пиаже, является ее способность к трансформации. Для системно-структурного анализа истории за этим стоит проблема соотношения синхронического анализа, позволяющего представить структурные особенности объекта одновременно в их единстве, так сказать «по вертикали», и диахронического анализа, учитывающего временные изменения объекта, т. е. «по горизонтали». Для постклассической науки, признающей историчность всех своих дисциплин без исключения, неприемлемо утверждение французского лингвиста Ф. Де Соссюра о том, что попытка объединить синхронию и диахронию внутри одной научной дисциплины является «фантастическим предприятием». Сам К. Леви-Строс в 1950;х гг., отдавая предпочтение синхронному методу, выступал против отождествления синхронии и статики. Подчеркивая необходимость динамических интерпретаций структур, имеющих процессуальный характер, он писал: «Структурная диалектика совсем не противоречит историческому детерминизму: она апеллирует к нему и создает для него новые инструменты исследования»^[10]. Преимущество же синхронии, с его точки зрения, в том, что синхронные явления иногда обнаруживают относительную однородность, благодаря которой их легче изучать, чем диахронические явления.

Однако по мере того, как любые, даже самые устойчивые, структуры обнаруживают свой процессуальный характер (и в этом смысле всякая структура есть процесс), вопрос ставится не о комплиментарности синхронии и диахронии (на первом этапе исследования их разграничение необходимо), а об их взаимообусловленности и взаимозависимости. В методологическом плане это означает важность решения проблемы преобразования диахронных процессов в синхронные. Примером может служить модель западноевропейской средневековой культуры, разработанная А. Я. Гуревичем, который, выделив наиболее значимые для этой эпохи категории, абстрагировался от реальной временной последовательности происходящих исторических событий^[11]. С другой стороны, не обращаясь к диахроническому анализу уже сконструированных исторических структур, можно оказаться их пленниками, неспособными найти выход за пределы этих структур и обосновать переход к иным структурным отношениям.

И, наконец, третьей фундаментальной чертой системы (структуры) Ж. Пиаже называет ее саморегуляцию, способность к преобразованиям, не нарушающим ее границы и сохраняющим действие присущих ей закономерностей. Если иметь в виду те сложноорганизованные системы, которые служили объектом исследования для Пиаже, то они относятся к классу нелинейных открытых систем (структур), имеющих в каждой своей точке разнообразные источники структурирования и переструктурирования, перестройки, разрастания микроструктур в макроструктуры, альтернативного не преддетерминированного развертывания процессов. В целом эти системы (структуры) характеризуются нестабильностью, неустойчивостью, выступающими условиями стабильного и динамичного развития, а также крайней чувствительностью иногда к ничтожно малому и случайному воздействию изнутри и извне, а тем более к целенаправленной человеческой деятельности.

Рассмотренные выше фундаментальные черты сложноорганизованных систем присущи и историческим системам (структурам), в том числе таким супердинамичным, как транзитивные, которые, отличаясь от стабильных способами связи элементов, способами функционирования и развития, тем не менее обладают свойством структуральности. Ссылаясь на историю естественных наук, ориентированных на достижение логической стройности, ясности, эмпирической обоснованности, Леви-Строс приводит убедительные примеры того, как неструктурные гипотезы относительно различного рода аномалий, не вписывавшихся в существующие структуры изучаемых объектов, служили основой построения более адекватных структур, описываемых уже новыми теориями. Поэтому он считал, что структурному анализу могут быть подвергнуты «самые неуловимые, самые текучие аспекты культуры».

Сложность системно-структурного анализа стабильных и транзитивных периодов истории связана с тем, что необходимо сопоставить процессы, не только относящиеся к различным культурам, обществам, но и интервалам времени, отвлекаясь от этих различий и в то же время имплицитно их учитывая. В результате каждая исследуемая система должна быть представлена как структурный инвариант для множества любых других систем различного уровня, инвариант единый и безразличный по отношению к тому эмпирическому материалу, который он организует вокруг себя. Иными словами, речь идет о построении моделей формальных структур стабильных и транзитивных периодов истории. Структурные исследования не представляли бы особого интереса, резонно заметил Леви-Строс, если структуры нельзя было бы преобразовать в модель, чьи формальные свойства можно рассматривать вне зависимости от составляющих их элементов.

