Всемирное историческое явление – русская революция

" Мы живем во время грандиозного исторического перелома, — писал Н. А. Бердяев в 1923 г. — Началась какая-то новая историческая эпоха. Весь темп исторического развития существенно изменяется…" В результате этого, как отмечает философ, «человеческая мысль и человеческое сознание обратились к пересмотру основных вопросов философии истории, к попыткам построить философию истории новым образом»^[1].

" Все отчетливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры, — отмечал А. А. Блок, — наше время напоминает первые столетия нашей эры" (т.е. эры христианства)^[2]. М. Горький видел в революционной эпохе «грандиозную и трагическую картину начала новой истории»^[3].

Так в историческом сознании 1920;х гг. события современности поднимались на уровень планетарный, обусловливая поиск художественных форм, способных передать эпохальное содержание современности. На грандиозном фоне революционного катаклизма прошлое становилось Атлантидой, а человек — почти неприметным. И если «русская психологическая проза, складывавшаяся на протяжении всего XIX в., ставила в центр повествования личность, напряженно ищущую свое место в общей жизни»^[4], то литература 1920;х сделала литературным героем главное действующее лицо эпохи — революционную массу. В центре внимания писателей находятся не масштабное и подробное описание событий, а доминантные ситуации (мятеж, бой, гибель), что позволяет создать образ «взвихренного» времени. Традиционная для русской культуры концепция «человек в истории», предлагавшая знакомиться с прошедшим «домашним образом»^[5], отказываться от изложения исторических фактов, брать их «только в связи с частным событием, составляющим его содержание» и показывать исторические персонажи «не только в парадном историческом мундире, но и в халате с колпаком»^[6], «со стороны их частного быта и внутренних сокровенных дум и стремлений»^[7], оказалась не ко времени. «Частный человек» в потоке Истории — жанровое содержание исторического романа в классической традиции, обусловленное разными концепциями, связанными с историософичностью, антропологизмом, панморализмом русского гуманитарного сознания, — подверглось радикальному изменению.

Показательно, что идея исторической всеобщности в современную революционную эпоху прежде всего отозвалась в творчестве символистов. Лирический герой стихотворения А. А. Блока «Скифы» восклицает: «…скифы — мы!», и форма множественного числа усиливает впечатление дерзости и стихийности масс, неудержимого исторического потока. В поэме А. Белого «Христос воскрес!» (1918) новая вселенская идея революции духа «продирается» через темную, страдающую Россию. Боль, кровь, страдания распятого Христа, России, века, народа, человечества сливаются в «мистерии личной» («эта мистерия // Совершается нами — в нас»). «Мистерия личности» наполняется планетарно-космическим смыслом, и наоборот, вечный сюжет преломляется в духовном мире человека.

Для советской литературы характерен акцент на изображение человека, активно реализующегося в ситуации выбора. В литературе русского зарубежья, отразившей взгляд па революционную эпоху «с другого берега», этот тип героя также представлен. Писателей интересовали способность героической личности взять на свои плечи историческую ношу и последствия сделанного выбора. Ведущий конфликт эпохи отразился в сфере сознания. Хлудов («Бег» М. А. Булгакова), Срубов («Щепка» В. Я. Зазубрина) расплатились болезнью сознания за сделанный ими выбор, герои Г. Газданова («Вечер у Клэр»), В. В. Набокова («Машенька») — потерей исторических корней, устойчивости бытия.

Небывалый персонифицированный образ Массы как «движущейся громады истории»^[8] попытались запечатлеть первые произведения советской прозы, в которых был дан обобщенный образ народа в революции: «Железный поток» А. С. Серафимовича (1919), «Голый год» Б. А. Пильняка (1921). Среди массы мелькают лица, слышатся отдельные слова, но в ней нет индивидуальностей; персонажи — молекулы Истории. В повести «Падение Даира» А. Г. Малышкина (1923) обобщенный и философско-метафорический принцип изображения недавнего события Гражданской войны — штурма Перекопа — достиг уровня символа: революционные «Множества» неизбежно должны были раздавить мстительное упорство «Последних». Как писал А. В. Луначарский, «ни одно „я“ не слишком ценно, чтобы не быть принесено в жертву нашему „мы“»^[9].

Однако уже в 1922 г. Осип Мандельштам писал в статье «Конец романа»: «…Дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как распылением биографии как формы личного существования, даже больше, чем распыление, — катастрофической гибели биографии. Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из биллиардных луз. Человек без биографии не может быть стержнем романа, и роман немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе — фабуле и всему, что ей сопутствует»^[10].

При всей разнице ответов на фундаментальные историософские вопросы литература формировала понимание Гражданской войны как трагедии, общей беды нации. «Все наши, все мы люди, все крещены, все русские. И чего деремся, Бог весть. Выдумали эких-то красных да белых и дерутся» , — высказал затаенную мысль герой романа «Два мира» (1921), написанного бывшим политработником Красной Армии В. Я. Зазубриным (Зубцовым). «Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне… почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?» — словно вторит ему герой романа «Ледяной поход (С Корниловым)», написанного участником событий Р. Б. Гулем (издан в Берлине в 1920). Картины зверств колчаковцев нарисовал В. Я. Зазубрин в романе «Два мира», он же в повести «Щепка» (1923, опубликована в 1989) покажет жуткую машину смерти — камеру губчека. «Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме…» — поставит слова из Библии в качестве эпиграфа к повести «Копь вороной» В. Ропшин (Париж, 1923). «В годину смуты и разврата // Не осудите, братья, брата» — будет написано вязью славянского письма на навесе часовни, вставшей над могилой одного из шолоховских героев (финал второй книги романа «Тихий Дон»). Эпический потенциал военной ситуации, воссозданной в литературе 1920;х гг., заключен отрицании насилия как рычага истории, в утверждении вечных нравственных законов.

• [1] Бердяев Н. А. Смысл истории. Берлин, 1923. С. 8.
• [2] Блок А. А. Владимир Соловьев и наши дни // Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и революции. М., 1990. С. 433.
• [3] Горький М. Собр. соч. Т. 25. С. 276.
• [4] Мусатов В. В. История русской литературы первой половины XX века (советский период). М., 2001. С. 52 -53.
• [5] Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Т. 7. М., 1958. С. 529.
• [6] Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. V. М., 1954. С. 41−42.
• [7] Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч.: в 6 т. Т. 1. Л., 1934. С. 530, 533.
• [8] Драгамирецкая Н. В. Образ революционной народной массы и новые формы психологического анализа // Социалистический реализм и художественное развитие человечества. М., 1966. С. 239.
• [9] Луначарский А. В. Революционные силуэты. М., 1923. С. 79.
• [10] Мандельштам О. Э. Собр. соч.: в 4 т. М., 1993−1997. Т. 2. С. 274- 275.