Всякая модель, репрезентируя (представляя) свойства изучаемого объекта и являясь выражением некоего содержания, замещением одного содержания другим, должна отвечать некоторым общим принципам: принципу соответствия оригиналу, т. е. чему-то, лежащему за пределами репрезентации, исключая тем самым самоотнесение; принципу экстраполябельности модельной информации, т. е. возможности переноса информации, полученной на более простой модели, на сам оригинал; принципу верифицируемости, т. е. возможности ее проверки на адекватность. С гносеологической точки зрения модели служат эффективным средством понимания исследуемого объекта, а с практической — основой разработки средств воздействия на функционирование и развитие изучаемого объекта. Являясь преднамеренно создаваемыми конструктами, модели, как и сами системы, «человекоразмерны», так как включают в себя человека в качестве подсистемы, репрезентируя не только мир в разнообразных его проявлениях, но и познающего субъекта. По замечанию американского ученого М. Вартофского, каждая модель выступает как самоконцепция субъекта не в меньшей степени, чем «конципирование изучаемого объекта», и потому всегда содержит своеобразный портрет, характер и силу убеждений человека, который познавая мир, познает себя, а изменяя мир, изменяет и себя. Из этого следует, что всякая модель не свободна от метафизических обязательств и есть «более или менее сознательная метафизическая ориентация, заключающаяся не в общефилософских принципах метафизики, а в ее попытках сделать вещи доступными для общего понимания, которое необходимо науке, как земля Антею»¹.

Отрицая инертный эпифеноменализм классической философии, истолковывавшей наше сознание как пассивное отражение мира или нашей практики в сознании, а также сверхактивный креационизм неклассической философии, превращающей мир в «мою» идею, М. Вартофский называет свою позицию «историцированным кантианством». Это означает, что некие онтологические структуры, существующие независимо от нас, свою определенность и значимость обретают только в свете наших интенций (намерений). Можно сказать и иначе: всякая репрезентация имеет референцию (денотат), которая всегда есть интенциональная деятельность. Коль скоро ничто само по себе, вне наших намерений, не является референциальным, репрезентация и референция неразрывно связаны между собой: репрезентируя нечто, мы одновременно соотносим это нечто с чем-то другим. Истинность моделей связывается не с адекватным отражением сущности объекта, а коренится в человеческой практике. «Мне представляется, — пишет Вартофский, — что если теория репрезентации будет основываться на практической деятельности по производству вещей, социального взаимодействия и коммуникации, то в ней появится надежда на подлинно историческое нередукционистское описание роста знаний и эволюции когнитивных средств этого роста»¹.

Продуктивность модели, ее истинность зависят от того, какие свойства моделируемых объектов будут выбраны в качестве релевантных. Коль скоро речь идет о построении моделей стабильных и транзитивных периодов истории общества, то обе они суть разновидности логической модели, воплощающей универсальные свойства социальной организации как таковой. Поэтому релевантными свойствами такой сложной, самоорганизующейся системы, как общество, конституируемой человеком в процессе своей интерсубъективной, креативной деятельности, являются ценности. Человеческая деятельность, как уже отмечалось, всегда осуществляется в обществе, состоящем из различных социальных общностей с присущими им системами ценностей, которые в совокупности образуют смысловую структуру данного общества. С этой точки зрения всякое общество, всякая культура выступает как система значений, интегрирующих, цементирующих это общество, обеспечивающих его единство и целостность, создающих механизм культурной преемственности, но вместе с тем побуждающих людей к деятельности, направленной на изменение, преобразование существующих социальных структур и создание новых. Ценности, являясь целью и результатом человеческой деятельности, объективируются в социальных институтах, которые выступают способом организации и регулирования общественной жизни, обеспечивающим ее устойчивость и формирующим механизм культурной преемственности. Изменения в системах ценностей сопровождаются эволюцией или революцией соответствующих социальных институтов, которые, выступая формальной стороной любой социальной организации, всегда более консервативны и менее подвижны, чем ценностные ориентиры, возникающие в процессе межличностного общения. Ценности, объективирующиеся в развитых социальных институтах, обычно имеют нормативный характер (ценности-нормы) в отличие от ценностей-идеалов, которые, выражая критико-рефлексивное, креативное начало человеческой деятельности, нередко оказываются вне институциональной поддержки.

Принципиально реляционный характер ценностей, репрезентирущих не свойства вещей, а отношение человека к миру, позволяет рассматривать их как знаки, чьи значения всегда интерсубъективны, коммуникативны и историчны, т. е. не имеют жестко фиксированного, раз и навсегда данного содержания. В таких абстрактных знаковых моделях, как модели стабильных и транзитивных обществ, каждый знак, репрезентируя ценности того или иного уровня конкретизации, открыт бесконечному истолкованию со стороны интерпретатора и тем самым способен передавать бесконечное множество интерпретант. Противоречие между потенциально бесконечным процессом «вычерпывания» из знака новых содержаний и культурно ограниченным индивидуальным сознанием разрешается путем достижения понимания, возникающего в сигнификативном поле той или иной конкретной культуры.

В силу высокого уровня абстракции моделей стабильных и транзитивных периодов общественного развития знаки-ценности в своем отношении к объекту могут быть классифицированы как символы, поскольку они не имеют с объектом ничего общего в смысле соприкосновения или сходства. И хотя символы генетически не выводимы из знаков-образов («икон»), их описание должно покоиться на прочном основании — общности образных элементов сознания — и подчиняться определенным правилам построения и связывания условных знаков. Связь символов с иконическими знаками тем не менее чрезвычайно важна для понимания ориентаций обыденного сознания, склонного переводить высокие абстракции в план наглядных образов. Конечно, при этом символы утрачивают свою универсальность, но зато становятся надежными средствами для повседневного ориентирования.

Если для выяснения генезиса и установления смысла систем (структур), для выбора базовых элементов, выступающих в роли знаков, экстраполяции модельной информации на ее оригинал и ее интерпретации первостепенное значение имеет семантический анализ, то для построения обобщенной формальной модели знаково-символической системы — ее синтаксическое измерение, дающее представление о структуре знаков, условиях их изменений, правилах преобразований. В формальном плане ценности любого общества могут быть структурированы следующим образом:

• 1) в зависимости от субъекта оценки — на универсальные (общечеловеческие), социетальные, т. е. характерные для данного конкретноисторического типа общества, коллективистские (групповые), и личностные;
• 2) по объекту — на целевые и инструментальные;
• 3) по характеру оценки — на положительные и отрицательные;
• 4) по результату — на нормативные и идеальные, т. е. выступающие в качестве идеала.

Отношения между системами и подсистемами ценностей зависят от культурного контекста, в котором они существуют, и потому делятся на: комплиментарные, альтернативные, субординационные, координационные и т. п.

Динамизм исторической реальности, заключающей в себе возможность эмерджентных изменений, и особенно в такой ее форме протекания, как транзитивность, не является препятствием ни для структурирования присутствующих в них событий и процессов, ни, соответственно, для их моделирования. Сложность самого процесса познания, представляющего собой противоречивое единство рационального и иррационального, формализованного и неформализованного, вербального и невербального, континуального и дисконтинуального и т. д., обуславливает, с точки зрения Н. Мулуда, появление нового класса моделей — моделей валентности, или моделей вероятностных связей, объектом которых являются сложноорганизованные, саморазвивающиеся системы.

Если обратиться к типологии познавательных моделей М. Вартофского, где критерием является степень экзистенциальных обязательств моделей по отношению к моделируемому объекту, то модели стабильных и транзитивных периодов истории — это как бы конструкции, которые рассматриваются с «позиций их методологической полезности для построения научных теорий. Они выполняют эвристическую функцию преображения объектов сложных областей и поиск направлений для научного мышления»¹. Речь идет о построении аппроксимативных (приблизительных), изоморфных своему объекту моделей со сложной операциональной ориентацией и тенденцией к системности и широкомасштабности. При одинаковых методологических предпосылках модели стабильных и транзитивных периодов общественного развития будут отличаться мерой системности и мерой динамичности.

Противоречия между сложными многопараметровыми системными моделями, претендующими на опытное познание стабильных и транзитивных периодов истории, и абстрактными, бедными информацией моделями, представляющими собой идеальные конструкты, которые абстрагируются от эмпирических фактов, разрешается путем построения целого спектра промежуточных моделей, отличающихся своими экзистенциальными ориентациями. Применительно к истории развития общества можно говорить о моделях стабильных или переходных периодов всемирной истории, какого-либо региона, например Западной Европы, определенной культуры, например арабской, отдельной страны, например России, или этапа развития страны, например СССР, и т. д. Несмотря на различные уровни конкретизации, все эти модели обладают структурным тождеством и потому могут быть описаны, объяснены, поняты с помощью формальных структур ценностей, выражающих отношения людей к различным аспектам их культурного и социального бытия. Иными словами, все конкретное разнообразие мира, все уникальные, неповторимые исторические события и процессы выступают внешними проявлениями основных и неизменных предельно абстрактных структур (систем), попеременно, ритмически сменяющих друг друга, стабильных и транзитивных периодов истории.

Итак, всемирная история человечества может быть представлена как сложноорганизованная динамическая система, чье развитие имеет ритмический характер: периоды устойчивого стабильного функционирования сменяются транзитивными, когда система перестраивается и переходит в качественно новое состояние, радикально отличное от предыдущего. Понять смысл транзитивных периодов, их место и значение в историческом процессе можно путем компаративного анализа со стабильными периодами истории, поскольку и те и другие представляют собой структурные инварианты для бесконечного многообразия эмпирического материала. Системно-структурный анализ любых систем включает в себя анализ сходства и различия способов их функционирования и развития. Применительно к истории общества речь идет о построении формально-знаковых моделей, релевантными свойствами которых являются ценности, образующие смысловой каркас всякого общества.

• [1] Нэсбит Д., Эбурдин П. Что нас ждет в 90-е годы. Мегатенденции: год 2000. М. :Экономика, 1992. С. 343.
• [2] Smith A. D. The Reconstruction of Community in Late Twenties Century Europe // Towarda New Community. Culture and Politics in Post-Totalitarian Europe / ed. by P. J. S. Dunkan, M. Rody. London, 1993; Balcerovicz L. Eastern Europe: economic, social and politicaldynamics // In Pursuit of Europe. Transfomations of Post-Communist States. 1989—1994 /ed. by B. Goralczyk, W. Kostecki, K. Zukrovska. Warsaw, 1995.
• [3] Коллингвуд P. Дж. Идея истории. С. 25.
• [4] Луман Н. Понятие общества // Проблемы теоретической социологии / под ред.А. О. Бороноева. СПб., 1994. С. 25—42; Бауман Э. Социологическая теория постсовременности // Социологические очерки. Вып. 1. М., 1991. С. 30, 36.
• [5] Алтухов В. Философия многомерного мира // Общественные науки и современность. 1992. № 1. С. 23; Там же. № 5. С. 64.
• [6] Конрад Н. И. Запад и Восток. М.: Главная редакция восточной литературы, 1972.496 с.
• [7] Мулуд Н. Современный структурализм. М.: Прогресс, 1973. С. 31, 245.
• [8] Piaget J. Le Structuralisme. Paris: Presses Universitaires de France, 2007. 123 p.
• [9] Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985. С. 188.
• [10] Леви-Строс К. Указ. соч. С. 215.
• [11] Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры.